Большой Атлантический Союз.
– Дофин, – спросил Джузеппе. – Ты патриот?
– Ни капельки, – сказал я. – Хотя, конечно, это сложный вопрос. Я немец. Хотя по паспорту я австриец. Но я считаю, что нет никаких австрийцев, есть единый немецкий народ. Я патриот своего народа. Своей культуры. Своей земли. Но мой патриотизм никак не относится к товарищу Тельману и другим товарищам.
Я слегка понизил голос, потому что в кафе никого, кроме нас, не было, а официант все время ходил из угла в угол – то стол протрет, то скатерть встряхнет и заново расстелет.
– Что ж ты тогда в таком восторге от Тельмана? – спросил Джузеппе.
– Я? В восторге? – удивился я.
Хотя да, он прав, я как-то слишком увлекся. Должно быть, любая власть обаятельна, даже когда ее ненавидишь; наверное, когда ненавидишь, она еще обаятельнее.
– Считай, что я рассказываю исторический анекдот, – сказал я. – Но самый главный анекдот начался потом. Рузвельт, видишь ли, очень прислушивался к мнению американского конгресса; демократия, страшное дело. Американский конгресс, как ты помнишь, не признавал аннексии Польши, Литвы, Латвии и Эстонии. То есть не признавал Пражских соглашений, по которым эти страны отходили к России. Или, как тогда выражались, были возвращены России. Было принято говорить так. Разве не помнишь?
– Не помню, – сказал Джузеппе.
– Но это действительно так! – сказал я.
– Верю, верю, – сказал он.
– Послушай, – и я в первый, наверное, раз за весь разговор – а может, вообще в первый раз за все время – положил ладонь на его руку и погладил его пальцы. – Послушай, Джузеппе, я вижу, что тебе это неприятно слушать. Хватит, а? Ну, что за разговор двух ветеранов, честное слово, как в политической передаче по радио для юных историков войны…
– Говори, – сказал он. – Говори, пожалуйста. Тем более что я на самом деле ничего этого не знаю. Почти ничего. Все это летело мимо меня. Почти не задевая. Я молился Богу, выслушивал исповедующихся и немного занимался монастырскими и епархиальными делами… Рассказывай, мне интересно.
– Хорошо, – сказал я, не убирая руку. – Итак. Конечно, Тельман заявил, что договор с Россией будет соблюдаться. Но! Американцы, я же говорю. Рузвельт все время зудел о независимости Польши и малых балтийских стран. Которые уже два года как отданы России. Понятно?
– Не очень, – сказал Джузеппе.
– А вот то-то и оно, – сказал я. – Допустим, Набоков в самом деле готовился к войне. Но Тельман его спровоцировал, я это готов признать.
– Зачем? – спросил он.
– Зачем спровоцировал? Трудно сказать.
– Да нет, – сказал он. – Зачем ты готов это признать? Ты, наверное, хотел мне приятное сделать?
– Нет, – сказал я. – Я просто считаю так. Да, войну начали русские, это факт. Но спровоцировали ее немцы. А может быть, русские на самом деле не собирались воевать. Скорее всего, они просто давили. Пугали. Ведь отдали же им Польшу и балтийские страны? Может, они хотели еще надавить, еще припугнуть, и получить Болгарию. Ну, и старую русскую мечту исполнить, сон Милюкова. Проливы, проливы! Хотя бы северный берег Босфора! Святую Софию!.. Вот так примерно мне кажется. А Тельман в ответ на это стал собирать военный союз. А тут американцы с Прибалтикой…
Он закашлялся.
– А ты как считаешь? – спросил я.
– Мне все равно, – сказал он.
– Ну, извини, – сказал я и перестал поглаживать его узловатые старческие пальцы. Потом отодвинул руку на полсантиметра.
Он поймал мою ладонь, положил свою руку сверху.
– Рассказывай, рассказывай. Я ведь на самом деле почти ничего не знаю. Ничего, кроме официальной версии… Как-то пропустил все, – он улыбнулся кривой и даже отчасти жалобной улыбкой. – А вернее, отворачивался. Мне было стыдно, и я в ту сторону вообще не смотрел. Старался не смотреть. Ну, что там дальше было?
– Что было? То, что всегда бывает. Мы недооценили власть; мы – то есть интеллигенция. Фрондеры, диссентеры и критики. Которые не смогли эмигрировать или уйти в подполье. Конечно, ты их презираешь. То есть нас. Ты ведь бывший революционер, подпольщик, эмигрант, даже террорист, верно?
– Я? Террорист?
– Ну, теперь-то можно вслух честно сказать?
– Ну, ладно, ладно, – слабо усмехнулся он. – Пожалуйста. Бывший террорист. Но как я могу их, то есть вас, презирать, если я сам… убежал. Убежал? Нет. Я не убежал. Это Ангел указал мне другой путь, истинный путь. Я никого не осуждаю и не презираю. Осуждать ближнего – великий грех. Но и просто, по-мирскому говоря – как можно осуждать человека за то, что он не революционер? Не герой, не храбрец?
– Да, – сказал я. – Конечно. Тем более что к сороковому году вся оппозиция уже была в лагерях. Социал-демократы, просто демократы, центристы и национал-социалисты.
– Кто-кто? – засмеялся Джузеппе.
– Была и такая партия, – сказал я. – Что тут смешного?
– Да нет, ничего. Я просто вспомнил, как в первый день, когда я привел тебя в кружок Клопфера, ты спросил…
– Да, да, да! – чуть не закричал я. – Конечно, помню! Я спросил: “Будет ли социализм национальным? немецким, русским и так далее?”
– Да, конечно! – сказал он. – Прекрасно помню.
– Вот! И ты мне очень четко объяснил, что никакого “национального социализма” нет и быть не может. Но, однако, нашлись люди, которые разделяли мои заблуждения. Наверное, это витало в воздухе. В общем, была и такая маленькая партия. Немецкая национально-социалистическая. Но они, конечно, были никакие не социалисты. Германская раса, арийская кровь, наследники Зигфрида… Я сам отчасти язычник, я же тебе говорил, но это вообще за гранью разумного. Священная почва, народные корни, да здравствуют блондины, женщины должны рожать по семь детей… Их основатель, некий Розенберг – кстати, из русских! В смысле, из русских немцев, из прибалтийских. Он написал книгу, уже не помню, как называется. Кажется, “Миф и современность”. Или “Мифология нашего времени”. Ну, неважно. Я пытался читать! Прочел страниц двадцать и захлопнул. И поставил на полку; это в магазине было, еще в Мюнхене, до Тельмана. Какой-то малопонятный бред. Как это могли вообще издать? Кто это будет читать? Ужасно написано. Очень путано, но при этом страшно самоуверенно. Типичный самовлюбленный остзеец. Ну и антисемит, конечно. Кругом одни евреи и масоны, плетут козни. Идиотизм. Но вообще-то партия безобидная, маленькая и глупая. Их всех пересажали.
– Ты ведь ненавидишь антисемитов? – спросил он. – Вот и радуйся.
– Джузеппе, не так все просто. Да, я терпеть не могу антисемитов и расистов, и этих параноиков, у которых везде заговор. Но я за свободу слова…
– Для антисемитов? – спросил он даже с некоторой желчью и ехидством, с явным желанием поймать меня на чем-то. – Ты ведь такой защитник евреев! Ты ведь сам, ты ведь говорил, ты на какую-то дольку еврей. Ты обвиняешь русских в том, что они плохо поступили с евреями…
– Не просто “плохо поступили”, – твердо сказал я, – а совершили реальные преступления против реальных евреев. Подтверждено судом. Ничего личного, как говорят англосаксы, – я немножко улыбнулся и снова положил свою ладонь на его руку.
Он тоже чуточку улыбнулся мне в ответ:
– Все-таки у тебя каша в голове. Или ты считаешь, что бывают плохие антисемиты-русские и хорошие антисемиты-немцы?
– Нет. Антисемитизм всегда отвратителен.
– Так радуйся, что этого Розенкранца посадили в лагерь!
– Розенберга.
– Ладно, какая разница… Написал бы Тельману благодарственное письмо! От имени австрийских архитекторов. Там среди вас много настоящих евреев? Не полукровок, не четвертинок, не онемеченных, а вот чтобы без дураков?
– Некоторый процент, – сказал я. – Кстати, они и не слыхивали о таком Розенберге и его теориях. До Вены это как-то не докатилось. Но не в том дело. Не все так просто, – повторил я. – Пока антисемиты не устраивают погромов, вообще пока они реально не вредят евреям, то есть пока они не нарушают уголовный закон – они имеют право высказывать свое мнение. Как и все остальные. Как и я! Я, так сказать, анти-антисемит, имею полное право с ними спорить и даже называть их идиотами и негодяями.
– А если от слов они перейдут к делу? – спросил он. – К погромам?
– Тогда звать полицию. Арестовывать и судить.
– Это англосаксонская зараза, – сказал Джузеппе. – Нам теперь вбивают в голову то же самое. Но нам деваться некуда, мы проиграли, а добрые победители нам помогают. Учат нас, дураков, уму-разуму. Правам и свободам.
– Неважно, чья зараза, – сказал я. – Важно, что это правильно.
– Хорошо, – сказал Джузеппе. – Допустим. А если вот в ту самую минуту, пока будет ехать полиция, они успеют убить двух-трех человек? Что тогда? Ты не пожалеешь, что эту партию вовремя не запретили?
– Я пожалею этих людей. И постараюсь помочь полиции, чтоб задержали преступников.
– Убитым не нужна твоя посмертная жалость! И чтоб ты помогал ловить убийц, им тоже не нужно. Уже не нужно, понятно? Если их убили, им уже ничего не нужно. Им нужно было – нужно было, когда они живы были, – чтоб их не убивали. Им нужно остаться в живых, только и всего. А не рассуждения о демократической процедуре! – мне показалось, что он разволновался.
– Значит, если человек просто антисемит, его за одно это надо сажать в тюрьму? А если человек, наоборот, еврейский националист и высказывает какие-то обратные мысли – дескать, вся беда евреям от немцев? Значит, его тоже надо сажать в тюрьму? Значит, всех надо сажать в тюрьму? И это говоришь ты, монах, священник! – я тоже возмутился и посмотрел ему в глаза. – И ты это говоришь!
– Я не знаю, – вдруг уронил голову Джузеппе. – Я не хочу сажать людей в тюрьму. Но я не хочу, чтоб люди убивали или хотели убить друг друга. Я не знаю, как сделать, чтоб люди друг друга не ненавидели. Я повторяю слова Спасителя: “Любите друг друга”. С амвона, в тихих беседах, в письмах своим духовным чадам. Но я не знаю, как сделать, чтобы они любили друг друга. Я не хочу силой добиваться добра, это ложь. Но я не хочу спокойно смотреть, как растет зло, и ждать, когда оно совершится, а потом звонить в полицию. Это такая же ложь. Я не знаю, что делать.