ажного дома. Видимо, сие зависело от наклона марша и высоты ступеней. Архитектор прошлого века не экономил пространство («полезную площадь») за счет лестницы, зато и пролет вышел большой, мечта самоубийцы, я со своей боязнью высоты поглядывал в маленькую пропасть не без трепета, и ступени были пологими; шли мы плавно. Даже и взгляд искоса в вертикальный столб пустоты, обрамленный каскадом ступеней, мне не нравился, я стал смотреть под ноги; между третьим и четвертым этажами в одной из ступеней увидел я отпечаток, окаменелость, большая рыба незапамятных эпох, теллур ли, девон ли, светло-золотой скелетик в серо-золотом камне.
— Смотри, какое чудо! Листик каменной книги! Мечта палеонтолога. Давай утащим ночью ступеньку.
— Лестница без ступенек — меня такое сновидение кошмарное преследует. Как же ты ее заметил? Я сколько хожу, никогда не видела.
Настасья разглядывала отпечаток рыбы.
— Она жила-была; плавала, рядом с ней ихтиозавр плыл, над ней летел летающий ящер, по берегу ходил мамонт, кого только там не было, мы их названий не знаем, но тогда они гуляли сами по себе и безымянные, это потом их ученые поназывали. Она в мире присутствовала, а слов в мире не было еще. Потому-то все было иное. Никто не именовал небо небом.
— Только боги, — сказал я.
Доисторическая рыба ее совершенно заворожила.
— Зато теперь слова есть, — сказал я. — Сударушка моя, любушка, жизнь моя, красавица барыня.
— Мне нравится твоя валдайская возвышенность слога, — сказала она медленно и обняла, ко мне прижалась, охватила руками.
Прижалась ко мне вся, всю ее я и чувствовал: живот, грудь, бедра, я чувствовал ее желание, видел ее полузакрытые веки. В минуты ласк глаза ее становились ýже и раскосее, совсем Ниппон, сонные очи гейши, японской тихой панночки; днем и в минуты раздумий ее глаза округлялись, как бы обрусев. В дни ее нелюбимого ветра и мигрени она тоже бывала узкоглазой, томной, едва проснувшейся.
— А мне милы твои низменные чувства, — сказал я, тихонько отстраняясь.
Я взял ее за хрупкое птичье запястье, браслеты, как всегда, мне мешали, ссыпаясь; и мы продолжали идти вверх по лестнице, ведущей вверх. И только одна ступень не вела ни вверх, ни вниз — ступень с древней рыбою; от гадалки, идя вниз по лестнице, ведущей вверх, мы снова остановились на этой ступени, балансируя, обнимаясь, летя в ничто, и во всегда, и во всюду и при том как бы оставаясь на месте, чувствуя себя всеми влюбленными мира, но и именно собою, Н. и В., инициалы, черты лица, линии ладоней снова смешались, некоторые из линий переходили с ее ладони на мою, а в зеленеющем небе большого — во всю стену — прошлого века лестничного окна уже загорались звезды, знающие про нас все. Н. и В. или А. и В.? Что значилось в тонюсеньком с грязно-зеленой обложечкой чиновничьем паспорте ее? Настасья? Анастасия? Анастасия означало «воскресшая из мертвых». Дочь я назвал Ксенией — «странницей».
Мы снимали плащи в прихожей, гадалка разглядывала меня. Меня смущал взгляд ее светлых, почти белесых глаз с точечными зрачками; потом мне встретился еще один человек, чьи зрачки были вечно суженными, черные точки, булавочные, словно прямая противоположность формуле «Зрачки на свет не реагируют»: «зрачки на тьму не реагируют», взор существа, глядящего на солнце по-орлиному, не мигая, существа, постоянно видящего неведомый нам колоссальный источник света, некое нездешнее светило.
Настасья взобралась с ногами в толстенное кожаное кресло, откуда делала мне лица, призывая прочувствовать серьезность момента, поменьше болтать, чтобы чего не ляпнуть. Похоже, она дорожила мнением гадалки, хотела выставить меня в наилучшем свете. В разглядывающей руку мою даме померещилось мне нечто тибетское, ламаистское, меня вдруг перестала смешить дурацкая затея с гаданием.
— Хорошая рука, — сказала гадалка, — качественная. Задатки необыкновенные, молодой человек, у вас. Таланты разнообразные. Настолько разнообразные, что выбор сделать непросто. Эмоциональное начало над рациональным преобладает, как бывает часто у художественных натур. Но и рациональное развито отменно. Жить будете долго, хотя в последней трети жизни ждут вас болезни.
Кого ж они, хотел бы я знать, в последней трети не поджидают?
— Но главная ваша трудность в том, что будет у вас период потери самого себя. И период долгий.
Я не уточнял, что сие означает. Чокнусь, что ли? Амнезией буду страдать? Не знаю почему, я уже слушал ее вполне серьезно. Может, из-за ее собственной полнейшей убежденности в истинности произносимого ею текста; а Настасья — та прямо-таки трепетала, внимая.
— Печалиться вам предстоит из-за детей. — Тут она оторвала взгляд от линий моей ладони и поглядела мне в лицо. — И печалиться сильно, — продолжала она со вздохом, снова вглядываясь в руку мою.
Вспоминал я потом слова ее не единожды: первый ребенок погиб у нас с Леной, не дожив до полутора лет; а из-за дочери больной я поначалу (да и периодически, да и постоянно, какое поначалу) даже и не печалился, а натурально убивался, в отчаяние впадал, хотя старался вида не подавать; без американского сына скучал я, вовсе не зная его.
— Но спасительно для вас то, что заложены в вас большие возможности не только в смысле талантов и способностей, но и в плане существования в кругу высоких энергий. В вас есть нечто, позволяющее прикоснуться к эзотерическим материям. — Я понятия не имел, о чем речь. — В сущности, вы по природе своей ясновидящий и яснослышащий. Покажите правую руку. Однако непонятно, найдут ли ваши качества применение, осуществятся ли ваши редкие возможности, или по неведению и нежеланию — или в силу обстоятельств — своим даром пользоваться вы не станете, не сможете или не сумеете. Или не захотите. У вас будет одна любовь и одна жена.
Я хотел спросить: об одной женщине идет речь или о двух? И не спросил.
— А успех? А удача? — подала голос Настасья.
— Будут. И успех, и удача. Почти слава. Вот только богатства и счастья не принесут.
— А счастье? — не унималась Настасья. — Разве не ждет его счастье?
— Да он сам счастье. Богатый молодой человек. Задатки имею я в виду. Чего ж ему еще?
— Скажите, — произнесла Настасья, бледнея, — а нет ли там каких тайных опасностей? Не следует ли ему чего-нибудь остерегаться?
Вопрос показался мне странным.
Ответ тоже.
— Получается, бояться ему надо не тех, кто станет ему зла желать.
— Чего же мне следует бояться?
— Человека, который вас не знает. Обстоятельств, которых нет. Чужих игр.
Последовала пауза. Мурашки у меня по спине пробежали — без видимой, собственно, причины.
— Выручит вас то, чего нет.
Я внезапно устал, словно воду на мне возили.
— А в ближайшее время что меня ждет?
Гадалка вгляделась, подумала, отложила свое внушительное увеличительное стекло в латунной оправе.
— Перемена участи, — сказала она. — Перемена планов. Все. Только не благодарите, за гадание спасибо не говорят. Настасья, на вас карты раскинуть? Или в другой раз?
— Сейчас, сейчас. — Возлюбленная моя была явно расстроена.
Мы поменялась местами, Настасья оказалась на диванчике, я в кресле.
Гадалка тасовала карты.
— Если хотите узнать что-то конкретное, о чем-то спросить определенном, думайте об этом непрерывно. Снимайте к себе.
Настасья сняла карты, гадалка ловко переложила снятую часть колоды под оставшуюся в руках у нее.
— Ну, посмотрим. — Она раскладывала карты на диване привычными движениями профессионалки. — В ближайшее время событий не ожидается. — Может, она это сказала в конце гадания? Не помню. — При пороге письмо. То, что было, и то, что есть, — одна светлая карта, а вот то, что будет... Неприятный разговор с пиковым королем, прямо-таки до болезни неприятный. Ложь. Удар отходящий на ранней дороге.
Настасья слушала ее, затаив дыхание. Она считала гадание не прогнозом погоды, но свершившимся фактом, просто еще не явленным, не разыгранным в лицах.
— А сердце успокоится, — завершила монолог гадалка, — собственным домом.
Опять она сбросила парные карты, перетасовала оставшиеся, вынула к ним три и сбросила еще двух королей.
— Видите? Отходящий удар, письмо, любовь, пустые хлопоты. Что для вашего сегодняшнего расклада характерно, так это полное отсутствие связей. Все по отдельности. Эпизоды. Переживания. Что было, что будет. Все персоны сами по себе. Все четыре короля тут как тут. И все уходят.
— Еще три карты... — умоляюще прошептала Настасья.
Завораживающее зрелище тасуемых карт. Ожидающее нас впереди слово «тусовка». Тусоваться? Тасоваться? Кто это у нас там на тусовке? Как это? Валеты, дамы, шестерки, тузы, короли, джокер, а ты думал — кто? Люди, что ли?
Мы спускались по лестнице. Настасья — в глубокой задумчивости, под впечатлением.
— Ладно тебе. Ничего плохого она не говорила.
— Плохое, по-твоему, что?
— Как — что? Заболеть, помереть, несчастный случай.
Тут под ноги попалась нам доисторическая рыба, мы забыли обо всем, иди ко мне, вечный танец объятий, лететь в пропасть не сходя с места, чтобы доехать до дома и упасть в постель, надо оторваться друг от друга, а нам никак, в лестничное окно стучат нам какие-то привидения, то ли переведенцы, то ли подкопщики, первостроители Петровской эпохи, то ли отребье Вяземской лавры, но нам не до них, мы увязли в рыбьем камне, волшебная несуществующая рыбья кровь ударила в голову и сводит нас с ума.
— Ты сошел с ума, — шепчет Настасья, — отпусти меня, я так тебя хочу, мне больно, ты мое счастье.
— Ты моя дорогая, — отвечаю я, — мне и сходить-то не с чего, у меня и ума-то нет.
Кто-то поднимается по лестнице, вынуждая нас покинуть ступень с зачарованной навагой кембрийской либо теллурской; мы даже не видим расколдовавшего нас — звеня ключом, он скрывается в стене за дверью.
«В районе Подьяческих остров так узок, что вы легко охватываете взором его ширину, обозримую от реки до канала...»
Набережная Фонтанки услужливо подает нам такси, мы сидим, прижавшись, колено к колену, плечо к плечу, по-военному, сцепив пальцы. На одном из горбатых мостиков н