ни, оно никак не может в ней заключаться в покое. Установлено было не воровать, неэтично было вкалывать на казённой работе – но что-то же надо было делать! Воровской молодняк развлекался тем, что срывал с надзирателей фуражки, во время вечерней проверки джигитовал по крышам бараков, сбивал счёт, свистел, улюлюкал, ночами пугал вышки.
Надо было начинать, что-нибудь, но начинать! А так как начинателей, если они из Пятьдесят Восьмой, подвешивают потом в верёвочных петлях, а если они воры – только журят на политбеседах, то воры и предложили: мы – начнём, а вы – поддержите!
Заметим, что всё Кенгирское лагерное отделение представляло собой единый прямоугольник с общей внешней зоной, внутри которой, поперёк длины, нарезаны были внутренние зоны: сперва 1-го лагпункта (женского), потом хоздвора, потом 2-го лагпункта, потом 3-го, а потом – тюремного, где стояли две тюрьмы – старая и новая – и куда сажали не только лагерников, но и вольных жителей посёлка.
Естественной первой целью было – взять хозяйственный двор, где располагались также и все продовольственные склады лагеря. Операцию начали днём в нерабочее воскресенье 16 мая 1954 года. Сперва все мобили влезли на крыши своих бараков и усеяли стену между 3-м и 2-м лагпунктами. Потом по команде паханов, оставшихся на высотах, они с палками в руках спрыгивали во 2-й лагпункт, там выстроились в колонну и так строем пошли по линейке. А линейка вела по оси 2-го лагпункта – к железным воротам хоздвора, в которые и упиралась.
И ворота хоздвора распахнулись, и навстречу наступающим вышел взвод безоружных солдат. Солдаты стали отталкивать мобилей, нарушили их строй. Воры стали отступать к своему 3-му лагпункту и карабкаться снова на стену, а со стены их резерв бросал в солдат камнями и саманами, прикрывая отступление.
Разумеется, никаких арестов среди воров не последовало. Всё ещё видя в этом лишь резвую шалость, начальство дало лагерному воскресенью спокойно течь к отбою. Без приключений был роздан обед. А вечером с темнотою зазвенели от камней фонари на зоне: мобили били по ним из рогаток, гася освещение зоны. Уже их полно тут сновало в темноте по 2-му лагпункту, и заливчатые их разбойничьи свисты резали воздух. Бревном они рассадили ворота хоздвора, хлынули туда, а оттуда рельсом сделали пролом и в женскую зону. (Были с ними и молодые из Пятьдесят Восьмой.)
При свете боевых ракет, запускаемых с вышек, опер капитан Беляев ворвался в хоздвор извне, через его вахту, со взводом автоматчиков и – впервые в истории ГУЛАГа! – открыл огонь по социально-близким! Были убитые и несколько десятков раненых. А ещё – бежали сзади краснопогонники со штыками и докалывали раненых. (В ту ночь в больнице 2-го лагпункта засветилась операционная и заключённый хирург испанец Фустер оперировал.)
Хоздвор теперь был прочно занят карателями, пулемётчики там расставились. А 2-й лагпункт (мобили сыграли свою увертюру, теперь вступили политические) соорудил против хоздвора баррикаду. 2-й и 3-й лагпункты соединились проломом, и больше не было в них надзирателей, не было власти МВД.
Но что случилось с теми, кто успел прорваться на женский лагпункт и теперь отрезан был там? События перемахнули через то развязное презрение, с которым блатные оценивают баб. Когда в хоздворе загремели выстрелы, то проломившиеся к женщинам оказались уже не жадные добытчики, а – товарищи по судьбе. Женщины спрятали их. На поимку вошли солдаты. Женщины мешали им искать и отбивались. Солдаты били женщин кулаками и прикладами, таскали и в тюрьму.
И вдруг на хоздвор к офицеру прибежал с запиской боец. Офицер распорядился взять трупы, и вместе с ними краснопогонники покинули хоздвор.
Минут пять на баррикаде было молчание и недоверие. Потом первые зэки осторожно заглянули в хоздвор. Он был пуст, только валялись там и здесь лагерные чёрные картузики убитых с нашитыми лоскутиками номеров.
(Позже узнали, что очистить хоздвор приказал министр внутренних дел Казахстана, он только что прилетел из Алма-Аты. Унесенные трупы отвезли в степь и закопали, чтоб устранить экспертизу, если её потом потребуют.)
Покатилось «Ура-а-а!.. Ура-а-а…» – и хлынули в хоздвор и дальше в женскую зону. Пролом расширили. Там освободили женскую тюрьму – и всё соединилось! Всё было свободно внутри главной зоны! – только 4-й тюремный лагпункт оставался тюрьмой.
Что за ощущения могут быть те, которые рвут грудь восьми тысячам человек, всё время, и давеча, и только что бывших разобщёнными?! Экибастузское голодное лежание в запертых бараках – и то ощущалось прикосновением к свободе. А тут – революция! Столько подавленное – и вот прорвавшееся братство людей! И мы любим блатных! И блатные любят нас! (Да куда денешься, кровью скрепили. И ещё больше, конечно, мы любим женщин, которые вот опять рядом с нами, как полагается в человечестве, и сёстры наши по судьбе.)
В столовой прокламации: «Вооружайся, чем можешь, и нападай на войска первый!» На кусках газет (другой бумаги нет) чёрными или цветными буквами самые горячие уже вывели в спешке свои лозунги: «Хлопцы, бейте чекистов!», «Смерть стукачам, чекистским холуям!». В одном-другом-третьем месте лагеря, только успевай, – митинги, ораторы! И каждый предлагает своё! Какие выставить требования? Чего мы хотим? Под суд убийц! – это понятно. А дальше?.. Не запирать бараков, снять номера! – а дальше?..
А дальше – самое страшное: для чего это начато и чего мы хотим? Мы хотим, конечно, свободы, одной свободы! – но кто ж нам её даст? Те суды, которые нас осудили, – в Москве. И пока мы недовольны Степлагом или Карагандой, с нами ещё разговаривают. Но если мы скажем, что недовольны Москвой… нас всех в этой степи закопают.
А тогда – чего мы хотим? Проламывать стены? Разбегаться в пустыню?..
Часы свободы! Пуды цепей свалились с рук и плеч – этот день стоил того!
А в конце понедельника в бушующий лагерь приходит делегация от начальства. Делегация вполне благожелательна, они не смотрят зверьми, они без автоматов, да ведь и то сказать – они же не подручные кровавого Берии. Мы узнаём, что из Москвы прилетели генералы. Они считают, что наши требования вполне справедливы. (Мы сами ахаем: справедливы? Так мы не бунтовщики? Нет-нет, вполне справедливы.) «Виновные в расстреле будут привлечены к ответственности». – «А за что женщин избили?» – «Женщин избили? – поражается делегация. – Быть этого не может». Аня Михайлевич приводит им вереницу избитых женщин. Комиссия растрогана: «Разберёмся, разберёмся». – «Звери!» – кричит генералу Люба Бершадская. Ещё кричат: «Не запирать бараков!» – «Не будем запирать». – «Снять номера!» – «Обязательно снимем», – уверяет генерал, которого мы в глаза никогда не видели (и не увидим). – «Проломы между зонами – пусть остаются! – наглеем мы. – Мы должны общаться!» – «Хорошо, общайтесь, – согласен генерал. – Пусть проломы остаются». Так, братцы, чего нам ещё надо? Мы же победили!! Один день побушевали, порадовались, покипели – и победили! И хотя среди нас качают головами и говорят – обман, обман! – мы верим. Мы верим нашему, в общем, неплохому начальству. Мы верим потому, что так нам легче всего выйти из положения…
А что остаётся угнетённым, если не верить? Быть обманутыми – и снова верить. И снова быть обманутыми – и снова верить.
И во вторник 18 мая все кенгирские лагпункты вышли на работу, примирясь со своими мертвецами.
И ещё в это утро всё могло кончиться тихо. Но высокие генералы, собравшиеся в Кенгире, считали бы такой исход своим поражением. Не могли же они серьёзно признать правоту заключённых! Не могли же они серьёзно наказывать военнослужащих МВД! Их низкий рассудок извлёк один только урок: недостаточно были укреплены межзонные стены. Там надо сделать огневые зоны!
И в этот день усердное начальство впрягло в работу тех, кто отвык работать годами и десятилетиями: офицеры и надзиратели надевали фартуки: кто знал, как взяться, – брал в руки мастерок; солдаты, свободные от вышек, катили тачки, несли носилки; инвалиды, оставшиеся в зонах, подтаскивали и поднимали саманы. И к вечеру заложены были проломы, восстановлены разбитые фонари, вдоль внутренних стен проложены запретные полосы и на концах поставлены часовые с командой: открывать огонь!
А когда вечером колонны заключённых, отдавших труд дневной государству, входили снова в лагерь, их спешно гнали на ужин, не давая опомниться, чтобы поскорей запереть. По генеральской диспозиции, нужно было выиграть этот первый вечер – вечер слишком явного обмана после вчерашних обещаний, – а там как-нибудь привыкнется и втянется в колею.
Но раздались перед сумерками те же заливчатые разбойничьи свисты, что и в воскресенье, – перекликались ими третья и вторая зоны, как на большом хулиганском гулянье. И надзиратели дрогнули, не кончили своих обязанностей и убежали из зон.
Лагерь остался за зэками, но они были разделены. По подступившимся к внутренним стенам – вышки открывали пулемётный огонь. Нескольких уложили, нескольких ранили. Фонари опять все перебили из рогаток, но вышки светили ракетами.
Длинными столами били по колючке, но под огнём нельзя было ни проломить стену, ни лезть через неё, – значит, надо было подкопаться. Как всегда, в зоне не было лопат, кроме пожарных. Пошли в ход поварские ножи, миски.
В эту ночь, с 18 на 19 мая, безоружные люди под пулемётным огнём прошли подкопами и проломами все стены и снова соединили все лагпункты и хоздвор. Теперь вышки перестали стрелять. А на хоздворе инструмента было вдоволь. Вся дневная работа каменщиков с погонами пошла насмарку. Под кровом ночи ломали предзонники, расширяли проходы в стенах, чтобы не стали они западнёй (в другие дни их сделали шириной метров в двадцать).
В эту же ночь пробили стену и в 4-й лагпункт, тюремный. Надзорсостав, охранявший тюрьмы, бежал кто к вахте, кто к вышкам, им спускали лестницы. Узники громили следственные кабинеты. Тут были освобождены из тюрьмы и те, кому предстояло завтра стать во главе восстания: бывший полковник Красной армии Капитон Кузнецов (выпускник Фрунзенской академии, уже немолодой; после войны он командовал полком в Германии и кто-то у него сбежал в Западную – за это и получил он срок) и бывший старший лейтенант Красной армии Глеб Слученков.