Создавалось впечатление, что у них начисто отсутствовало воображение, что они не видели дальше своего носа и даже не допускали, что в жизни существует что-то, кроме их собственного крошечного мирка. Неужели это было так? В то время меня сильно волновали подобные вопросы. После зрелых размышлений мысли мои свелись к тому, что они намеренно опускали себя до столь заурядного интеллектуального уровня, чтобы быть наравне с тетей Алви. Чтобы она думала, что ее образ жизни всеми приемлем, а болезнь не так уж и значима.
Тогда мне казалось, что так оно и есть.
А что же насчет их общего прошлого? Неужели они не могли предаться воспоминаниям? Единственным свидетельством из забытого прошлого была фотография, снятая еще до моего рождения, та, что стояла в гостиной нашего дома. И она не переставала вызывать мой неподдельный интерес. Где и когда был сделан снимок? Кто фотографировал? Был ли этот день таким же счастливым, как казалось по фото, или что-то его потом омрачило? Почему никто из них никогда не заговаривает о тех временах?
Наверняка изменения, произошедшие с ними после того, как был сделан снимок, напрямую связаны с болезнью тети Алви, поглотившей все – и прошлое, и настоящее. Она не могла думать ни о чем, кроме своей боли, всевозможных неудобствах, вызванных недомоганием, лечении, мало что понимающем докторе, таблетках с многочисленными побочными эффектами, отсутствии хорошей больницы и профессиональных сиделок.
Каждый наш визит тетя Алви чувствовала себя немного хуже. Сначала у нее отнялись ноги, появилось недержание, перестала усваиваться твердая пища. Впрочем, ухудшения в ее состоянии происходили медленно. Обычно мы узнавали о них из писем, приходивших между поездками, так что при встрече нас уже не пугали ее исхудавшие руки, выпавшие зубы или осунувшееся лицо. Присущее детям богатое воображение рисовало мне куда более страшные картины, и порой поездки приносили даже что-то вроде разочарования. После стольких часов, проведенных в жутком страхе перед встречей с тетей, меня ждал сюрприз: она выглядела далеко не так плохо! Потом, уже дома, нас опять догоняли плохие новости о ее ухудшающемся состоянии, новых болях и страданиях.
Шли годы, а тетя Алви по-прежнему лежала в кровати, обложенная десятком подушек, со свисающими на плечо волосами, собранными в жидкий хвостик. Она толстела и бледнела; как ни странно, такие изменения всегда происходят с человеком, который лишен любой физической активности и не выходит из дома. Однако дух ее был непоколебим: голос не слабел, хоть и звучал неизменно грустно, пусто и мрачно. Она сообщала о своей боли и страданиях, как о само собой разумеющихся фактах. Она не жаловалась. Она знала, что болезнь прогрессирует и однажды убьет ее, но любила говорить о будущем, пусть даже самом ближайшем: интересовалась, что мне подарить на день рождения или чем я займусь после окончания школы. Для нас она была примером непоколебимого мужества.
В каждый наш приезд тетю Алви обязательно навещал священник. Мне казалось, что из семинарии цинично присылали кого-то только потому, что знали – в доме гостит родня с материка. Священники рассказывали нам, какая она смелая, какой невероятной силой воли обладает и как мужественно несет свой крест. Презрение наполняло меня при виде этих святош в черных сутанах, лицемерно размахивающих холеными руками над тетиной кроватью и благословляющих не только ее, но и меня, и моих родителей. Порой мне думалось, что убивают ее именно священники, что молятся они не за ее здравие, а желая ей медленной мучительной смерти, и что делают они это с целью доказать своим студентам некую теологическую теорию. Мой дядя не был религиозен, несмотря на работу в семинарии. Однако религия несла надежду, и, чтобы убедить его в этом, священники решили медленно убить тетю Алви.
Время часто искажает воспоминания. Чувства – не факты, а впечатления – не доподлинная информация. И сейчас я знаю обо всем, что происходило, не больше, чем тогда.
Ах да! Наша последняя поездка.
Паром пришел в Джетру с опозданием. Служащий порта сказал нам, что пришлось срочно чинить мотор. В какой-то момент меня посетила надежда, что поездка не состоится. В конце концов, судно все же появилось и медленно причалило к пристани, где, помимо нас, его ждали еще несколько человек. Кто они и зачем ехали на остров, мы не знали.
Стоило парому покинуть порт Джетры, как мне стало казаться, что мы вот-вот подплывем к Сивлу. Прямо по курсу виднелись серые известковые скалы, а чистый морской воздух искажал перспективу, обманчиво приближая землю. До порта острова был час хода, ведь паром должен был выйти далеко в море, чтобы не сесть на мель у мыса Стромб, а потом пройти по глубоководью у подножия скал Сивла. Мне нравилось стоять в одиночестве, выискивая глазами высокогорные болота и ощущая приближение жуткого, до спазма в желудке, страха, вечного моего спутника в этих поездках. Несмотря на то, что солнце быстро вставало, со скал в море дул холодный ветер. Спасаясь от него, мои родители удалились в каюту, оставив меня стоять на палубе в окружении чемоданов, грузовиков с домашним скотом, связок газет, ящиков со спиртным и двух тракторов.
Дома на острове, расположенные на скальных террасах вокруг гавани, строили из серого камня, добываемого там же, а на крышах вокруг дымоходов белел птичий помет. Стены облепил рыжий лишайник, отчего здания выглядели еще более мрачными и старыми. На самом высоком, нависающем над городом холме раскинулись развалины давно разрушенной башни. Она всегда пугала меня, заставляя отводить взгляд, стоило ей попасть в поле моего зрения.
Когда судно вошло в тихие воды гавани, родители вышли из каюты и встали рядом по обе стороны от меня, будто военный конвой, охраняющий пленного.
В порту нас должна была ждать арендованная машина. В Джетре это непозволительная роскошь, но в суровых условиях острова – необходимость. Отец забронировал ее за неделю, однако к нашему приезду она еще не была готова; пришлось больше часа торчать в холодной конторе, из окон которой открывался унылый вид на залив. Паром отправился обратно в Джетру. Родители сидели молча, не обращая внимания на мое нетерпеливое ерзанье и тщетные попытки сосредоточиться на взятой с собой книге.
На фермах вокруг города разводили тощих животных, а на бесплодной почве с восточной стороны выращивали для них корм. Дорога, когда-то покрытая щебенкой и петлявшая через земельные участки, сейчас разрушалась – вероятно, из-за суровых зим и бедственного состояния экономики. Машину постоянно трясло на ухабах, колеса буксовали. За рулем сидел отец. Всю дорогу храня напряженное молчание, он слишком сильно жал на газ при подъемах, слишком поздно тормозил на поворотах, и ему постоянно приходилось исправлять свои промахи. Мама сидела рядом с ним с картой в руках, однако мы неизменно сбивались с пути. На заднем сиденье мне было холодно и неудобно, мысли крутились вокруг дома, а родители совсем не обращали на меня внимания, лишь мама порой оглядывалась посмотреть, что я делаю.
Через полтора часа мы добрались до первого горного перевала. К тому времени давно остались позади последняя ферма, последняя изгородь, последнее дерево. Где-то вдалеке замаячили огни города, и открылся вид на серое, с красноватым отливом море, испещренное островками и выступающими из воды скалами. Через пролив можно было разглядеть незнакомый контур материка, утопающий в лучах солнца.
На болотах дорога уходила вверх, а затем, по странной причуде покрытого кустарниками ландшафта, вновь шла вниз. Порой мы ехали по ущелью среди известняковых скал, откосы которых то и дело осыпались, а порывы северного ветра постоянно угрожали перевернуть машину набок.
Отец сосредоточенно крутил рулем, пытаясь объехать валяющиеся на дороге камни и неожиданно возникающие ямы. Карта без дела лежала у мамы на коленях, потому что отец заявил, что и так отлично помнит дорогу, и в подтверждение своих слов время от времени указывал на какой-то проплывающий мимо ориентир. И все-таки несколько раз он ошибался, поворачивал не туда, а то и просто заезжал в тупик. Мама все это время сидела молча. Затем, когда отец понимал свой промах, он хватал карту с ее колен, разворачивал машину, и мы ехали назад, к тому месту, где он неправильно свернул. Иногда он случайно проезжал дальше, чем следовало, и тогда мы путались еще больше.
Нам приходилось помалкивать, хотя, как и маме, мне было видно, когда мы сворачивали не туда. Дорога сама по себе меня не трогала, а вот окружающий ландшафт вызывал живой интерес. Бескрайние болота Сивла всегда поражали и одновременно пугали меня. Когда отец сбивался, это не только отодвигало наш неизбежный приезд в семинарию, но также давало мне возможность открыть для себя новые уголки острова.
Дорога шла мимо нескольких заброшенных башен Сивла, которые тоже каждый раз наводили на меня страх. Местные почему-то никогда не ходили мимо башен. Всякий раз, когда машина проезжала рядом, меня сковывал ужас, но родители этого не замечали. Если мы ехали медленно, мне оставалось лишь судорожно вжаться в сиденье и замереть в напряженном ожидании, что на машину вот-вот прыгнет какой-нибудь вурдалак. Причина подобных страхов так и осталась для меня загадкой.
Вскоре дорога вообще превратилась в разбитую колею, состоящую из двух гравийных полос, разделенных полосой длинной жесткой травы, которая царапала дно машины. Через час или два пути по болотам мы попали в уже знакомую мне узкую долину. По ее краям, словно стражи, стояли четыре заброшенные башни. В долине почти не было деревьев, зато разрослись колючие кустарники, а рядом с относительно широкой речкой стояла небольшая деревушка с видом на море и материк. Отсюда можно было частично увидеть Джетру, которая чернела на фоне Мышиных холмов и казалась одновременно близкой и далекой. В этот момент любой приезжий начинал ощущать себя островитянином, да и выглядеть похоже.
Оставив деревню позади, мы вновь очутились посреди высокогорных болот, а значит, вскоре должны были добраться до долгожданного чудесного пейзажа. Остров там был узким, и, миновав болота, дорога бодро побежала вдоль южного берега. На несколько минут открылся вид на море к югу от Сивла – зрелище, которого не увидишь из Джетры или ее окрестностей: к горизонту тянулась целая вереница островов. В моих глазах Сивл не являлся частью Архипелага Грез, ведь он был расположен близко к материку и отличался холодным климатом. Те, другие острова виделись мне иными: цветущими, обдуваемыми тропическим бризом, погруженными в жаркую негу, покрытыми лесами, всегда прекрасными под лучами экваториального солнца и населенными людьми других рас, традиции и язык которых были столь же причудливыми, как их еда, одежда и жилища. Сивл же представлял собой лишь холодный прибрежный остров, с геологической и политической точки зрения неотличимый от нашей страны. Отсюда, с высоты, открывался потрясающий вид на теплое море и тропические острова, настоящий рай, куда мне не суждено попасть.