— Настырный? Он что, к вам приставал? — сощурился репортер. — Простите, если это оскорбляет ваш духовный сан, но тогда вы еще не были монахом, святой отец, верно?
— Послушайте, — сказал я. — Мой сан тут ни при чем, но вот вы-то, вы-то что прицепились к слову «педераст»? Вы знаете, если человек цепляется к вот таким словам, то это значит…
— Что же это значит? — он перестал смеяться.
— Вы живете в Вене, значит, вам лучше знать, что это значит.
— При чем тут Вена? — кажется, он действительно ничего не понимал.
— Никогда не бывали на Берггассе, девятнадцать?
— А что там такое?
Фу, какой необразованный человек. Ничего не слышал о Фрейде. Тоже мне, журналист, репортер венской газеты. Да, но газета, небось, бульварная.
— Так что же там такое, на Берггассе, девятнадцать? — переспросил он.
Ничего, ничего, извините, господин репортер. Это я что-то вспомнил из тех лет, но сразу же забыл. Мелькнуло в голове и выскочило. Старость, старость, мне же семьдесят лет зимою было.
Так вот о чем я? О том, что испанский радикальный социалист Рамон Фернандес мечтал стать знаменитым кулинаром, вырезал из картона кукол для витрин, а также был фантазером, что особенно важно.
Но что это мы так много про Рамона?
Увы, это не случайно.
Но не будем забегать вперед.
Вы говорили, что у вашего отца, дорогой господин Клопфер, был марксистский кружок. Значит, вам не надо рассказывать, что бывает в таком кружке на заседаниях.
— Я не Клопфер, — снова заметил он. Очень быстро и настойчиво сказал.
— Хорошо, извините. Но в любом случае, дорогой господин репортер, вы все прекрасно знаете и сможете описать это лучше меня. Реферат, потом вопросы, потом свободное обсуждение. Не помню, кто выступал. Да, кажется, я и выступал. Про революцию и национальный вопрос. Но если честно, я помню только обрывки разговора, отдельные фразы, реплики.
Помню, что Дофин спросил у меня, громко, так, что все услышали:
— Значит, в Австрии и Германии будет немецкий национальный социализм?
Я ответил, что социализм должен быть всемирным. Я объяснил, что борьба может иметь национальные особенности. А сам социализм — нет.
Он очень хорошо на меня смотрел, внимательно.
Потом мы вместе вышли, и он проводил меня до дома.
Мы шли и разговаривали о всякой всячине, и он вдруг сказал, что слегка задолжал хозяйке и она выгоняет его. Вернее, предлагает остаться при одном, хе-хе, условии весьма интимного свойства — я не ожидал от Дофина такой откровенности. Он сказал, что много в своей недлинной жизни видел и много всякой пакости претерпевал, но на такое ни за что не согласится… Как-то легко и просто получилось, что я ему предложил переночевать. Пока переночевать, а там, глядишь, и пожить.
У меня была квартирка из двух комнат. Во второй комнате я сначала хотел устроить себе рабочий кабинет, но вышло так, что письменный стол и хорошая широкая кровать были в одной комнате, в большой. А в другой, маленькой комнате — узкий диван. В общем, я вполне мог поселить у себя Дофина. Опять же будет с кем словом перемолвиться.
Он согласился легко и естественно. Так легко, что мне показалось: он все знал заранее. Тут, наверное, какая-то судьба была. Я сказал, чтобы он сходил за своим чемоданом. Он сказал: «Завтра. У тебя есть полотенце умыться и плед накрыться? Простыня мне не нужна».
Но я ему, конечно, выдал одеяло, две простынки и подушку с наволочкой.
— Спасибо тебе за приют, — сказал он после того, как постелил себе постель и вернулся в мою комнату. — А если позволишь, то еще пару недель поживу, ладно?
— Ладно, — сказал я. — Конечно, давай.
— Тогда я пойду искупаюсь — и спать. Поздно уже.
— Давай, конечно.
— У тебя в ванной не запирается дверь, — сказал он, щелкая замком. Замок, кстати, был сломан уже тогда, когда я снял эту квартиру.
— Да тут не от кого запираться, — сказал я.
Он закрыл за собой дверь; зашумела вода. Я сел читать и слышал сквозь чтение, как он там плещется. Вдруг плеск прекратился, и он позвал меня. Я вышел в коридор.
— Послушай! Прости, я задам один такой вопрос… — он говорил, чуть приоткрыв дверь и высунув нос — да, буквально один только нос торчал из дверной щели, — Послушай… Только ты не обижайся…
— Послушай, — сказал я. — Я вообще-то занимаюсь.
— Тогда ладно. Тогда извини.
— Говори быстро, что тебе надо! — я даже чуточку повысил голос. Какой-то подростковый каприз мне послышался, а я этого терпеть не могу.
— Скажи правду, ты не извращенец? Ты не заманил меня сюда, чтобы использовать?
— Тьфу, дурак! — засмеялся я. — Нет. Не извращенец. Все?
— Тогда потри мне спину, пожалуйста. Я уже две недели как следует не мылся.
— Сейчас.
Я снял сорочку и исподнюю рубашку, вошел к нему в ванную. Он, стоя ко мне спиной, протянул мне намыленную греческую губку. Я этой губкой обыкновенно мою лицо и шею, ну да ладно. У него была узкая худая спина, почти как у наших горийских мальчишек, только совсем белая. Я потер ему спину. Макнул губку в ванну, до его икр наполненную водой, потер еще.
— Все, — сказал я. — Споласкивайся.
— Спасибо, — сказал он. — А если ты правда не извращенец, то раздевайся и залезай сюда ко мне, я тебе тоже спину потру.
— Спасибо, — сказал я. — Я сам справляюсь.
— А как? Как ты себе спину трешь?
— Видишь, висит длинная мочалка с двумя петлями?
— Ааа, — протянул он. — Я не заметил. Прости. Я не нарочно, честно. Спасибо, спасибо еще раз.
— Ничего, ничего, пожалуйста, — и я вышел из ванной.
Минут через десять он постучался ко мне в комнату.
— Ты занимаешься?
— Ладно, заходи, — я отодвинул книгу в сторону, повернулся на стуле к нему. — Садись в кресло.
У него были мокрые волосы. Бедра замотаны полотенцем. Тонкие бледные ноги.
— Кто ж тебе тер спину две недели назад? — спросил я. — Твоя квартирная хозяйка? А теперь вы поссорились? Ты сделал вид, что не понял ее намека, — мне было очень весело, — и не платил за квартиру! А она все ждала, все ждала… Ну, ты настоящий аферист! Или действительно такой простак? А когда она прямо сказала, ты удрал?
— Никакая хозяйка мне спину не терла! — сказал он. — У меня была такая же мочалка, как у тебя. Длинная, но не очень. Потом петельки оторвались. Вот и все. — Он огляделся и вздохнул: — Хорошо, что у тебя есть вторая комната. Счастливый человек, просторно живешь. Самое ужасное на свете — маленькие тесные квартиры. Когда все друг у друга на головах. Люди ссорятся просто от тесноты. Злоба появляется сама собой, от спертого воздуха. Оттого, что все время кого-то задеваешь, буквально телом, вот прямо протискиваешься между человеком и стенкой… Все время у тебя кто-то перед глазами. И нет самой простой возможности — выйти в другую комнату, закрыть за собой дверь, побыть одному. Знаешь, сколько кругом таких квартирок? Три пятых, самое маленькое. Или даже больше. Злоба и ненависть. Копится, копится, собирается, сдавливается! — он показал руками, у него очень красивые руки были. — И она вырвется! Будет революция. Нельзя, чтоб столько людей жило в такой тесноте и нищете. Нельзя.
— Революция будет, — сказал я и, предупреждая его вопрос, добавил: — Но никто не знает когда.
— Никто, ни один человек? — он как будто был искренне, по-детски удивлен. — Даже примерно? — но мне показалось, что он чуточку играет.
— Леон говорит, что знает. Вернее, так: он говорит, что точно знает вернейшие признаки, по которым ясно: революция будет через неделю или две.
— Ну? Скажи! Скажи!
— Эх, — сказал я. — Мы все к нему пристаем: «Скажи, скажи!» Не открывает секрета.
— А кто такой этот Леон?
— Леон Троцкий, — сказал я. — Великий человек в своем роде. Революционер, журналист, настоящий вождь. Я тебя с ним познакомлю, он тоже ходит в кружок Клопфера.
— Он поляк?
— Он еврей.
Дофин задумался. Потом сказал:
— У меня тоже есть еврейская кровь. Кажется, бабушка была дочерью еврея. А может быть, даже отец был сыном еврея. Нет, я не еврей, конечно! — он заглянул под полотенце, лежащее у него на бедрах, и захохотал: — Там у меня все в порядке. Ты мне веришь? Или показать?
— Верю, верю, — сказал я. — Показывать не надо. А почему «кажется», почему «может быть»?
— У нас в семье все было очень запутано и непонятно. Ну, ладно. А вот скажи-ка мне, друг мой и благодетель Джузеппе, — ты ведь никакой не итальянец!
— Ты так думаешь?
— Я это знаю. Я слышал, как тебе говорили: «У вас в России». Ты меня обманул! Зачем ты назвался итальянцем?
— Просто так, — сказал я. — Просто так, шутки ради. Ты ведь сам первый сказал, что я итальянец.
— Ага, просто так, шутки ради? Так вот тебе за это: теперь я все равно буду звать тебя Джузеппе! Значит, ты русский?
— Не совсем.
— Тогда скажи — ты откуда? Как называется твоя страна?
— Ты такой страны не знаешь, — сказал я.
— Как это — не знаю? Я все страны знаю. Я в школе любил географию.
— Грузия. Моя страна называется Грузия.
— Не знаю, правда, — сказал он. — Грузия. Это где?
— В России, — сказал я. — За горами Кавказа. Представь себе — огромная русская равнина. Она тянется на юг. От Москвы, между великими реками Волгой и Доном, туда, где тепло, где цветут яблони и сливы, где жирная плодородная земля… На юге вырастают Кавказские горы. Высокие, выше, чем Альпы или Пиренеи. С ледяными вершинами. И за этими горами лежит моя страна — Грузия.
— Я не понял. Россия или Грузия?
— Россия. Но — Грузия.
— Значит, ты русский?
Конечно, он не мог понять. Пришлось объяснять:
— Нет. Я грузин. У нас свой язык. Совершенно другой. У нас даже буквы другие, не как у русских. Другая одежда, другие песни, другой народный быт, другие лица. Ну, посмотри, разве я похож на русского мужика?
— Почему не похож?
— Потому что русские мужики — светлоглазые и светловолосые.