Она ускорила шаг, я тоже, и вскорости мы прибыли на Главный почтамт.
Выждав немного, я вошел за ней, осторожно озираясь, и увидал ее за столиком в дальнем углу зала. Настасья писала письмо. Она плакала, утирала слезы розовым платочком, ярко-розовое пятнышко в обесцвеченном объеме глухого и гулкого разом почтамта, диссонирующее с казенным его уютом. Мне стало не по себе. Я вышел на улицу, медлил на некотором расстоянии от входа. Мне было тягостно ей лгать. Я вообще по натуре не лжец, вру, за редким исключением, по мелочам, да и то, чтобы чувствовать себя, как все, не ощущать врожденной ущербности своей.
Тут она вышла, успев припудриться и подмазать губы, весьма сосредоточенная, никаких следов растрепанных чувств, слез, смятения. Настасья смотрела на часы, стоя у входа. Она кого-то ждала. Образ скрипача опять замаячил передо мною, но не успел я снабдить его мизансценою, потому что к почтамту подкатил черный иностранный лимузин, Настасья, улыбаясь, двинулась к авто, водитель вышел ей навстречу, спортивный элегантный незнакомый мне гражданин, к ручке приложился, у меня захватило дух, я чуть не ринулся вперед очертя голову, чтобы стереть его с лица земли, да замешкался. И очень кстати. Гражданин из лимузина отдал Настасье ключи от машины, чмокнул ее в щечку, исчез в дверях почтамта, а моя драгоценная села в машину, бойко завела мотор, развернулась и укатила. Посоображав немного, я, несколько растерянный, отправился к служебному входу в Манеж.
— Садитесь, сударь, — сказала она, распахивая дверцу сиденья рядом с водителем, — карета подана.
Я сел, чувствуя себя полным идиотом.
— Я не знал, что ты умеешь водить машину.
— Умею.
— Но это не твоя машина?
— Не моя! — весело подтвердила она. — Не волнуйся, права у меня есть, милиция нам не страшна.
— Откуда ты ее взяла? — спросил я, с ужасом слушая ноты фальшивого неведения в голосе своем.
Но она ничего не заметила.
Мы ехали, оставив позади средство от похмелья: Исаакиевский собор.
— А куда едем-то?
— К Пулковской горе.
— О! — сказал я. — Стало быть, настал канун посещения острова Енисаари?
— Настал! — отвечала Настасья, очень довольная.
Она вела машину прекрасно, но, по-моему, чуть быстрее, чем нужно, о чем я ей и сказал.
— Наши вейки свое дело знают, — сказала она. — У нас в Вихляндии тихо ездят только на телеге. Твоя разве не русский? Какой русский не любит быстрой езды?
— Моя на острове долго жила-была, все больше пешком ходила.
Мы ехали по Московскому проспекту. Настасья тормознула. На сером здании со слоновьими полуколоннами на той стороне проспекта я прочел на стеклянной табличке при входе (золотом по черному) загадочный текст: «Управление управляющего».
Ветерок из окна, быстрое движение, меридианная перспектива, отсутствие в поле зрения скрипача, близость Настасьи привели меня в привычное состояние легкой эйфории. Я забыл про письмо, про ее слезы на почтамте, как забыл про подозрения свои.
Мы выехали за черту города, миновав Среднюю Рогатку, и летели к Пулковской горе, когда Настасья сказала, чуть сбросив скорость:
— Вот Водопой ведьм.
На зеленой полосе травы, делящей шоссе пополам, стоял небольшой павильон с чашей, напоминающий один из четырех домиков Чернышева моста; по краям павильона лежали четыре сфинкса.
— Хочешь пить? — спросил я.
— Нахал. Женоненавистник.
— Ты это недавно уже говорила.
Она так говорила накануне. Я застал ее за чтением японских стихов, поцеловал, она подняла затуманенное лицо.
— Когда я читаю танки и хокку, то чувствую все, как есть: безмозглая женщина перед образом величия мира.
— Нельзя сказать «безмозглая женщина», это тавтология.
— Нахал. Женоненавистник. Мерзкий сумасшедший правдоискатель.
Мы проскакали Водопой.
— Водопоем ведьм его зовут из-за сфинксов, из-за свинок, — пояснила она. — А вдруг одна из свинок — Хавронья? Вообще-то это фонтан Тома де Томона, их на Пулковской горе было три: грот, со сфинксами и с маскароном, теперь у Казанского стоит.
— Их за что разлучили-то? — спросил я.
— Не знаю, — отвечала она озабоченно.
Мы заехали на территорию Пулковской обсерватории, Настасья велела мне достать из бардачка военно-полевой бинокль, мы пошли по начинающей жухнуть и сохнуть траве к центральному зданию. Дверь его была заперта, экскурсий не ожидалось. Настасья сказала — меридиан проходит сквозь здание подобно оси, деля купол пополам. Она показала мне кусок шоссе, взмывающий на ближайший холм, тающий в городской дали, идущий по меридиану. Город находился словно в некоей чаше, над которой висел легкий колпак смога, тумана, дыма, сфера общего дыхания, ненастья. Где-то вдали угадывался находящийся на меридиане золотой шпиль, сказочной вертикалью отвеса всплывающий из городского морока.
— Что скажешь? — спросила она, торжествуя, чуть разрумянившись от холодного воздуха.
— Ну... красота... Задумано, как в сказке. Тут купол. Там шпиль.
— Что за шпиль?
— Адмиралтейство.
— Дудки. Смотри в бинокль.
Я глянул в холодную, ясную, бесчувственную, объективную пару очей военно-полевого бинокля субъективными чувствительными гляделками своими.
— Мать честная! Петропавловка!
Тогда я узнал, увидел воочию, что отвес златой мачты первого городского собора стоит на меридиане, космический мост, что не только во славу святых Петра и Павла кричит с мачты (заканчивающейся крестом, как заканчивались крестиками все мачты всех времен) ангел-юнга: «Земля!» — но и во славу науки, мореплавания, астролябии, секстана, корабельных кормчих.
— Да сотри ты эту дурацкую помаду, — сказал я Настасье.
Она послушно достала не высохший от слез глупый ярко-розовый платочек.
Машины на меридиане, притворявшемся то проспектом, то шоссе, там, внизу, вдалеке, уже зажигали гранатовые, золотистые, зеленые, синие сигнальные огоньки.
— Здесь смотрят на звезды, — прошептала Настасья, вцепившись в мой локоть, — звезды — вещественные доказательства су-ще-ство-ва-ния дальних миров. Взгляды на звезды — вертикали в Космос. А шпиль собора — вертикаль к Богу. Космические мосты, мост духа...
Чего они только не читали и не обсуждали, фантазеры, в своей проектной конторе.
Нам было хорошо вместе в чужом автомобиле, как в маленьком временном общем доме. В сущности, все дома временные, да и мы тоже. Наконец мы поехали; в воротах попалась нам женщина с двумя детьми; девочка помахала ручкой, мальчик показал нам язык.
Подъезжая к фонтану со сфинксами, Настасья спросила:
— Хочешь посмотреть на ведьм?
— Ты имеешь в виду сфинксов?
Она уже остановила машину на обочине. Мы пересекли шоссе. Несколько фигур маячили возле домика с чашею; не нас одних тянуло в тот вечер к водопою.
Хриплый женский голос (сколько раз потом слышал я такие голоса у городских алкоголичек с одинаковыми опухшими — лицами? харями? вывесками, что ли? масками, видимо, личинами, скажем так) произнес:
— Мата, позвони Хари.
Пока я соображал, что же я услышал, последовала — с другой стороны — реплика, обращенная непосредственно ко мне:
— Жунжан с тобой, путник.
Серебристый смех: и-хи-хи-хи-хи-хи-хи!
Несколько машин чиркнули мимо нас по шоссе, и в свете фар, ярком, молниеносном, хорошо разглядел я фигурку девицы, стоящей, избочась, между ближайшим сфинксом и фонтаном с чашею. Волосы девицы отливали поддельным золотом, распущенная коса, образующая золотой сверкающий плащ, ненамного короче короткого серебристого плащичка с железно-стальным (или ртутным?) блеском, из-под коего виднелась символическая мини-юбка, зато ножка была видна вся, начиная с ляжки, в алом высоком сапожке на высоченном каблучке. Когда четвертая машина высветила ее еще раз, в полный рост, с золотой макушки по каблучок, блистательное создание произнесло, очевидно продолжая прерванный нашим бестактным появлением разговор:
— Тут моя мамашка, слышу, ему про меня по телефону говорит: «Сюнечка наконец-то взялась за ум: сделала аборт, вступила в комсомол». Мужчина, дай сигаретку.
— Я не курю, — сказал я.
— Он не курит, — хрипло вякнули от второго сфинкса, — он не пьет. Еще он не матюгается, не дерется и с кем попадя не трахается. А что ты — да? У тебя какие-нибудь положительные достоинства есть? Да ладно, выпялился, это шутка юмора. Шучу. Он не курит, зато его баба курит и щас тебе твою соску выдаст.
Настасья протянула сигареты девице. Та взяла пачку, ловким щелчком стукнула по донышку ее, выскочила одна сигаретина, которую девица и выхватила, показав при свете фар длиннющие когти с кровавым лаком.
— Мужчина, — промолвила она серебристым, под стать лапсердаку своему, голоском, — дай огоньку. Или огонька?
Настасья чиркнула зажигалкою.
Затянувшись, она замурлыкала, довольная, запела, заходила, приплясывая, прищелкивая пальцами:
— Сатор-арепо-тенет-опера-ротас... Абракадабра! Абра-кадабра, абра-кадабра!
— Напомни мне про палиндромы, — зашептала Настасья мне в ухо, — про ведьм и палиндромы в машине напомни... потом скажу...
Наплясавшись, девица встала передо мною руки в боки.
— Что уставился, красавчик? Почему со мной не танцевал? Почему не подпевал?
— Песню твою не знаю.
— А какую знаешь?
Откуда-то сверху, из домика с чашею, спрыгнул черный котище и сделал у ее рдяного сапожка потягушечки. Вспомнив Настасьин шепот про палиндромы, я молвил:
— А роза упала на лапу Азора.
И, помедлив, сказал припев-пароль:
— Асса!
Девица очень возбудилась, пришла в восторг, достала из сверкающей стеклярусом театральной сумочки карандаш для бровей и на обороте вытащенной оттуда же порнографической открытки нацарапала услышанный от меня текст.
— Ах, какая песня, что за шансон, улетный хит! Молоток ты, парубок. Проси, чего хочешь. Что ты стоишь столбом? Чего хочешь-то?
— А что ты можешь? — спросил я деловито.
— Ну ты даешь.
— Мата, — сказал хриплый голос от второго сфинкса, — ты его особо не балуй — перебьется, раздолбай.