Ныне живущий британский архитектор Ричард Роджерс говорит, что предпочитает Брунеллески Микеланджело, подразумевая, что он всегда на стороне новаторов. Однако сэр Роджерс принадлежит, может, и к широко мыслящему, но все же меньшинству. Большинство предпочитает Микеланджело, и именно за ним закрепилась слава автора самого красивого в мире купола. Судьба первопроходца в искусстве не всегда самая завидная, не то что в приключенческих романах. Быть третьим и того хуже: меньше всего повезло авторам и постройкам, чье время выпало на период упадка какого-то явления, когда оно уже достигло своего пика и вошло в стадию увядания, иногда как осень красочного, но заведомо обреченного на несколько пренебрежительное отношение. Такова судьба пирамид в Мероэ, столице королевства Куш, построенных в подражание египетским, или соборов периода пламенеющей готики. Сколько бы усердия и мастерства ни вложили в них создатели, на те и другие будут смотреть – скорее справедливо, чем нет – как на продукт вырождения, формального подражания чему-то подлинному.
Возможность революции в архитектуре довольно редка, поскольку требует совпадения слишком большого количества внешних и внутренних условий. В первую очередь в ней не всегда есть потребность, вызванная состоянием социума. Примитивно можно объяснить это на примере больших древних построек: чтобы они могли появиться, как минимум на одной территории должно было проживать достаточное количество людей, нуждающихся в обозначении своей общности. Кроме того, шанс на создание нового заложен и в самой архитектуре, в том, насколько она исчерпала свой потенциал в рамках принятых представлений. Скажем, идея века Просвещения заключалась в том, что архитектура лучше всего сможет выполнять свою миссию, правильно используя накопленный раньше багаж знаний и приемов. В такой ситуации выигрывает среднее качество построек, но назвать несколько особенных, ради которых стоило бы сесть в самолет и полететь в другой город или страну, будет сложно. Победа осталась за тем, кто решился отступить от общепринятого. На протяжении почти столетия во Франции шел так называемый «спор старых и новых». Первые утверждали, что заветам классиков нужно следовать неукоснительно, вторые, если вчерне излагать их позицию, – что каноны можно творчески интерпретировать, привносить в них что-то извне. К последним относился Жак-Жермен Суффло, автор церкви Святой Женевьевы в Париже, больше известной как парижский Пантеон.
Снаружи его легко принять за очередную вариацию на тему купольного храма, вторящую римскому Пантеону, соборам Святого Петра в Риме и Святого Павла в Лондоне – этакую послушную неоклассику. Его необычность бросается в глаза, если зайти внутрь и сразу остро ощутить непринужденную наполненность храма дневным светом, изобилие свободного пространства над головой. Колонны портиков и пролеты сводов внутри необычайно высоки, размер оконных проемов в барабане купола и непосредственно под ним – беспрецедентный. Суффло соединил классические композиционные принципы с готическими конструктивными приемами, а заодно впервые использовал в постройке металлические укрепления, тем самым предвосхитив наступление следующей, индустриальной эпохи. Ради осуществления амбициозной затеи пришлось провести испытания колонн на прочность и смириться с негодованием членов Академии архитектуры. Пантеон стал и одним из поздних классических шедевров и зданием, уже несшим в себе многие черты того, что принято называть современной архитектурой.
Три мерила качества архитектуры, названные Витрувием больше двух тысяч лет назад, – польза, прочность и красота, – до сих пор остаются релевантными, если допустить, что трактовать каждое из слов можно достаточно многозначно. На медали Притцкера[27], самой престижной современной архитектурной премии, на одной стороне написано: «COMMODITY FRIMNESS DELIGHT». Так римские слова в довольно вольном переводе «Десяти книг об архитектуре» интерпретировал англичанин сэр Генри Уоттон в XVII веке. Слова commodity и delight означают не то же, что русские прочность и красота, они прямо указывают на восприятие пользователем. Непреходящие ценности потому и не подвержены разрушению временем, что способны выражать себя сообразно обстоятельствам. То, что считалось прочным тысячелетия назад, сегодня покажется громоздким.
Уникальным здание делает обладание не каждым из витрувианских качеств по-отдельности, но их неотделимость друг от друга. Как раз в ней скрыта гениальность, заставляющая нас благоговеть перед создателем. Форма и конструкция купола Брунеллески так сложно сплетены, так безнадежно зависимы друг от друга, что никакие доказательства первичности чего-то одного не выдержат критики. Дневной свет не смог бы свободно течь под купол Пантеона в Париже, не решись его автор на сложный технический эксперимент. Здание оперы в Осло бюро Snohetta в виде айсберга, по скатам крыши которого можно гулять, а иногда и съезжать с них как с ледяной горки, называют выдающимся именно потому, что образ и функция в нем взаимообусловлены.
Вещи разного порядка могут как будто непринужденно интегрироваться в одном пластическом объекте благодаря тому, что они исходят из чего-то, предвосхищающего их, чего-то абстрактного и глобального. И в итальянских куполах, и в египетских пирамидах, и в опере в Осло заложено нечто более важное, чем остроумное решение, нахождение баланса между задачей и методом. Можно назвать это идеалом или мечтой. Шедевр для современников служит усовершенствующим изображение зеркалом.
Филиппо Брунеллески не просто соорудил нечто, невиданное до него: он предложил новую концепцию мировосприятия, где Божественное больше не ассоциируется со страхом. Готический собор, с его рвущимися вверх сводами и башнями, убеждает человека в своем величии и его ничтожестве. Купол времен Ренессанса может быть не более скромным, но он несет уже совершенно другое послание, мягко накрывает собой прихожанина, погружая его в почти сладкую грезу.
Тем не менее мир итальянского чинквеченто не назовешь раем на земле. Микеланджело не выходил из дома, не прихватив с собой нож для самозащиты. Провозглашаемые ценности могут кардинально расходиться с реальным положением дел, в том и красота. Вульгарный реализм – изобретение только XIX, от силы XVIII столетия, а до его выхода на сцену искусство старалось быть лучше жизни.
Архитектура имеет способность укрывать от потомков – то есть от нас в данном случае – некоторые неприглядные обстоятельства, писать собственную версию истории цивилизации. Событий давно и след простыл, а здание стоит, притупляя своей привлекательностью любознательность и уважение к фактам. Лаконичное совершенство Парфенона, так же как и надгробная речь Перикла, образцовый пример риторики, умалчивает о грязных улицах, рабстве, грядущих эпидемии и разгроме Афин в Пелопоннесской войне.
Римляне по сравнению с греками были прагматиками. Вместо поиска совершенства они занимались обустройством повседневности, обеспечивали устойчивость жизненных процессов. Главный памятник, оставшийся нам от них, Пантеон, не стоит на видном месте – он так надежно затерялся в городских улочках, что можно пройти мимо него с торца и не понять сразу, что рядом с вами – возможно, главный архитектурный шедевр в истории. Купол Пантеона до сих пор остается самым большим куполом из неукрепленного бетона. Лаконичность пространства под ним захватывает дух. Пантеон не преподносит себя слишком торжественно. Он не только не стоит на каком-то особенном месте, но и не лишен небрежности, портик как будто бы чуть неуместно приставлен к ротонде.
Величие Пантеона развенчивает часто встречающееся представление, будто шедевр – законченное произведение, сделанное одним автором и, так сказать, «под ключ». Если по каким-то причинам произошло не так, мы часто предполагаем досадный огрех, то, с чем не без сожаления приходится смириться. В действительности представление о завершенности и логической ясности здания – всего лишь концепция, ничем не доказавшая безусловное превосходство над другими.
Главное святилище Древнего Египта, Карнакский храм, достраивался каждым из фараонов, и в глазах современников не становился хуже. Наоборот, так он увеличивал священную силу. Греки проводили параллель между зданием и человеческим телом, отсюда и уверенность, что оно должно раз и навсегда обрести законченные формы. Римлян скорее занимала функциональная и техническая сторона сооружений, внешней безукоризненностью они были озабочены мало. В последние десятилетия существования империи старые здания часто разбирали, чтобы использовать их фрагменты в новых, традиция расцвела в Средние века.
Христианские базилики столетиями достраивались и перестраивались, редкие из них сохранили первоначальный облик. «Неконченный и все-таки прекрасный», – написал Мандельштам про Кёльнский собор, и именно слово «неконченный» передает обаяние. В эпоху Возрождения стремление к совершенству предполагало единство замысла, но жизнь оказывалась сложнее и мастерам часто приходилось работать только над частью сооружения. Мало какой искусствовед помнит всех архитекторов, на протяжении веков принимавших участие в строительстве собора Святого Петра. Самое известное произведение гения Раннего Возрождения Альберти – всего-навсего фасад, пристроенный к средневековой церкви. Как будто вынужденный шаг показывает совершенно иное, чем в Древней Греции, понимание цельности: она теперь могла распространятся только на видимую часть постройки, а не на весь ее объем. Подобная нечестность – характерная черта архитектуры Нового времени и предмет жарких дискуссий. Ее апофеоз – колоннада Бернини, образующая площадь у собора Святого Петра, декорация, прикрывающая собой городскую разноголосицу, иллюзия продуманности, за которой скрываются хаотичные нагромождения культурных слоев. По мере того как структура построек усложнялась, а желание производить впечатление сохранялось, разрыв между формой и содержанием увеличивался.