Но в один непрекрасный день к берегам Местерлина пристал военный корабль, направлявшийся на войну и битком набитый новобранцами.
Судно встало на якорь, не заходя в гавань. Одна за другой к берегу причаливали шлюпки; военные меняли деньги на пищу и прочие материалы, пополняли запасы пресной воды. Пока шла торговля, улицы прочесывали «черные береты» с синаптическими дубинками, присматриваясь к мужчинам призывного возраста. Я был парализован страхом и затаился на чердаке единственного в городе борделя. Забившись в угол, я с ужасом представлял, что будет, если меня вдруг найдут.
И хотя корабль в конце концов отплыл, я бродил по городу в тревоге и страхе.
Когда-то я мечтал навсегда остаться на Местерлине, но внезапное появление военного транспорта свело на нет мои планы. Когда я вновь уселся у стены и попробовал рисовать, то ничего не смог сделать – казалось, что за мной кто-то неодобрительно наблюдает. Рука не слушалась, подводил глазомер. Я рвал бумагу, карандаши ломались, моя раздражительность отталкивала людей. Началось мое обратное перерождение в «солдафона».
В день, когда я покидал остров, проводить меня пришла самая юная из шлюх. Она вручила мне список имен – не островов, а друзей, которые жили в других частях Архипелага. Когда мы отчалили, я выучил этот список наизусть и выбросил его за борт.
Через пятнадцать дней я высадился на Пикае. Приятный остров, но слишком уж сильно он походил на Местерлин, слишком был наполнен воспоминаниями, выращенными на скудной почве моей памяти. С Пикая я сразу двинулся на Панерон, миновав Побережье Хельвардовой Зазнобы.
К тому моменту я достиг края своей карты и теперь руководствовался лишь всплывавшими в памяти названиями, с радостным нетерпением предвкушая появление каждого нового острова.
Поначалу Панерон показался мне неприветливым: значительная часть его территории была покрыта черной вулканической породой. Но на западе острова простиралась обширная зона плодородной земли, утопавшая в тропических лесах, а песчаные пляжи обрамляли аккуратные пальмы. Я решил сделать недолгую передышку в Панерон-Тауне.
Впереди лежал Свирл, за цепью рифов и шхер находились Обракские острова, а дальше меня ждал остров, к которому я так рвался, – Мьюриси, место самых ярких моих впечатлений, родина Раскара Асиццоне.
Еще один год путешествий. Тридцать пять островов Обракской цепи меня измучили. Что жилье, что работу на этих малонаселенных клочках суши найти было почти невозможно. Приходилось перемещаться между островами медленно, работая ради пропитания, изнемогая под тропическим солнцем. Зато в долгом пути ко мне вернулась страсть к живописи. Я ставил свой мольберт где-нибудь в порту и рисовал за жилье, за сантимы и су.
Наконец на Антиобраке, что лежал практически в самом центре всей группы, удалось купить пигменты, масляные краски и кисти. Обракские острова – на редкость тусклое место. Иссушенная солнцем равнина, покрытая песком да выцветшей галькой, постоянные ветра, пустынные города, блеклое мелководье – куда ни кинь взгляд, все серо. Не на что смотреть, и незачем рисовать.
Военных кораблей я больше не встречал, однако был неизменно настороже, ведь я следовал их маршрутом. Когда я наводил справки у островитян, они сразу понимали, к чему я клоню, и безошибочно меня вычисляли. В военное время трудно получить надежную информацию о перемещении военных. Одни говорили, что корабли вообще перестали ходить на юг, другие – что просто сменили маршрут, а третьи – что плавают, но по ночам.
Я беспрестанно перемещался, подгоняемый страхом попасть в лапы «черных беретов».
Наконец я сделал последнюю пересадку и однажды ночью на угольной барже прибыл в Мьюриси-Таун. Мы медленно шли по проливу, направляясь ко входу в бухту, а я с верхней палубы рассматривал город. Меня охватили сладкие предчувствия. Здесь можно начать жизнь с чистого листа; все, что когда-то случилось со мной в коротком увольнении, не имеет никакого значения. Облокотившись о перила, я смотрел на темную водную гладь, на пляшущие в ней отраженья цветных огней города. Слышался рокот машин и шум голосов, обрывки музыки; с асфальта волнами накатывал жар.
Швартовка затянулась, и я сошел на берег уже за полночь. Денег, чтобы снять комнату, у меня не было. Конечно, я не в первый раз сталкивался с такой проблемой и ночевал на улице чаще, чем под крышей, но слишком уж я устал от этого.
Расталкивая толпу, я стал пробираться на задворки города – туда, где располагались бордели. Чувства оглушали: удушающий жар экваториальных широт, ароматы тропических цветов и благовоний, бесконечное тарахтенье машин, мотоциклов, повозок, запахи пряного мяса на передвижных лотках, неоновый свет реклам, звуки музыки, что лилась из окон и дверей придорожных столовых. Я остановился на перекрестке, поставил чемодан и свой художественный инвентарь на тротуар и, подобно местерлинянину в разгар благословенного дождя, простер ладони к полночному небу, окрашенному рыжими огнями города.
Затем, исполненный радости, подхватил багаж и с новыми силами отправился на поиск борделей.
Один из них обнаружился в паре кварталов от пристани в небольшом здании с боковым входом со стороны тенистой аллеи. Я зашел туда без гроша в кармане и отдался на милость дорогих моему сердцу тружениц. В поисках ночного прибежища я оказался в единственной церкви, что когда-либо знал: в Храме Моей Мечты.
Отчасти благодаря своей богатой истории, отчасти – красивой пристани, обилию магазинов и солнечных пляжей, Мьюриси-Таун приобрел репутацию курортного города, куда съезжались толстосумы со всего Архипелага. Вскоре я выяснил, что могу обеспечить себя, если буду писать пейзажи и выставлять их у большого кафе на Парамондур-авеню, славящейся модными бутиками и шикарными клубами.
В межсезонье, или когда мне просто надоедало работать за деньги, я запирался в своей студии на десятом этаже с видом на город и пытался освоить жанр, придуманный Асиццоне. Я наконец поселился в том городе, где великий художник написал свои лучшие картины, где можно было изучать его жизнь и осваивать его приемы.
К тому времени тактилизм успел выйти из моды, что было для меня очень кстати – экспериментируй сколько душе угодно, не опасаясь критики и придирчивого интереса. Ультразвуковая микроэлектроника вышла из широкого обращения и использовалась теперь разве что в игрушках, а потому пигменты продавались дешево и в изобилии, хотя я с трудом нашел магазин, где держали приличный запас.
Я принялся за работу: раздобыл загрунтованные доски и слой за слоем наносил на них пигменты. Техника оказалась очень сложной и требовала большой точности. Немало картин, некоторые из которых были близки к завершению, я испортил одним лишь неловким движением мастихина. Мне предстояло многому научиться.
Я регулярно наведывался в закрытую часть городского музея, где в архивах хранились оригиналы мастера. Поначалу куратор удивлялась столь нетипичному интересу с моей стороны. Она считала Асиццоне заурядным эксцентриком, занимавшимся непристойной мазней. Впрочем, вскоре она свыклась и принимала мои визиты как данность. Ее не удивляло даже то, что я готов часами простаивать у ярких полотен, прижимаясь к ним лицом, руками, ногами и всем, чем придется. Меня же охватывал экстаз, я буквально впитывал в себя умопомрачительные образы.
Пигменты, которыми пишут тактильную живопись, при касании издают ультразвук, и тот действует на гипоталамус. Это вызывает в мозгу выбросы серотонина, и в результате человек видит определенные образы. Контакты с тактильными досками были чреваты еще одним эффектом, поначалу не столь очевидным: человек со временем терял память и впадал в длительную депрессию. Прикоснувшись к картинам Асиццоне, я был сокрушен, буквально раздавлен. Помимо живейших образов эротического свойства, что еще долго преследовали меня после выхода из музея, накатывали неясные страхи, я испытывал ужас, смятение, боль.
После первого раза я шаткой походкой кое-как добрел до дома и проспал два дня кряду. А проснувшись, сполна пожал плоды своих откровений – тактильная живопись жутко травмирует психику. Меня окружила знакомая темнота, вновь стала подводить память: я не смог вспомнить тех островов, что недавно успел посетить. Заученный список сохранился частично. Амнезия прокатилась размытой волной – я помнил названия, но забыл сами острова. Случалось ли мне высаживаться на Виньо? На Деммере? Никаких воспоминаний о них не осталось: знаю лишь то, что они встречались мне на пути.
На две-три недели я погрузился в традиционную живопись – немного подзаработать и передохнуть. И все хорошенько обдумать. Мои детские воспоминания были начисто стерты, и теперь я прекрасно отдавал себе отчет, что причиной тому картины Асиццоне.
А меж тем я писал, нарабатывая собственный стиль.
Отточить технические навыки оказалось достаточно несложным делом. Сложнее было передать на холсте свои эмоции, свою боль, свою страсть. Когда это удавалось, картины шли одна за другой. Я складывал их в студии, прислонив к стене в дальнем углу.
Стоя у окна своей студии и глядя на беззаботный город, я чувствовал за спиной жуткие кошмары, спрятанные в слоях пигмента. Целый арсенал мощного психологического оружия, созданный художником-террористом. Впрочем, мои картины будут непоняты и отвергнуты так же, как в свое время шедевры Асиццоне. А ведь на этих холстах отразилась вся моя жизнь!
Асиццоне, распутник и повеса, изображал сцены чудовищной эротической силы. Мои образы черпались из другого источника. Я выражал на полотнах душевное опустошение, запечатлевал свою жизнь, полную бессмысленных скитаний. Мое творчество стало обратной стороной художественного метода Асиццоне.
Я писал, чтоб сохранить здравомыслие, в красках консервируя воспоминания. После первого контакта с полотнами Асиццоне я понял, что единственное спасение для меня – погрузиться в работу. Только так удастся воссоздать в себе утраченное. Созерцание тактильных полотен ведет человека к потере памяти, но когда пишешь сам, начинаешь вспоминать.