е крутом в мерзотном месиве навоза сделалось.
— Экая незадача-то.
— Две грядки весенней картохи унавозить хватит.
— Все же Тейг тут не очень при чем.
— Что ж, сержанту в участок выреху за святотатство тащить? Или за грех против Духа Святого? Я вам, мил-человеку, скажу кой-что.
— Что же?
— Будет вам поход очистительный, железный поход, чётки да на колени вставать, до дальнейших указаний, с завтрева начиная. Адская расплата будет. Но слава богу, сначала женина неделя.
— Слава богу, мистер Хват, — отозвался Мик, уже в дверях, — я даже не из этого прихода.
К чему вообще ему считаться с проповедями об адском пламени? Не побывал ли он уже, в некотором смысле, в раю?
Глава 6
Мэри не была ни простушкой, ни легким предметом для описания, да и Мик не из тех, кто пишет. Он считал женщин в целом безнадежной темой для разговора или рассуждения, и, уж конечно, дама, для отдельно взятого мужчины особая — la femme particulière, если сие проясняет само понятие, — неизбежно смотрится блеклой, бессмысленной и пустой для других, заговори он о ней искренне или помысли вслух. Взаимное влечение — таинство, а не просто причуда или биогенез, и такого рода таинство, даже если и внятное самой паре, — нечто по крайней мере совершенно сокровенное.
Мэри душенькой не была, как не была она и красоткой, однако (для взоров Мика) оставалась пригожей и горделивою. Кареглазая, каштановой масти, обычно молчаливая и выдержанная. Он, как ему думалось, очень ею увлекался и вовсе никак не считал ее просто представительницей соответствующего пола или чем бы то ни было еще столь же обыденным и пустяковым. Она, его подлинная одержимость (полагал он), возникала у него в голове по всевозможным неуместным поводам без, как говорится, стука. Отношения Хэкетта с той особой девушкой, с которой он путался, представлялись поверхностными, как склонность к джему на завтрак или к задумчивой стрижке ногтей в тиши публичного заведения.
Мало в чем был Мик уверен, но думал, что может искреннее сказать: Мэри — девушка необычная. Образованная, год провела во Франции, разбиралась в музыке. Наделена остроумием, бывала оживленной и запросто втягивалась в потеху речей и настроения. В семье ее, которой он не знал, водились деньги. В одежде имела вкус и разборчивость… а как же иначе? Она работала в так называемом модном доме, на руководящей должности, которая, как Мику было известно, хорошо оплачивалась и предполагала общество людей исключительно высокопоставленных. Ее работа — единственное, о чем они не разговаривали никогда. За то, что заработки ее оставались тайной, он был ей глубоко признателен, поскольку знал, что они едва ли меньше, чем у него. Разоблачение, пусть и случайное, оказалось бы для него унизительным, хотя он понимал, что подобное положение очень нелепо. Тем не менее работа среди финт-да-фантов моды никак не портила в Мэри зрелости ума. Она много читала, часто рассуждала о политике и однажды упомянула о своих смутных намерениях написать книгу. Мик не спросил, каков может быть предмет оной, ибо отчего-то счел сам замысел неприятным. Незачем усваивать не жуя любые предостережения, какие можно запросто услышать или прочесть, о духовных опасностях интеллектуальной спеси и литературного флибустьерства, однако высшее образование и обеспеченный образ жизни действительно таили в себе угрозу перегрузки для юной девушки. Сама того не ведая, она могла не рассчитать собственные силы. Находила ли она в его обществе некую устойчивость? Мик вынужденно сомневался в этом, ибо, по правде сказать, он и сам-то был устойчив не чересчур. Исповедь раз в месяц — дело хорошее, но он слишком много пил. Пить он бросит. И приблизит Мэри к собственному немногословному типу, более приземленному.
И все же каково было их подлинное взаимное положение? Неопределенно. Он собирался на ней жениться, таково было намерение. И сие был второй предмет, который никогда не упоминался впрямую, за все три долгих года их совместности. Его никчемная работа, жалкий достаток и худшие возможности никогда никуда не девались — осязаемые и отвратительные проявления, подобные краснухе. Но каков иной открытый ему путь? Да и ей? В некотором немыслимом пределе он мог бы, вероятно, принять печальное безбрачие, и все же, возникни кто бы то ни было и забери ее прочь, он совершенно наверняка расстался бы с рассудком. Сотворил бы что-нибудь ужасающее, вполне бестолковое, однако неизбежное.
Они пребывали в Херберт-парке.
Бездельничая на покатом склоне, заросшем низкой травой, у озера, где утки и игрушечные лодки плавали среди негромкого гомона детворы, они бессвязно беседовали. Являть ей свое новое духовное состояние он не спешил, однако спрашивал себя, не полагается ли ей знать.
— Я тебя не видела на службе нынче утром, — отметила она. Не приглашение ли ему это? Она курила, однако ничего гнусного, в Хэкеттовом смысле, в ее воскурениях не было. Она была дама и потому имела право на сигарету. Изощренность, считайте.
— Верно. Я спозаранку отправился в Долки выкупаться.
— С Хэкеттом?
— Да.
— Это что-то новенькое. Купаться само по себе хорошо, однако вставать ради этого на рассвете… уж точно слишком по-британски, разве нет? А Хэкетт на ногах ранним утром в воскресенье — нечто ошеломительное.
— И не такое бывает.
— И как ему вода, когда он совершенно трезв?
— Мы встречались с еще одним человеком, на Вико. Хотели уединения — проводили некоторые подводные исследования.
— И кто он, тот человек, — я его знаю?
— Вряд ли. Мы с ним познакомились днем ранее.
— Морская биология с каким-нибудь малым из Тринити-колледжа — что-то в этом роде?
— Нет-нет, это очень чудной гусь, сказать тебе по правде, Мэри, хотя с неким малым из Тринити мы тоже познакомились.
— Так-так. Итого четверо.
— Ты не путай. Поэта из Тринити нынче утром с нами вовсе не было.
— А тот чудной малый. Насколько он чудной?
Мик оглядел тихие деревья, кусты, цветы, пестрядь людей с колясками и гомоном. Все было привычно — и даже привлекательно. Де Селби и его знакомцы — другое дело.
— Чудной не в каком-то там нехорошем смысле. Странный он человек. Необычные представленья о мире, о Вселенной, о времени… в самом деле, физик.
— Да?
— Представленья его оторваны от этой Земли — от чертовой этой самой земли, на которой мы сейчас лежим.
— Неужели? Долки этот — место, о котором мне надо бы разузнать побольше. Что же до отрыва от Земли… простейшему священнику это удается ежевоскресно.
— Не вполне в духе Де Селби. Это его зовут так — Де Селби.
— Де Селби? На слух — иностранное. Возможно, шпион.
— О, Де Селби — не иностранец. Нисколечко. Уже одно лишь то, как он разговаривает, есть признак, что он уроженец нашей возлюбленной Ирландии. И Ирландия ему не нравится — да и никакое другое место в мире тоже.
— Никак очередной сердитый патриот?
— Совершенно точно нет.
— К чему же ты клонишь, Мик?
— Выразить это трудно, душенька моя. Да и поверить трудно.
Она села и посмотрела на него — он лежал рядом, затеняя рукой лицо. В ней проснулось любопытство, однако не этого Мик хотел; во всяком случае — пока. Основательный разговор был бы кстати, когда у него самого ум станет яснее, а опыт, возможно, чуть шире.
— Что происходит, Мик? Расскажи мне. Расскажи мне всю клятую свою историю, коли она у тебя есть.
Он тоже сел — показать, что не морочит ей голову. Тут речь шла о катавасии большей, чем те, в какие он столь заправски случайно ввязывался.
— Мэри, дай-ка я изложу все это в нескольких раздельных фразах. Все они описывают довольно странное положение дел. Тут может быть даже некая опасность.
— Ну так что же это? — Голос ее стал резок.
— У этого человека, Де Селби, когда он предоставлен себе, имеется довольно необычное общество, — сказал он тихим, ровным голосом, противоречившим содержанию произносимого. — Один из его дружков — святой Иоанн Креститель.
— Мик! Прости господи!
— Я серьезно.
— Это что еще за разговоры? Да еще и в воскресенье, хотя какая разница.
— И он к тому же знаком и с другими святыми персонами — с Тертуллианом{45}, кажется. И, возможно, с Афанасием.
Она, кажется, напряглась и нахмурилась.
— Про Хэкетта не забудь. Ты мне уже сказал, что он там тоже был.
Он пристально посмотрел ей в карие глаза.
— Верно. И мы вместе с ним познакомились с Блаженным Августином.
Возникло краткое молчание. Даже окружающий шум, казалось, приглушило. Мэри прикурила сигарету.
— Мик, — начала она серьезно, — какова цель всей этой чепухи? Меня посмешить?
— Вовсе нет.
— Где вы встречались с Блаженным Августином?
— Под водой, у Вико.
— Под водой?
— Да. Втроем.
— И что произошло?
— Между Де Селби и Блаженным Августином состоялся долгий и сложный разговор.
— Как они могли говорить под водой — помимо того, что один из них умер много веков назад?
— Мы были в гроте.
— Это чистое безумие, Мик. Ты же сам понимаешь.
— Мы с Хэкеттом разговаривать никак не могли, но мы там были и могли слушать — и слушали.
Вновь молчание. Чистое безумие — тем же самым слышалось сказанное и самому Мику, но из чего ему выбирать, если вообще заводить этот разговор? Он внезапно порадовался, что с ними сейчас не было Хэкетта, иначе он бы спелся с Мэри — в намеках, что он, Мик, стал жертвой морока. И вот еще что: они оба были вусмерть трезвые.
— Не порция ли виски стала основанием всей этой кутерьмы?
— Мы не пили нисколько, никто из нас. И вот что я тебе еще скажу о Де Селби…
— Уж не две ль у него головы?
— Нет. Он собирается уничтожить мир.
— Боже праведный! Как?
— Утверждает, что у него есть для этого средства. Я не притязаю на понимание их и объяснить не могу. Это некая путаная, техническая штука. Он изобрел своего рода чудодейственное вещество. Де Селби может отравить и уничтожить всю атмосферу, воздух, которым мы дышим.