Если в предыдущие столетия между городами не существовало административной иерархии, то теперь среди них появились особенно важные и желанные – Париж, Берлин, Лондон, Вена, Петербург. А поскольку власть в государствах почти всегда была абсолютной, то и у самой столицы непременно был ясно обозначенный центр, фактический или символический, сердцевина, дающая начало всему остальному. Движение в такой картине мира происходило в первую очередь «от» или «к», могло быть центростремительным или центробежным, оно хотело достичь цели, и тем лучше, чем быстрее. Ни прямоугольные кварталы, ни средневековые запутанные улочки не позволяют этого, почти всегда заставляя перемещаться обходами. Теоретически самым подходящим решением послужили бы как раз ренессансные идеальные города, но реализовать их на практике в большом масштабе едва ли получилось бы. Куда практичнее оказалось использовать только фрагмент плана, центр с несколькими расходящимися от него лучами. В моду вошли так называемые трезубцы. Первый из них появился в Риме еще в первой половине XVI века, когда от пьяцца дель Пополо лучами разошлись сегодняшние виа дель Корсо, виа дель Бабуино и виа ди Риппето. Прорезав три широкие прямые дороги через запутанные кварталы старого города, римские папы смогли, хотя бы до некоторой степени, подчинить его общей логике, создать иллюзию цельности замысла.
В той же манере, «трезубцем», расходились улицы от дворца в Версале. В 1690-е годы подобие римского трезубца появилось в Берлине: лучи начинались от площади Рондель, нынешней Мерингплатц. Планировка того времени не пережила Вторую мировую войну, но развязку и сейчас можно представить: хорошо известная Фридрихштрассе служила центральной из осей.
Апофеозом барочного города стал Санкт-Петербург, заложенный Петром I как новая русская столица. «На земле была одна столица, // Все другое – просто города» – строки, повторяемые жителями Петербурга как мантра, написаны Георгием Адамовичем в парижской эмиграции после революции, и их легко читать как ностальгическое преувеличение. Автор и сам задает именно такой контекст – «этого ни вспомнить, ни забыть». Тем не менее с некоторой точки зрения поэт всего лишь озвучил факт. В то время как Рим, Париж и Лондон серьезно реконструировались для того, чтобы более органично принять на себя столичную функцию, Петербург только ради нее и построен. Кроме того, он заложен в ситуации tabula rasa, совершенно уже непредставимой в таком масштабе для Европы.
Начиная с XVI века ширина городской магистрали неуклонно увеличивается. Петербургский Невский проспект в узком месте шире римской виа дель Корсо на 15 метров, что показывает разницу не столько между двумя городами, сколько между XVI и XVIII столетиями. Сейчас же и ближайший к Адмиралтейству отрезок Невского кажется весьма скромным, почти домашним в отношении размаха – всего каких-то 25 метров. Елисейские поля шириной 70 метров когда-то и правда были полями, полудикой местностью, потом – парком, но в середине XIX века вполне сгодились на роль бульвара.
Еще одно последствие централизации – разрастание городов и их выход за пределы городских стен, надобность в которых отпала. В результате появились новые типы улиц, бульвары и проспекты. Еще раньше в мирное время земляные валы, где для лучшей прочности высаживали деревья, служили удачным местом для прогулок. Когда от стен стали избавляться, на их месте и появились улицы с зелеными зонами по центру. Слово bollwerk в переводе с голландского означает «укрепленный земляной вал». Парижские Большие бульвары, от Бомарше до Мадлен, разбиты в XVII столетии на месте укреплений времен Людовика XIII. Точно так же в XIX веке появилось бульварное кольцо в Вене, Рингштрассе – Габсбурги устроили его на месте снесенной городской стены.
Проспект изначально был дорогой за пределами стены, уходящей вдаль от ворот, к соседнему, например, городу. Этимологически названия «Московский проспект» и «Ленинградский проспект» совершенно точные. По краям таких дорог часто росли деревья. От улицы проспект отличает не столько ширина, сколько протяженность, он непременно должен уходить куда-то к линии горизонта, открывать дальний вид. Отсюда старое слово «першпектива». Зато понятие avenue, используемое в американском английском, предписывает проспектам большую человечность, поскольку подразумевает в первую очередь аллею, обсаженную деревьями с двух сторон.
Модель величественного барочного города со временем мутировала, в основном увеличиваясь в масштабах, но просуществовала несколько столетий. План развития Чикаго, составленный в 1909 году Даниелом Бёрнемом, предлагал среди прочего прорезать кварталы диагоналями. Даже проект преобразования Москвы 1930-х годов можно с некоторыми важными оговорками назвать барочным.
Все сказанное выше только частично проливает свет на вопрос, с которого мы начали. Как все-таки выходит, что мы по фотографии, где нет ни одной узнаваемой постройки, часто без труда угадываем город? Что мешает нам принять парижский бульвар за бульвар в Москве? И благодаря чему не спутать вид на Амстердам с видом на Лондон? Одним только гением места столь заметный феномен не объяснишь.
Начиная с XVI века стали появляться градостроительные кодексы. Они определяли расположение, минимальную и максимальную высоту, облицовку фасадов домов. Эпоха барокко грезила непрерывностью, мечтала срежиссировать впечатления от города во время передвижения по нему, и это подразумевало, что каждый объект должен иметь органичное продолжение себя. Представьте, что вдоль помпезной диагонали строили бы дома, которые значительно отличаются друг от друга высотой и внешним видом; одни стояли бы у красной линии, а другие отступали бы от нее на метр-другой; или между зданиями оставались бы неравномерные интервалы. Очевидно, некоторая унификация была необходима, вопрос заключался только в соотношении допустимых различий и обязательных сходств. Регулирование застройки происходило и в Средние века, но тогда его цель заключалась скорее в соблюдении правил общежития. В Сиене, например, однажды запретили выступающие на консолях лоджии, чтобы они не создавали опасность для прохожих и не загораживали улицы от света. И все же слишком строгих указаний, сообщающих улицам общий визуальный тон, тогда не существовало.
Один из первых современных дизайн-кодов появился в Риме: при папе Григории XIII всем владельцам новых участков предписали строить дома с высоким фасадом по красной линии. В Лондоне правила застройки приняли после пожара 1644 года. Наиболее строгими регламентами известны города Пруссии: дома в районах Фридрихсхайн и Доротеенштадт в XVII веке в Берлине должны были быть всегда одного и того же оттенка серого цвета. Фридрихштрассе представляла собой коридор из практически идентичных строений.
Санкт-Петербург цельностью вида обязан указу основателя, Петра Великого: строить «единой фасадою» по красной линии. Высотные регламенты при этом менялись от обозначения минимального количества этажей для разных типов улиц при Екатерине II в 1760-е годы до запрета строить выше козырька Зимнего дворца в 1840-е при Николае I.
Не любые особенности среды зависят от прописанных законов. Уместная в северном климате привычка штукатурить и красить стены в Петербурге возникла не благодаря чьей-то мудрости, а из-за дурного качества местного кирпича. Узкие фасады домов в Амстердаме появились из-за дороговизны видов на канал.
Регламенты не определяют совершенно все, они только задают рамки, в которых город может меняться. Предписывая количество этажей или форму крыши, вы не решаете, что будет внутри дома. Современные градостроительные регулирования гораздо сложнее тех, что появлялись несколько сот лет назад, они могут, скажем, определять минимальные расстояния между остановками общественного транспорта или ставить размер налога в зависимость от плотности и типа застройки. Но и самые замысловатые стандарты только задают границы возможного, обеспечивают соблюдение некоторых условий, но не определяют будущее, вынужденно оставляя его непредсказуемым.
Последствия вводимых ограничений не всегда возможно наверняка просчитать. В Нью-Йорке, где раньше, чем во многих других местах, появилось массовое высотное строительство, в 1916 году был принят Закон о зонировании. Двумя годами ранее Эквитабл-билдинг, на тот момент самая высокая постройка в городе, заслонила собой солнечный свет для соседних кварталов. Тогда придумали правило, что высокая часть здания может занимать только четверть от площади его отпечатка. С тех пор дома стали стараться строить во весь квартал, чтобы и башни были как можно больше в основании, а значит, и выше. Нью-Йорк в итоге стал гибридом привычного приятного для прогулок европейского города и мощного силуэта вертикалей – вероятно, одного из самых важных образов всего прошлого века.
Понимание города стало еще раз радикально меняться в XIX столетии, на волне быстрой и болезненной урбанизации. Слово «мегаполис», использующееся по отношению к очень большим городам сегодня, означает не то же, что столица. Мегаполис может вовсе не быть административным центром и тем не менее процветать за счет собственных ресурсов и способности привлекать все новых и новых людей. Нью-Йорк – не столица США и даже не столица штата Нью-Йорк.
Промышленные центры, предлагавшие работу на многочисленных фабриках, оказались не в состоянии обеспечить достойные условия жизни для большинства. Мрачные описания Лондона Чарльзом Диккенсом и Петербурга – Достоевским близки к действительности. По большому счету для мира возникшая тогда проблема не решена до сих пор, но XX век предложил по крайней мере две модели, которые могли бы помочь с ней справиться.
Самый очевидный способ разместить много людей на сравнительно небольшой территории – увеличение этажности. Дело не в новой эстетике. Виды, подобные манхэттенскому, состоящие из довольно плотно расположенных монотонных простых вертикалей, как мы видели, можно было обнаружить в Италии задолго до открытия Америки. Небоскребы означали, кроме всего прочего, увеличение плотности.