“Вы знаете, в квартире нет воды”, – сказал я. “Что? Вы уже были в квартире? – строго сказала старшая. – Надо было прийти к нам, мы бы позвонили в полицию безопасности, и все втроем – полицейский, я и вы – мы бы распечатали квартиру. Таковы правила!” – “И что теперь?” – “Теперь уже делать нечего! – младшая смотрела на меня глазками-звездочками: кукольные голубые кружочки посреди растопыренных ресничек. – Придется вас простить. Распишитесь вот тут. И вот тут. Вот корешок квитанции, это вам. А вы правда архитектор из Вены?” Откуда она это знает? Да очень просто, увидела в договоре найма, вот он перед ней. “Правда, барышня, правда” – “Ой, как приятно, когда тебя называют барышней! Это так по-венски, так по-австрийски, просто прелесть! А то мы тут все товарищи, товарищи, товарищи! Правда, товарищ Браун?”
Товарищ Браун потрогала своего золоченого попугая на лацкане и промолчала.
Смешно, что у нее тоже была фамилия Браун, как у моей квартирной хозяйки в Вене. У той, которую я неизвестно почему вспоминал, валяясь на койке в одиночке.
Конечно, они были совсем не похожи. Хотя “моя”, так сказать, госпожа Браун – моя квартирная хозяйка – сейчас, наверное, выглядит не лучше. Двадцать пять лет прошло. Четверть века. Страшно подумать. Совсем старуха, наверное. Хотя я за четверть века вроде бы особенно не изменился. Бедные женщины.
“И у меня фамилия Браун!” – сказала младшая.
Хорошо еще, что не Мюллер, подумал я.
“А архитектором стать трудно?”
“Нет, нетрудно. Даже очень легко, дорогая барышня!” – “Ах, не может быть! Неправда! Зачем вы надо мной смеетесь?” – “Ничуть, дорогая барышня! Готов вам это доказать, вот прямо сегодня, сейчас же. Ваш рабочий день заканчивается через три минуты. Приглашаю вас посетить мое холостое убежище. Я вам все объясню про архитектуру. Клянусь, вам очень понравится. У меня скромно, но уютно”. “Что?! Как вам не стыдно! – она топнула ножкой и тряхнула челкой. – Я замужем! У меня двое детей!” “Зачем же вы позволили называть себя барышней? – засмеялся я. – Сразу бы сказали: я замужняя женщина, а вовсе не барышня”.
Она наморщила нос и отвернулась. Старшая товарищ Браун сурово на нее посмотрела – на нее, а не на меня, вот что особенно смешно.
Я раскланялся с обеими товарищами Браун и вышел.
Послезавтра, когда я уже совсем собрался уезжать, я в последний раз зашел в квартирное бюро. Ключи-то надо было отдать.
Там была только младшая товарищ Браун.
Она протянула мне руку жестом принцессы.
Я склонился и прикоснулся губами к ее пальчикам.
“Вы, конечно, понимаете, – сказала она, – что я подняла крик только из-за этой ведьмы Браун”. “Догадываюсь, барышня. Вернее, госпожа, вернее, товарищ Браун-младшая”. Она засмеялась и заплюскала ресницами. Видно было, что она знает про свои глазки-звездочки и использует их на все сто процентов. “Но вы, конечно, тоже вели себя рискованно. Как можно предлагать такое незнакомой женщине! Да еще в присутствии этой злобной старухи Браун! – она стукнула кулачком по столу и перевела дух. – Нет, нет, конечно, даже если бы этой ведьмы Браун не было, я бы все равно не пошла с вами. Я не пошла бы вот так сразу в вашу квартиру, еще чего…” – она сделала паузу и посмотрела на меня со всей возможной синеглазостью. Я отвел взгляд и опустил голову. “Но, – сказала она, – но мы с вами могли бы просто зайти в кафе, потом пройтись немного, просто пройтись…” – “У вас же двое детей”. – “Они в детском саду на пятидневке”. – “Вы же замужем”. – “Муж у меня постоянно в командировке, постоянно”. Она чуть не плакала, странное дело.
Мне на секунду захотелось погладить ее по голове и сказать какую-то глупость вроде “ничего, ничего”. Или даже пригласить ее в кафе. А потом к себе. Я был уверен, что она бы пошла со мной. Но захотелось только на секунду. А квартира была уже заперта, и с кровати содраны простынки. Я их просто выбросил, они были совсем ветхие. Я сказал: “Я принес ключи, я уезжаю”. – “В Вену?” – “В Вену”. – “А где ваш чемодан?” – “У меня нет чемодана. Вот, у меня портфель, это все. А свои книги я отослал по почте, посылкой”. – “У вас есть квартира в Вене?” – “Нет”. – “Куда же вы послали посылку?” – “До востребования, разумеется”. – “Ах, да, конечно…” – она задумалась, запихивая мои – уже бывшие мои – ключи в конверт, надписывая на конверте дату – 5 марта 1938 года, – укладывая конверт в деревянную ячейку, запирая шкаф. Потом сказала: “Напишите мне письмо до востребования. Или открытку. Центральный почтамт, до востребования, меня зовут Ева. Ева Браун”. – “Хорошо. До свидания”. – “До свидания, господин Гитлер!”
Какие глупые и несчастные люди. Особенно женщины.
Их всех очень жалко.
Но всем глупым и несчастным людям не станешь писать до востребования.
Как только я вернулся в Австрию, Германия приехала туда за мной.
Тринадцатого марта тридцать восьмого года был торжественно подписан германско-австрийский договор о дружбе и сотрудничестве.
Тельман не собирался присоединять Австрию к Германии. Ему хватало народных республик Бельгии, Голландии и Люксембурга. Ему нужна была этакая буржуазная витрина немецкого коммунистического царства. Для французов, британцев, и особенно для стран-лимитрофов – от Финляндии до Болгарии.
В Австрии была даже разрешена оппозиция. Даже антиправительственная пресса существовала – газета “Свободная Австрия”. Можно было ругать правительство за прогерманский курс, называть министров коммунистическими марионетками и грозить кошмарами предстоящей аннексии. Которой все равно не будет, я это точно знал, да и все знали, наверное. Но повторяли “вот придут немцы”.
Ужаснее всего было то, что я считал себя немцем. Я не понимал, что такое “быть австрийцем”. Я был уверен, что все эти австрийцы врут сами себе и друг другу. И насчет своего австрийства, и особенно насчет немцев, которые вот-вот придут, всех арестуют, все отберут и поделят. Выгонят вежливых чистеньких буржуев из их квартир и пригородных домиков и поселят туда грубых рабочих. Которые пахнут пивом, потными подмышками и дешевым табаком. Апокалипсис!
Страх – очень приятное состояние души.
6. тринадцатый год. Убийство
– Он сказал, что страх – очень приятное состояние души. Странная идея! Не знаю, не знаю, господин репортер, что хорошего в страхе! – сказал я.
По-моему, наоборот.
Однажды Рамон Фернандес пригласил меня к себе. После заседания кружка.
Все разошлись, и даже Дофин куда-то умчался, ничего мне не сказав, хотя обычно он меня ждал. Но у него были свои ключи от нашей – тьфу! – от моей квартиры, и я не беспокоился. Мне даже нравилось, что он чувствует себя свободно. Если ты пустил кого-то пожить к себе домой, то не требуй, чтоб он вел себя, как послушный сынок. “Можно то? Позвольте это?”. Не знаю, может быть, кому-то это нравится, а меня раздражает.
Рамон посмотрел Дофину вслед и сказал: “Пойдем, посидим, поболтаем, у меня есть бутылка вина”.
Я тоже смотрел вслед Дофину, как он идет быстро, чуть взмахивая руками, бежит-торопится, я хотел увидеть, как он свернет за угол, поэтому не расслышал и переспросил.
Рамон сказал, что у него есть ко мне вопрос.
Я сказал: “Слушаю тебя, дружочек”.
Он сказал: “У меня есть бутылка хорошего вина и маленький вопрос”.
Я сказал: “Рамон! Вопрос или вино?”. Я сам – южный человек и прекрасно знаю все эти фокусы. Тем более что я ума не мог приложить, какой у него может быть ко мне вопрос.
Он обнял меня за плечи и сказал, что очень просит зайти. Недалеко ведь! И, кроме всего, у него есть особая ветчина. Настоящий испанский хамон. Прислали из дому. Я не пожалею. Он прямо-таки тащил меня в свою сторону: он и в самом деле жил недалеко.
Ладно.
Вошли в его квартиру.
Грубо пиная картонных кукол, которые стояли на полу – помните, я рассказывал, что он изготовлял кукол для витрин? – отпихивая и опрокидывая кукол, он расчистил нам путь к столу.
Доска, тарелка и два стакана. Черная ветчина и бутылка вина без этикетки.
“Самое что ни на есть!” – ответил он на мой удивленный взгляд.
Он достал нож, положил на стол. Стал открывать бутылку. Я взял нож, сказал: “Дай я пока нарежу ветчину”. “Порежешься”, – сказал он и показал, как этот нож режет картон. Подбросил в воздух кусочек картона и полоснул по нему ножом. Картон развалился на два лоскутка. “Вот так-то, – сказал он. – Лучше я сам”. Я не спорил. Он нарезал свой знаменитый хамон тончайшими лепестками. Было очень вкусно. Вино было неплохое.
Вдруг он спросил, как я отношусь к Дофину. Я сказал, что хорошо, разумеется – раз я его привел в наш кружок. Да еще пустил к себе жить. Рамон спросил, как Дофину у меня живется. Я сказал, что неплохо, судя по всему. Я улыбнулся, но весь этот разговор был странен и неприятен. Рамон спросил, в одной комнате мы спим или в разных? В разных, но что за вопросы. Какая разница?
– Он мне очень нравится, – сказал Рамон.
Рамон вдруг стал рассказывать непристойные вещи.
Про то, как ходил в клозет после Дофина. У Клопфера, на кружке. Выслеживал, когда Дофин пойдет в клозет, и шел сразу следом. И жадно нюхал. “У него очень свежая, почти детская моча! – заурчал Рамон. – Сладкий деревенский запах!”
– Хватит! – сказал я и вскочил со стула. – Зачем ты мне говоришь эти гадости!
– Это не гадость! – сказал он. – Я его люблю! Я хочу его. Я умираю от любви, от желания, от страсти. Он самый лучший на свете. Он будет мой. Я увезу его. А сначала он переедет сюда, ко мне. Он ведь художник? Мы поладим.
Я все еще хотел обернуть дело в шутку:
– Я его тоже люблю, – сказал я. – Не так, как ты, но все же. Но тщетны наши мечтания, дружище! – я засмеялся.
– Почему? – спросил Рамон.
– Запей вином свою страсть, закуси ветчиною, – я нарочно громко хохотал.
– Почему? – Рамон стукнул кулаком по столу.
– Наш мальчик любит другого! – смеялся я. – Другой соблазнил его, другой!
– Леон? Я так и знал… – сказал Рамон и вдруг запустил бутылкой в посудный шкаф. Разбилось стекло, и большая фаянсовая тарелка, стоявшая на ребре, упала на пол и тоже разбилась.