Новая и не толькоМосква, Россия
Храм Николая Чудотворца на Берсеневке, Москва, 2019. Пастель, бумага
Москва несет в себе две противоположные идеи: древней столицы и места радикальных обновлений. Последнее из них происходит сейчас, на наших глазах, а предыдущее случилось в 1930-е годы. Тогда в конкурсе на глобальный план реконструкции Москвы принимали участие классики модернизма. Ле Корбюзье хотел превратить столицу СССР в одну из версий своего «Лучезарного города». Ханнес Мейер, второй директор школы Баухауз, предлагал развивать систему городов-спутников. Николай Ладовский считал, что московское кольцо надо прорвать в северо-западном направлении и дать городу разрастись аж до самого Ленинграда. Итоговый проект разрабатывала одна из мастерских Моссовета под руководством Владимира Щуко. За основу он взял существующую радиально-кольцевую систему, но увеличил ее масштаб во много раз.
Лозунги того времени говорили о связи архитектуры с традицией, но суть задумки оказалась глубоко революционной, она предполагала избавление от сложных деталей, которые всякое обжитое пространство обретает с течением времени. Неожиданные повороты, тупики, домики за изгородью – все провозглашалось не столько вредным, сколько непонятным и ненужным. Тогда уничтожили огромные массивы старой застройки. Ей на смену пришли крупные кварталы, сравнительно небольшое количество населения на единицу площади, проспекты с несущимися по ним автомобилями, линии метрополитена под землей, искусственный канал, проложенный от Волги до Москвы-реки.
Однако новая Москва не заменила старую целиком, а сплелась с ней. С широкой магистрали можно, отойдя сто метров в сторону, попасть в тихий зеленый переулок. Резкие перепады масштабов, мгновенная смена видов – здесь два города существуют как будто в параллельных, только чудом пересекающихся вселенных.
Утопия превращается в повседневностьГонконг, Китай
Транспортная развязка в Гонконге, 2016, Пастель, бумага
Глядя на кинофильмы и журналы 1920-х годов, мы обнаруживаем в них образы городов будущего. Высокие дома, железные дороги на уровне 20-го этажа, подземные тоннели, автомобильные развязки и толпы людей, затерявшиеся посреди всего этого. Мы редко ясно представляем себе, что видения мегаполиса как трехмерного лабиринта не были такими уж невероятными и много где реализовались сполна – правда, не в Европе, где принято трепетно относится к существующему ландшафту, а в более гибкой Азии. На Востоке, в том числе в Китае, сами поселения существовали гораздо более стабильно. Тот же Гонконг на протяжении многих столетий почти непрерывно сохранял несколько тысяч жителей, возможно, именно потому, что перемены им принимались и принимаются как неизбежная часть жизни.
Другим фактором, сформировавшим нынешний облик Гонконга, стала британская колонизация в XIX веке и после Второй мировой войны вплоть до 1997 года. Она определила и восприимчивость к европейским идеям, и то, что Гонконг сегодня оказался одним из важных мировых финансовых центров.
Наконец, в Гонконге для застройки пригодна всего-навсего довольно узкая полоса земли вдоль океана. Совокупность перечисленных обстоятельств привела к тому, что город все последние годы разрастался ввысь. Здесь больше небоскребов, чем где-либо еще. Если тесно зданиям, тесно и дорогам – по Гонконгу можно пройти много километров по переходам над домами, не спускаясь на землю. Европеец все еще смотрит на них как на аномалию, – но что сделано, то сделано. Многоуровневую структуру города не приходится считать недоразумением или экспериментом, для сотен миллионов людей она уже стала частью повседневности, нуждающейся не в кардинальном пересмотре, а в планомерных усовершенствованиях.
Человечество отправляется в полетБразилиа, Бразилия
Национальный конгресс. Бразилиа. 2012, тушь, акварель, бумага
Поскольку архитектурный авангард XX века мыслил масштабами как минимум мироустройства, то проектом-мечтой для всякого архитектора было не отдельное здание, а целый город. Только в нем он мог бы выразить свое видение полностью и бескомпромиссно. После Второй мировой войны модернисты заложили сразу два будущих миллионника. Ле Корбюзье пригласили проектировать Чандигарх в Индии, а Оскар Нимейер стал автором всех важных зданий Бразилиа, куда собрались в 1956 году перевезти столицу из Рио-де-Жанейро. План строительства звучал вполне в духе социалистических лозунгов и гораздо громче, чем советская «пятилетка в четыре года». «Пятьдесят лет процветания за пять» – обещал тогдашний президент страны Жуселину Кубичек. История знает немало прецедентов создания столиц в ситуации tabula rasa – к ним относится Санкт-Петербург в России, Вашингтон в США, австралийская Канберра. Однако они были революционны в меру, предполагали возможность размаха и контроля над складыванием ландшафта, но не пересмотра основ существования. Бразилиа – город на газоне, совершенно новый тип поселения, где центральная часть больше всего похожа на гигантский сад футуристических скульптур такого размера, что автомобильные развязки кажутся в нем незначительными прорезями. Это уже не город машин, не центр агломерации, связанной железными дорогами. Над Бразилиа вы парите.
Автор генерального плана Лусио Коста сделал так, что с высоты птичьего полета город напоминает самолет, как будто бы человек нового времени будет не ходить или ездить по улицам, а летать. Был ли его жест наваждением или предчувствием настолько преждевременным, что и почти через 70 лет оно не выглядит убедительным?
Город прошлого vs город будущегоБерлин, Германия
Кнезебекштрассе, Берлин, 2021, сангина, уголь, бумага
Сейчас, когда человечество может строить города небоскребов с подземными и наземными лабиринтами переездов и переходов, города, раскрывающие свой замысел только птицам и самолетам, нас больше всего волнует другой вопрос: какие города мы хотим строить? О чем мы мечтаем? Бразилиа занимателен, но его просторы заставляют чувствовать себя неуютно. Эталоном гуманности и умеренности часто кажутся старые европейские города с не слишком широкими улицами, невысокими домами и фактурными фасадами. Попадая под их обаяние, стоит помнить, что только современная инженерная инфраструктура сделала их чистыми и удобными, то есть безоговорочное возвращение в прошлое не может быть рецептом создания идеальной среды для жизни. А что тогда может?
Берлин в 1989 году, после падения стены, десятилетия разделявшей Германию надвое, казался одним из самых вероятных ответов на вопрос. Пустоты в самом центре только ставшего снова целым города давали редкую возможность эксперимента, соединившего бы радикализм идей и консерватизм масштаба. Однако город в результате долгих обсуждений выбрал более острожный путь синтеза современного стиля и традиционной городской структуры с небольшой высотой построек и публичными первыми этажами. Заново отстроенные улицы оказались очень удобными, и все же лишенными выраженного обаяния, получилось «то же самое, только чуть хуже». Преемственность в урбанизме неизбежна и необходима, но ей не обязательно быть буквальной. Где бы мы ни искали ответы, наш вопрос всегда заключается в том, какими качествами должны обладать города, в которых мы будем жить в будущем.
P. S. Не время подводить итоги
Архитектура держится на фундаменте памяти и опыта, но в момент создания всегда относится к завтрашнему дню. Появляясь сначала в качестве замысла, она одновременно угадывает и навязывает грядущие события, задает физические рамки, в которые, как бы ни была сложна и непредсказуема жизнь, ей придется умещаться.
Мы вынуждены жить в придуманных до нас и не нами декорациях и одновременно несем ответственность за то, какими они будут для будущих поколений.
Если можно обозначить один-единственный вектор развития архитектуры, то это движение в сторону все более умелого оперирования абстракциями. Формы зданий освобождаются от казавшихся еще сто лет назад незыблемыми условностей. Развитие технологий позволяет воплощать самые отвлеченные фантазии. Орнамент из повествования становится ритмом и движением в чистом виде. Функции пространств понимаются все более гибко. Великие постройки из живущих в вечности материальных объектов превращаются в воплощенные идеи, способные распространяться далеко за географический и временной горизонт своего физического существования. Города, разросшиеся в десятки и сотни раз, воспроизводят один и тот же набор возможностей и удобств для миллионов людей. Как и любой технологический прогресс, эволюцию архитектуры нельзя назвать хорошей или плохой. Сегодня получается строить быстрее, легче и изобретательнее, чем когда-либо в истории человечества, и здесь содержится не только шанс на лучшую жизнь, но и колоссальный риск для благополучия единственной доступной нам пригодной для жизни планеты.
Чтобы делать дидактические выводы, не хватает ответов на слишком многие фундаментальные вопросы. Мы не можем знать, является ли путь развития архитектуры цепочкой случайностей или единственно возможным и как будто бы заранее запрограммированным. Нельзя до конца определить степень независимости архитектуры от других граней цивилизации: ведь и абстрактное мышление, и технологии, и компьютерные вычисления, и даже урбанизация пришли в нее извне, а она отзывалась на обстоятельства и приспосабливалась к ним. Наконец, едва ли стоит назвать хоть сколько-нибудь ясными отношения между дисциплиной в целом и отдельными творцами, деятелями и мыслителями: имели ли они на нее настоящее влияние или играли роль, которая все равно кому-то неизбежно должна была достаться. В ситуации подобной неопределенности любые рациональные заключения прозвучат в лучшем случае наивно. Единственное, в чем не стоит сомневаться, – архитектура на любой стадии существования, от эскиза до руины, всегда стоит внимания и любопытства, которые вы на нее потратите.