Перевоспитываются в ГУЛАГе все, перевоспитываются под влиянием друг друга и обстоятельств, перевоспитываются в разных направлениях – но ни один ещё малолетка, а тем более взрослый не перевоспитался от средств КВЧ.
Строились они так. Начальник КВЧ был из вольных и с правами помощника начальника лагеря. Он подбирал себе воспитателей (по норме один воспитатель на 250 опекаемых) – обязательно из «близких пролетариату слоёв», стало быть, интеллигенты (мелкая буржуазия) конечно не подходили (да и приличнее было им махать киркою). Воспитатель с утра должен проводить заключённых на работу, после этого проверить кухню (то есть его хорошо покормят), ну и можно пока идти досыпать к себе в кабинку. КВЧ «сама не имеет прав ареста», «но может просить администрацию» (та не откажет). К тому же воспитатель «систематически представляет отчёты о настроении заключённых». (Имеющий ухо да слышит! Здесь культурно-воспитательная часть деликатно переходит в оперчекистскую, но в инструкциях это не пишется.)
Однако мы должны огорчить читателя, что речь идёт о конце 20-х – начале 30-х годов, о лучших расцветных годах КВЧ, когда в стране достраивалось бесклассовое общество и ещё не было такой ужасной вспышки классовой борьбы, как с момента, когда оно достроилось.
И как были многоцветны, как разнообразны формы работы! – как сама жизнь. Организация соревнования. Борьба за трудовую дисциплину. Культпоходы. Беседы с отказчиками. Профтехкурсы для лагерников из среды трудящихся (очень пёрли урки учиться на шоферов: свобода!). А красные уголки в каждом бараке! Цифры заданий! Диаграммы выполнения. А плакаты какие! Какие лозунги!
В то счастливое время над мрачными просторами и безднами Архипелага реяли Музы – и первая, высшая среди муз – Полигимния, муза гимнов (и лозунгов).
«Отличной бригаде – хвала и почёт!
Ударно работай – получишь зачёт!»
Или:
«Включимся в ударный поход имени 17-й годовщины Октября!»
Ну, кто устоит?
А – драмработа с политически заострённой тематикой (немного от музы Талии)? Например: обслуживание Красного Календаря! Живая газета! Музыкальный скетч «Марш статей Уголовного кодекса» (58-я – хромая Баба-яга)! Да достаточно такой агитбригаде приехать на штрафной участок и дать там концерт:
Слушай, Волга-река!
Если рядом с зэ-ка
Днём и ночью на стройке чекисты, —
Это значит – рука
У рабочих крепка,
Значит, в ОГПУ – коммунисты! —
и сразу же все штрафники, и особенно рецидивисты, бросают карты и просто рвутся на работу!
Ну и печать, конечно, печать! – самое острое оружие нашей партии. Вот подлинное доказательство того, что в нашей стране – свобода печати: наличие печати в заключении! Да! А в какой стране это ещё возможно? Газеты помещают и фото ударников. Газеты указывают. Газеты вскрывают. Газеты освещают и вылазки классового врага. И вообще газеты отражают лагерную жизнь, как она течёт, и являются неоценимым свидетельством для потомков.
Вот, например, газета архангельского домзака в 1931 году рисует нам изобилие и процветание, в каком живут заключённые: «плевательницы, пепельницы, клеёнка на столах, громкоговорящие радиоустановки, портреты вождей и ярко говорящие о генеральной линии партии лозунги на стенах – вот заслуженные плоды, которыми пользуются лишённые свободы!»
Да, дорогие плоды!
И куда, куда это кануло всё?.. О, как недолговечно на Земле всё прекрасное и совершенное! Такая напряжённая бодрая оптимистическая система воспитания – и куда же?
Уже не стала цениться художественно-поэтическая форма лозунгов, и лозунги-то пошли самые простые: выполним! перевыполним!
Или во что превратились политбеседы? Вот на 5-й ОЛП Унжлага приезжает из Сухобезводного – лектор (это уже 1952). После работы загоняют заключённых на лекцию. Товарищ, правда, без среднего образования, но политически вполне правильно читает нужную своевременную лекцию: «О борьбе греческих патриотов». Зэки сидят сонные, прячутся за спинами друг друга, никакого интереса. Лектор рассказывает о жутких преследованиях патриотов и о том, как греческие женщины в слезах написали письмо товарищу Сталину. Кончается лекция, встаёт Шеремета, женщина такая из Львова, простоватая, но хитрая, и спрашивает: «Гражданин начальник! А скажить – а кому бы нам написать?..» И вот, собственно, положительное влияние лекции уже сведено на нет.
Какие формы работы по исправлению и воспитанию остались в КВЧ, так это: на заявлении заключённого начальнику сделать пометку о выполнении нормы и о его поведении, разнести по комнатам письма, выданные цензурой; подшивать газеты и прятать их от заключённых, чтоб не раскурили; раза три в год давать концерты самодеятельности. Ну, немножко помогать оперуполномоченному, но это неофициально.
Да! Вот ещё важная работа, вот: содержать ящики! Иногда их отпирать, очищать и снова запирать – небольшие буровато-окрашенные ящички, повешенные на видном месте зоны. А на ящиках надписи: «Верховному Совету СССР», «Совету министров СССР», «Министру Внутренних Дел», «Генеральному Прокурору».
Пиши, пожалуйста! – у нас свобода слова. А уж мы тут разберёмся, что куда кому. Есть тут особые товарищи, кто это читает.
В смрадной бескислородной атмосфере лагеря то брызнет и вспыхнет, то еле светится коптящий огонёк КВЧ. Но и на такой огонёк стягиваются из разных бараков, из разных бригад – люди. Одни с прямым делом вырвать из книжки или газеты на курево, достать бумаги на помиловку или написать здешними чернилами (в бараке нельзя их иметь, да и здесь они под замком: ведь чернилами фальшивые печати ставятся!). А кто – распустить цветной хвост: вот я культурный! А кто – потереться и потрепаться меж новых людей, не надоевших своих бригадников. А кто – послушать да куму стукнуть. Но ещё и такие, кто сами не знают, зачем необъяснимо тянет их сюда, уставших, на короткие вечерние полчаса, вместо того чтобы полежать на нарах, дать отдых ноющему телу.
Эти посещения КВЧ незаметными, не наглядными путями вносят в душу толику освежения. Хотя и сюда приходят такие же голодные люди, как сидят на бригадных вагонках, но здесь говорят не о пайках, не о кашах и не о нормах. Здесь говорят не о том, из чего сплетается лагерная жизнь, и в этом-то есть протест души и отдых ума. Здесь говорят о каком-то сказочном прошлом, которого быть не могло у этих серых оголодавших затрёпанных людей. Здесь говорят и о какой-то неописуемо блаженной, подвижно-свободной жизни на воле тех счастливчиков, которым удалось как-то не попасть в тюрьму. И – об искусстве рассуждают здесь, да иногда как ворожебно!
Как будто среди разгула нечистой силы кто-то обвёл по земле слабосветящийся мреющий круг – и он вот-вот погаснет, но пока не погас – тебе чудится, что внутри круга ты не подвластен нечисти на эти полчаса.
Да ещё ведь здесь кто-то на гитаре перебирает. Кто-то напевает вполголоса – совсем не то, что разрешается со сцены. И задрожит в тебе: жизнь – есть! она – есть! И, счастливо оглядываясь, ты тоже хочешь кому-то что-то выразить.
Если в лагере есть чудаки (а они всегда есть), то уж никак их путь не минует КВЧ, заглянут они сюда обязательно.
Вот профессор Аристид Иванович Доватур – чем не чудак? Петербуржец, румыно-французского происхождения, классический филолог, отроду и довеку холост и одинок. Оторвали его от Геродота и Цезаря и посадили в лагерь. В душе его всё ещё – недоистолкованные тексты, и в лагере он – как во сне. Он пропал бы здесь в первую же неделю, но ему покровительствуют врачи, устроили на завидную должность медстатистика, а ещё раза два в месяц не без пользы для лагерных свеженабранных фельдшеров поручают Доватуру читать им лекции! Это в лагере-то – по латыни! Аристид Иванович становится к маленькой досочке – и сияет, как в лучшие университетские годы. Он выписывает странные столбики спряжений, никогда не маячившие перед глазами туземцев, и от звуков крошащегося мела сердце его стучит.
А вот этот чудак – всегда в КВЧ после работы, где ж ему быть ещё. У него большая голова, крупные черты, удобные для грима, хорошо видные издалека. Особенно выразительны мохнатые брови. А вид всегда трагический. Из угла комнаты он подавленно смотрит за нашими скудными репетициями. Это – Камилл Леопольдович Гонтуар. В первые революционные годы он приехал из Бельгии в Петроград создавать Новый Театр, театр будущего. Кто ж тогда мог предвидеть и как пойдёт это будущее, и как будут сажать режиссёров? Обе Мировые войны Гонтуар провоевал против немцев: Первую – на Западе, Вторую – на Востоке. И теперь влепили ему десятку за измену родине… Какой?.. Когда?..
Но уж конечно самые заметные люди при КВЧ – художники. Они тут хозяева. Если есть отдельная комната – это для них. Если кого освободят от общих напостоянку – то только их. Изо всех служителей муз одни они создают настоящие ценности – те, что можно руками пощупать, в квартире повесить, за деньги продать. Картину пишут они, конечно, не из головы – да это с них и не спрашивают. А просто пишут большие копии с открыток – кто по клеточкам, а кто и без клеточек справляется. И лучшего эстетического товара в таёжной и тундреной глуши не найдёшь. Малюют художники и ковры с красавицами, плавающими в гондолах, с лебедями, закатами и замками – всё это очень хорошо потребляется товарищами офицерами. Не будь дураки, художники тайком пишут такие коврики и для себя, и надзиратели исполу продают их на внешнем рынке. Спрос большой. Вообще, художникам жить в лагере можно.
Скульпторам – хуже. Скульптура для кадров МВД – не такая красивая, не привычная, чтобы поставить, да и место занимает мебели, а толкнёшь – разобьётся. Редко работают в лагере скульпторы, и уж обычно по совместительству с живописью.
Если объявится в лагере поэт, – разрешается ему под карикатурами на заключённых делать подписи и сочинять частушки – тоже про нарушителей дисциплины.