плотность населения. Отличный пример – пятиэтажки в Советском Союзе: сфера услуг в просторных и зеленых районах модернистской застройки до сих пор развита крайне плохо. Архитектура не выбирает между вертикалью и горизонталью, а ищет баланс между ними. В 1970-е годы британский архитектор Норман Фостер в офисе, спроектированном для банка HSBC в Гонконге, сделал атриум во всю высоту здания и лифты, останавливающиеся только на каждом пятом этаже. Сотрудники всегда видят друг друга и много пользуются эскалаторами, из-за чего возникает ощущение общего пространства. Эта находка стала чуть ли не более важным ноу-хау Нормана Фостера, чем легкая сборная конструкция здания, почти все компоненты которой импортировали из других стран. «Передовые» современные небоскребы не самые высокие, а частично способные воспроизводить черты «горизонтальной» архитектуры: сложную структуру, зеленые балконы, общие террасы и так далее.
Точно так же, как вертикальное можно наделить свойствами горизонтального, большое можно наделить свойствами малого. Комфортное, естественное ощущение зависит не от абсолютного размера здания, а от того, что называется «масштабностью», то есть соразмерности человеку отдельных элементов постройки, а они могут почти не зависеть от ее длины, ширины и высоты. Здание Московского государственного университета, одна из семи известных сталинских высоток, значительно ниже и скромнее по площади, чем, допустим, Эмпайр-стейт-билдинг, но производит тем не менее более давящее впечатление за счет крупных и выраженных деталей и тяжелого, напоминающего подступы к горе основания. Эмпайр-стейт-билдинг, если вы идете мимо него по улице, мало чем отличается от привычной европейской постройки с витринами.
Идея соразмерности архитектуры людям появилась в Древней Греции. Греки отказались от мечты достучаться до небес и объявили человека и его способности к восприятию и познанию мерилом вещей. Тем не менее классическая архитектура хоть и восхищает, и выглядит гуманно по сравнению с современным 25-этажным жилым комплексом на окраине Петербурга или Москвы, все же часто кажется отстраненной. Петербургские ансамбли пушкинского времени можно назвать какими угодно, только не по-человечески теплыми – в этом отношении они составляют прекрасную рифму невским льдам. Причина заключается в том, что идея поиска идеальных пропорций здания рациональна и этим несколько противоречит нашей сложной природе. Живое – значит в первую очередь спонтанное, ненарочитое. Мы неслучайно умиляемся немногим сохранившимся средневековым домам в несколько этажей, почти самодельным небольшим дачам, восточным неустроенным базарам. Вид латиноамериканских или азиатских трущоб – и удручающий своей бедностью, и обаятельный беспорядочностью. Современный теоретик архитектуры Кристофер Александр утверждает, что, хоть стихийные поселения людей и страдают от недостатка инфраструктуры, но зато их устройство идеально способствует налаживанию социальных связей. Конечно, архитектура призвана упорядочивать жизнь, но нет единственно верного ответа на вопрос насколько.
Еще одно качество, которое мы безотчетно фиксируем всякий раз, глядя на сооружение, – степень его прозрачности или, если выражаться более корректно, проницаемости. Речь идет о возможности и простоте проникновения внутрь, физического или визуального. Кносский дворец на Крите едва ли уступает дворцам в Междуречье размером, его называют прототипом мифологического лабиринта чудовища Минотавра, однако террасы с колоннадами по периметру, открытость внешнему миру создают скорее дружелюбный образ. Толщина стен средневекового замка недвусмысленно намекает на опасную обстановку и внутри, и снаружи. Большие окна в Амстердаме и часто отсутствие штор на них заставляют удивляться непринужденному отношению к тайне частной жизни жителей города. Парадокс, но молодая жительница голландской столицы, разгуливающая с телефоном в халате перед незанавешенным окном, находится в большей безопасности, чем суровый рыцарь, отгородившийся от мира каменной стеной и грязным рвом.
На излете прошлого века возникла модная спекуляция: как будто бы прозрачность способствует более здоровым отношениям в социуме. В моду вошли стеклянные здания государственных институций, символизирующие невозможность чиновников скрывать что-либо от общества. Однако после определенного предела невозможность спрятаться от посторонних взглядов кажется достижением, скорее ограничивающим свободу, чем предоставляющим ее. Прозрачные стены универмага или холла оперы оправданы тем, что публичность в том и другом случае и так подразумевается, но уже в офисе они кажутся наступлением на возможность уединения. В романе-антиутопии Евгения Замятина «Мы»[22] страшный город, где появление души у человека расценивается как болезнь, – стеклянный. Идея размытой границы между интерьером и экстерьером пришла на Запад с Востока, где она обеспечивала связь дома и его хозяев с ландшафтом и говорила о меньшем значении, придаваемом в культуре индивидуальности. Полная просматриваемость равносильна тотальному контролю и может быть не менее пугающей, чем сплошные стены без окон. Архитектура – всегда диалектика между крайностями, поиск золотой середины.
Внешний вид Парфенона, собора Святого Петра или Эйфелевой башни почти не дает нам возможности узнать многого о повседневной жизни во времена их создания. Об этом нам расскажет внутреннее устройство построек, и не только исключительных, но даже в большей степени самых обычных. Витрувий называет три критерия оценки качества архитектуры: прочность, польза и красота. Польза, по Витрувию, достигается «безошибочным и беспрепятственным для использования расположением помещений и подходящим и удобным распределением их по сторонам света в зависимости от назначения каждого»[23]. В трактате римлянина мы обнаружим скорее скудные описания и разного типа помещений и их расположения в здании. Витрувий довольно подробно рассказывает, например, про приемы, позволяющие обеспечить хорошую акустику в театре, об особенностях устройства зрительного зала, но не об общей структуре пространства. Его последователи, авторы более поздних пособий и теоретических трудов, тоже уделяют функции зданий меньше внимания и изобретательности, чем другим аспектам. Причина состоит в том, что в течение очень долгого времени архитектор занимался в первую очередь общей концепцией постройки, ее расположением, планом, украшением стен. Он же следил за соблюдением технических стандартов, таких как высота ступеней, освещенность, достаточное количество входов в публичные здания и так далее. Все, что касается собственно назначения помещений и их обстановки, определялось традицией. В обнаруженной в Шотландии неолитической деревне Скара-Брей мы увидим скамейки и шкафы, напоминающие те, к которым привыкли. Такого рода находки несут в себе эмоциональное откровение: набор необходимого для жизни всегда был более или менее одинаковым, со временем он становился разве что более удобным.
Большинство комнат в Скара-Брей – смежные, то есть обитатели либо не ценили приватность, либо, что довольно вероятно, не могли себе ее позволить из соображений экономии ресурсов и безопасности. Главным отличием жилищ в разных культурах друг от друга следует считать логику разделения пространств на личные и общие. О ней можно говорить и применительно к античным виллам, и к современным городским квартирам. В традиционном японском доме, скажем, одно большое помещение делится на сегменты легкими перегородками, ни один из них невозможно запереть на ключ. Для человека, выросшего в западной культуре, такое положение вещей может казаться гнетущим, но тут стоит вспомнить, что меньшая ценность, придаваемая индивидуальности, предполагает и больший такт в общении с домочадцами и соседями.
Для нас привычно осязаемое разделение помещений на более и менее открытые миру. Лучше всего оно понятно на примере средневекового дома. Его первый этаж был доступен практически для всех, потому что в нем находилась мастерская или лавка, где хозяин работал. На втором этаже располагалась общая комната, где все обитатели, включая учеников и работников, собирались вместе, на третьем – спальни хозяев. Подобное деление мы видим и в хрестоматийном здании итальянского Возрождения, палаццо Ручеллаи, с той разницей, что на уровне земли в нем расположен банк, а на почти невидимом с улицы четвертом этаже – каморки для прислуги. Такая модель перекочевала и в многоквартирные европейские городские дома. Помещения вдоль улицы занимает разного рода торговля, бельэтаж – наиболее престижное жилье, а остальные комнаты по мере удаления от улицы все более скромное. В петербургских доходных домах в чердачных помещениях снимали иногда даже койки. Такое положение дел сохранялось по крайней мере до изобретения лифта.
Очень часто в большом городе отсутствие возможности уединиться становится не выбором, а вынужденной ситуацией, и именно поэтому приватность и простор представляются несомненно желанными как свидетельство социального успеха. Однако простой и как будто очевидный взгляд на вещи на деле оказывается слишком односторонним. Ле Корбюзье, великий идеолог функциональной архитектуры, полагал, что пространство для жизни должно быть достаточно мало для того, чтобы до всего можно было дотянуться рукой, не вставая с места. В его собственном доме-кабине не было даже кухни, он обедал в ресторане у друга по соседству. Современный финский архитектор Марко Касагранде предпочитает жить с семьей в одном общем пространстве, без отдельных спален для каждого. Их добровольный нестандартный выбор обращает внимание на очевидный факт: важна возможность не только отделиться друг от друга, но и взаимодействовать. Никто не может сказать наверняка, какая степень изолированности оптимальна.
В одном из самых древних обнаруженных археологами больших человеческих поселений Чатал Хююке на территории современной Турции в дома забирались через потолок, а сами крыши оказывались, таким образом, общей территорией. Мы не знаем наверняка, как они использовались, но можем себе представить, что чем-то напоминали двор: позволяли общаться с соседями, встречаться и обсуждать вместе важные дела.