Ещё плотней заложен путь приходу денежных поступлений в колонию: сколько бы ни прислано было родственниками, всё это зачисляется на лицевой счёт «до освобождения» (то есть государство беспроцентно берёт у зэка взаймы на 10 и 25 лет). И сколько бы ни заработал зэк — он этих денег тоже не увидит.
Хозрасчёт такой: труд заключённого оплачивается в 70% от соответственной зарплаты вольного (а — почему? разве его изделия пахнут иначе? Если б это было на Западе, это называлось бы эксплуатацией и дискриминацией). Из оставшегося вычитается 50% в пользу колонии (на содержание зоны, Практических Работников и собак). Из следующего остатка вычитается за харчи и обмундирование (можно себе представить, почём идёт баланда с рыбьими головами). И последний остаток зачисляется на лицевой счёт «до освобождения». Использовать же в лагерном ларьке заключённый может в месяц соответственно по режимам: 10–7–5–3 рубля. (Но из Каликаток Рязанской области жалуются, что за всеми вычетами даже этих 5 рублей у людей не осталось— на ларёк не хватило.) А вот сведения из правительственной газеты «Известия» (ещё в льготное время, март 1960, и рубли ещё дутые, сталинские): ленинградская девушка Ирина Папина, которая до нарывов по всем пальцам корчевала пни, стаскивала камни, разгружала вагоны, заготовляла дрова, зарабатывала… 10 рублей в месяц (хрущёвский рубль— один в месяц).
А дальше идёт «режимное оформление» самого ларька, пересечённое с равнодушием торговцев. По выворотному свойству колониального режима (ведь так теперь правильно будет говорить вместо «лагерного»? Языковеды, как быть, если острова сами переименовались в колонии?..) ларёк–льгота превращается в ларёк–наказание, в то слабое место зэка, по которому его бьют. Почти в каждом письме, из колоний сибирских и архангельских, пишут об этом: ларьком наказывают! ларька лишают за каждый мелкий проступок. Там за опоздание в подъёме на три минуты лишался ларька на три месяца (это называется у зэков «удар по животу»). Там не успел письмо кончить к вечернему обходу — на месяц лишили ларька. Там лишили потому, что «язык не так подвешен». А из Усть–Вымской колонии строгого режима пишут: «что ни день, то серия приказов на лишение ларька— на месяц, на два, на три. Каждый четвёртый человек имеет нарушения. А то бухгалтерия за текущий месяц забыла тебе начислить, пропустила в списке, — уж это пропало». (Другое дело— в карцер сразу не посадили, это и за прошлое не пропадёт.)
Старого зэка, пожалуй, не удивишь. Обычные черты бесправия.
Ещё пишут: «дополнительно два рубля в месяц могут быть выписаны за трудовые успехи. Но чтоб их получить, надо совершить на производстве героический поступок».
Вы подумайте только, как высоко ценится труд в нашей стране: за выдающиеся трудовые успехи— два рубля в месяц (и то — с собственного твоего счёта).
Вспоминают и норильскую историю, правда 1957 года, — ещё при блаженной передышке: какие–то неизвестные зэки съели любимую собаку распорядителя кредита Воронина, и за это в наказание семь месяцев (!) весь лагерь «летел без зарплаты».
Очень реально, очень по–островному.
Возразит Историк–Марксист: это анекдотический случай, зачем о нём? А нарушитель, сами сказали, только каждый четвёртый. Значит, веди себя примерно, и даже на строгом режиме тебе обеспечены три рубля в месяц — килограмм сливочного масла почти.
Как бы не так! Вот повезло этому Историку с его «лотереей» (да и статейки писал очень правильные) — не побывал в лагере. Это хорошо, если в ларьке есть хлеб, дешёвые конфеты и маргарин. А то хлеб — 2–3 раза в месяц. А конфеты — только дорогие. Какое там сливочное масло, какой там сахар! — если торговец будет ретив (но он не будет), так есть Руководство — ему подсказать. Зубной порошок, паста, щётки, мыло, конверты (да и то не везде, а уж писчую бумагу— нигде, ведь на ней жалобы пишут!), дорогие папиросы— вот ассортимент ларька. Дане забудьте, дорогой читатель, что это — не тот ларёк на воле, который каждое утро открывает свои створки, и вы можете взять сегодня на 20 копеек и завтра на 20 копеек, нет! У нас так: на 2 дня в месяц откроется этот ларёк, ты простой в очереди три часа, да, зайдя (товарищи из коридора торопят), набирай сразу на все свои рубли — потому что их нет у тебя на руках, этих рублей, а сколько в ведомости стоит, столько набирай сразу: бери десять пачек папирос, бери четыре тюбика пасты!
И остаётся бедному зэку норма — его туземная колониальная норма (а колония–то— за Полярным кругом): хлеба— 700 граммов, сахара— 13, жиров— 19, мяса— 50, рыбы — 85. (Да это только цифры! — и мясо и рыба придут такие, что тут же половину отрежут и выбросят). Это — цифры, а в миске их не может быть, не бывает. Баланду свою описывают с Усть–Неры так: «пойло, которое не всякая колхозная скотина будет есть». Из Норильска: «магара и сечка господствуют по сегодняшний день». А ещё есть и стол штрафников: 400 г хлеба и один раз в день горячее.
Правда, на Севере для «занятых на особо тяжёлых работах» выписывают некое дополнительное питание. Но, уже зная острова, знаем мы, как в тот список трудно попасть (не всё тяжёлое есть «особо тяжёлое») и что губит «большая пайка»… Вот Пичугин, «пока был пригоден, намывал по 40 кг золота за сезон, перетаскивал задень на плечах по 700–800 шпал, — но на 13–м году заключения стал инвалидом— и переведен на униженную норму питания». Неужели, спрашивает, у такого человека стал меньше размер желудка?
А мы вот как спросим: этот один Пичугин своими сорока килограммами золота — сколько дипломатов содержал? Уж посольство в Непале — всё полностью! А у них там — не униженная норма?
Из разных мест пишут: общий голод, всё впроголодь. «У многих язвы желудка, туберкулёз». Иркутская область: «У молодёжи— туберкулёз, язва желудка». Рязанская область: «Много туберкулёзников».
И уж вовсе запрещается что–либо своё варить или жарить, как это разрешалось в Особлагах. Да и— из чего?..
Вот та древняя мера — Голод, — какой достигнута управляемость нынешних туземцев.
А ко всему тому — работа, с нормами увеличенными: ведь с тех пор «производительность» (человеческих мускулов) выросла. Правда, день— 8–часовой. Те же бригады: зэк погоняет зэка. В Каликатках убедили 2–ю группу инвалидов идти на работу, обещая за то применить к ним «двух–третное» освобождение, — и безрукие, безногие кинулись занимать посты 3–й инвалидной группы— а тех погнали на общие.
Но если не хватает всем работы, но если короток рабочий день, но если, увы, не заняты воскресенья, если труд–чародей отказывается нам перевоспитать эти отбросы, — то ведь ещё остаётся у нас Чародей — режим!
Пишут с Оймякона и из Норильска, с режима особого и с режима усиленного: всякие собственные свитеры, душегрейки, тёплые шапки, уж о шубах нечего и говорить— отбираются! (Это 1963 год! 46–й год эры Октября!) «Не дают тёплого белья и не дают ничего тёплого надеть под страхом карцера» (Крас–лаг, Решёты). «Отобрали всё, кроме нательного белья. Выдали: кителёк х/б, телогрейку, бушлат, шапку–сталинку без меха. Это на Индигирке, в Оймяконском районе, где сактированный день— 51°».
Правда забыть? После Голода кто ещё может лучше управить живое существо? Да Холод конечно. Холод.
Особенно хорошо воспитывает особняк— особый режим, там, где «ООРы и майоры» по новой лагерной поговорке. (OOP— Особо–Опасный Рецидивист, штамп местного суда[532].) Прежде всего введено полосатое рубище: шапочка «домиком», брючки и пиджачок — широкополосые, синие с белым, как из матрасного материала. Это придумали наши тюремные мыслители, юристы Нового Общества, — они придумали это на пятом десятилетии Октября! в двух третях XX века! на пороге коммунизма! — одеть загнанных своих преступников в клоунские шкуры. (Изо всех писем видно, что эта полосатость раздосадовала и уязвила сегодняшних двадцатипятилетников.)
Вот ещё об особом режиме: бараки в решётках и на замках; бараки подгнивают, зато построен кирпичный вместительный БУР (хотя, кроме чифиря, в лагере не осталось и нарушений: нет ни скандалов, ни драк, ни даже карт). По зоне — передвижение в строю, да так, чтобы в струночку, иначе не впустят, не отпустят. Если надзиратель выследит в строю курение — бросается своей разжиревшей фигурой на жертву, сбивая с ног, вырывает окурок, тащит в карцер. Если не вывели на работу — не вздумай прилечь отдохнуть: на койку смотри как на выставку и не притрагивайся до отбоя. В июне 1963 поступил приказ выполоть вокруг бараков траву, чтоб и там не лежали. А где трава ещё осталась— дощечка с надписью: лежать запрещается (Иркутская область).
Боже, как знакомо! Где это мы читали? Где это мы совсем недавно слышали о таких лагерях? Да не бериевские ли Особ–лаги? Особ — Особ…
Особый режим под Соликамском: «малейший шумок — в кормушку суют стволы автоматов».
И конечно, везде любой произвол с посадкою в ШИЗО. Поручили Ивакину грузить автомашину плитами (каждая — 128 кг) в одиночку. Он отказался. Получил 7 суток.
В мордовском лагере в 1964 один молодой зэк узнал, что, кажется, в Женеве и, кажется, в 1955 году подписано соглашение о запрещении принудительного труда в местах заключения, — и отказался от работы! Получил за свой порыв — 6 месяцев одиночки.
Всё это и есть — геноцид, пишет Караванский.
А левые лейбористы возьмутся назвать это иначе? (Боже мой, не цепляйте вы левых лейбористов! Ведь если они останутся нами недовольны— погибла наша репутация!..)
Но что ж всё мрачно да мрачно? Для справедливости дадим оценить режим молодому Практическому Работнику, выпускнику Тавдинского училища МВД (1962): «Раньше (до 1961) на лекциях по десять надзирателей стояло — не могли справиться.
Сейчас— муху слышно, друг другу делают замечания. Боятся, чтоб их не перевели на более строгий режим. Работать стало гораздо легче, особенно после Указа (о расстреле). Уже к паре применили. А то, бывало, придёт на вахту с ножиком: берите, я гада убил… Как работать?»
Конечно, чище стал воздух. Подтверждает это и учительница колониальной школы: «За хихиканье во время политбе–сед— лишение досрочного освобождения. Но если ты актив, то будь хоть хам из хамов, лишь следи, чтобы другой не бросил окурка, не был в шапке, — и тебе работа легче, и характеристика лучше, и окажут потом помощь в прописке».