— И тут же следом, как излагаешь в книге шестой своих «Исповедей», взял ты другую жену, одновременно предаваясь и двоеженству, и неверности супружеской. И ее ты выгнал — после этих твоих фокусов с Tolle Lege[14], в саду, где ты съел пригоршню сворованных груш. Саму Еву обвиняли исключительно в одном-единственном яблоке, не более. И во всем этом позорном поведении мы вновь видим влияние Моники?
— Разумеется. И еще Бога.
— Моника знает, что ты со мной столь непревзойденно откровенен?
— Знает? Она, вероятно, сама здесь, неотелотворенная.
— Ты предал и уничтожил двух приличных женщин, приплел Бога, дав имя-издевку своему ублюдку и во всем этом безобразии винишь свою мать. Не будет ли уместным звать тебя черствым прощелыгой?
— Не будет. Зови меня святым прощелыгой.
— Кто еще у тебя в царстве? Иуда?
— Павел у нас, частенько отелотворенный и всегда под приглядом врача своего Луки, тот ему примочки ставит на больную шею. Когда Павел слишком уж тешит себя, тот еще пустомеля с этими его эпистолами на скверном греческом, хронический двурушник, я время от времени ору ему: «Тебе тут не дорога в Дамаск!» Ставит его на место. Да и вообще случай с Tolle Lege — никакой не фокус. То чудо было. Первая же книга, которую я взял в руки, была Павлова, и строки, зацепившие мой взгляд, такие: «Не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти; но облекитесь в Господа нашего Иисуса Христа, и попечения о плоти не превращайте в похоти»{27}. Но, знаешь, думаю, величайшая чушь собачья из всех — святой Вианней.
— Не слыхал о таком.
— Еще б. Жан-Батист. Ты его знаешь по прозвищу «Кюре из Арса»{28}.
— Ах да. Французский божий человек.
— Страх божий, ты хотел сказать. Берет себе в голову, еще смолоду, что станет священником, бестолковый, как запятки экипажа, ни бельмеса ни в латыни, ни в арифметике, лытает от дела, пока Наполеон выискивает ребяток, чтоб послать их на бойню в Расею, под самый занавес проводит по шестнадцать-восемнадцать часов в исповедальне — выслушивает, а не выговаривается, — и давай чудеса творить, заколачивая себе на жизнь невесть как и наловчившись предсказывать будущность. Слов нет. Дьявольский пройдоха, а не человек.
— Дом твой изобилует чудиками.
— Он и у нас чудеса свои кажет. Оживляет липовые трупы и в два счета воскрешает из мертвых чучела мумий.
— Повторяю вопрос, который уже задавал: домочадец ли ваш — Иуда?
— Вряд ли Полиарху понравится, начни я распространяться об Иуде.
— Он меня интересует особенно. Евангелие превозносит любовь и справедливость. Петр отказался от своего Учителя из гордыни, тщеславия и, вероятно, страха. Иуда совершил нечто подобное, но из постижимых соображений. Петр, однако ж, цел и невредим. А Иуда?
— Иуда, поскольку мертв, — вечен.
— Но где же он?
— Мертвые лишены гдешности. У них есть состояние.
— Заслужил ли Иуда рай?
— Pulchritudo tam antique et tarn nova sero amavit{29}.
— Ты вертляв и уклончив. Ответь «да» или «нет» на вопрос: страдал ли ты геморроем?
— Да. В частности поэтому я отелотворяюсъ неохотно.
— Имелся ли у Иуды какой-либо телесный недуг?
— Ты не читал моих трудов. Град Божий не я строил. Я в лучшем случае скромно служу в окружном совете, уж никак не Городским секретарем. Мертв ли Иуда в Боге — вопрос, о котором необходимо сообщать Полиарху.
— Де Куинси{30} считал, что Иуда совершил предательства, дабы подвигнуть Учителя к проявлению его божественности на деле. Что скажешь?
— Де Куинси и наркотики потреблял.
— Почти всему, чему ты учил и что писал, недостает картезианской точности.
— Декарт был исполнителем или же слепым повторителем того, что он принимал — частенько ошибочно — за истинное знание. Сам он не установил ничего нового, включая и систему поиска знания, коя была бы свежа. Ты обожаешь цитировать это его Cogito Ergo Sum. Почитай мои труды. Он это украл. Посмотри мой диалог с Эводием{31} в De Libero Arbitrio, он же «О свободе воли». Декарт провел слишком много времени в постели, одержимый навязчивой галлюцинацией, будто он мыслит. Ты нездрав подобным же недугом.
— Я читал всю философию Отцов, и до, и после Никеи — Златоуста, Амвросия, Афанасия{32}.
— Если и читал Афанасия, ты его не понял. Плод твоих изучений можно было б назвать телом святоотеческой паддистики{33}.
— Спасибо.
— Пожалуйста.
— Ключевые понятия — существование, время, божественность, смерть, рай и сатанинская пропасть — сплошь абстракции. Твои суждения о них бессмысленны, и бессмысленность эта в самой себе непоследовательна.
— Рассужденью полагается быть в словах, и тому, что непонятно либо непостижимо человеческому разуму, посильно дать имя. Наш долг — стремиться к Богу в мысли и слове. Однако высший долг — верить, иметь и питать веру.
— Некоторые твои заявления я считаю еретическими и зловредными. О грехе ты сказал, будто он необходим, чтобы Вселенная совершенствовалась, а добро сияло ярче — оттененное. Ты сказал, будто причина злодеяний наших не Бог, а свободная воля. Всеведением своим и предвидением Господь знает, что род людской будет грешить. Как же тогда может существовать свободная воля?
— У Бога нет предвидения. Он есть вúдение — и Он им располагает.
— Деяния человека суть предмет предопределения, и человек не наделен, следовательно, свободной волей. Бог сотворил Иуду. Позаботился, чтобы Иуда вырос, получил образование и преуспел в торговле. Господь же и уготовил Иуде предать Сына Божия. Отчего ж тогда вина на Иуде?
— Господь, ведая о последствиях свободной воли, тем не менее ни ослабил ее, ни искоренил.
— Тот светотеневой господин, которого ты когда-то так обожал, Мани{34}, считал, что Каин и Авель не Адама и Евы сыновьями были, а Евы и Сатаны. Кеми бы ни были они, грех в саду Эдема свершился в немыслимо далекую эпоху, тьмы веков назад — согласно дольней системе исчисления времени. Согласно той же системе, учению о Воплощении и Искуплении на сегодня нет и двух тысяч лет. Что же, миллионы и миллионы людей, без счета, рожденных между Творением и Искуплением, списать падшими, умершими в первородном грехе, хотя сами они лично — без вины, считать их поверженными в ад?
— Знал бы ты Бога — знал бы и время. Бог есть время. Бог — субстанция вечности. Бог не отличен от того, что мы воспринимаем как годы. У Бога нет ни прошлого, ни будущего, ни настоящего — в понятиях мимолетного времени человеческого. Зазор, о котором ты говоришь, между Творением и Искуплением непостижимо не существует.
— Подобного рода доводы я именую «очковтирательством», но, если допустить, что душа человека бессмертна, геометрическая форма души должна быть окружностью и, как и Бог, не может иметь начала. Согласен?
— В набожности сие можно утверждать.
— В таком случае души наши существовали до того, как воссоединились с телами?
— Можно и так сказать.
— И где же они были?
— Никто, кроме Полиарха, на это не ответит.
— Следует ли нам считать, что где-то в мироздании имеется безбрежная емкость пока еще не отелотворенных душ?
— Время к божественному творению не имеет касательства. Бог способен создать нечто, наделенное свойством вечного существования.
— Есть ли смысл расспрашивать тебя о твоем мимолетном увлечении работами Плотина и Порфирия?{35}
— Нет. Но куда как предпочтительнее манихейского дуализма света и мрака, добра и зла был Плотинов дуализм ума и материи. В учении об эманации Плотин лишь слегка оступился. Хороший он был человек, Плотин.
— Примерно в 372-м, когда тебе было восемнадцать, ты принял манихейство и потом целых десять лет этого диковинного верования не оставлял. Что ты теперь думаешь о том ералаше из вавилонской космологии, буддизма и призрачных теорий света и мрака, Избранных и Слушателей, заповедей воздерживаться от убоины, ручного труда и совокуплений с женщинами? А также о личных заявлениях Мани, что сам он — Дух Святой?
— Чего меня расспрашивать, когда можно прочесть трактат, развенчивающий эту ересь, который я написал в 394-м? Что касается самого Мани, мое отношение можно уподобить таковому у царя персидского в 376-м. Он спустил с Мани шкуру, живьем, после чего распял.
— Нам скоро пора уходить.
— Да. Воздух ваш почти исчерпан.
— Есть еще один вопрос — о материях, кои всегда меня смущали и на что ни твои писания, ни других никакого света не проливают. Ты — негр?
— Я римлянин.
— Подозреваю, твое римское имя либо показуха, либо притворство. Ты ж из берберов, рожденных в Нумидии. Та публика — не белая. Ты куда больше связан с Карфагеном, нежели с Римом, да и в латыни твоей даже пунические искажения.
— Civis Romanus sum{36}.
— Публика у тебя на родине ныне зовется арабами. Арабы — не белые.
— Берберы — светловолосые белые люди с красивыми голубыми глазами.
— Все истинные африканцы, невзирая ни на какую расовую мешанину того континента, — до некоторой степени негры. Все они потомки Ноева сына Хама.