Мне и в Управление стали со всех сторон присылать письма со всякими жалобами и сплетнями на Рубинштейна, и в Управлении образовалось целое досье о Рубинштейне. В числе этих бумаг была копия жалобы, поданной прокурору матерью молодого гвардейского офицера, которого Рубинштейн так запутал в какие-то аферы, что тот не нашел другого исхода, как самоубийство. Обвинение основывалось на мало кому знакомой статье Уложения о наказаниях, карающей виновного в доведении своей жертвы до самоубийства. Дело было прекращено.
На ликвидацию отношений Великого князя к Рубинштейну ушла вся зима, и к лету я считал эпопею законченной и собирался, как каждое лето, 28 июня уехать за границу. За несколько дней до намеченного отъезда я получил от Великого князя телеграмму из Парижа с просьбой немедленно приехать к нему в Париж. Из телеграммы было видно, что ему переслана выписка его счета в Частном коммерческом банке с сальдо в пользу банка по каким-то неизвестным Великому князю операциям 212 000 рублей и что Великий князь никогда такого счета не открывал. Ехать мне в Париж не хотелось, да и что я мог бы в Париже больше узнать и увидеть, чем эту выписку. Я телефонировал Великому князю, чтобы он немедленно телеграфировал и затем написал банку, что счета не признает, а выписку выслал мне. В банке, который к тому времени имел другой состав правления, я от нового его директора А. А. Давидова узнал, что еще в «эпоху Рубинштейна» последний по доверенности Великого князя открыл онкольный счет, по которому проходили многочисленные покупки за счет Великого князя, главным образом акций Частного коммерческого банка, и что с падением курса этих акций — по их реализации — получился убыток, и выразившийся в сумме 212 000 рублей. Мы условились с А. А. Давидовым, что по моем возвращении из-за границы я разберусь в этом деле и определю свое отношение к этой претензии. Но уже тогда мне было ясно, что Рубинштейн, пользуясь доверенностью, которую по легкомыслию выдал Великий князь, открыл счет без ведома Великого князя и затем спекулировал по этому счету: если бы по счету была польза, Великий князь ее никогда не увидел, а убыток был бы как-нибудь списан, если бы Рубинштейн остался в банке у власти. Когда я осенью занялся этим делом, я убедился в том, что доверенность была правильно совершена и что оспаривать самое открытие счета нет возможности. Я тогда попросил Давидова открыть мне книги банка и показать мне все оправдательные документы. Я обещал Давидову, что, если в банке все в порядке и записи основаны на реальных и правильно поведенных операциях, я не допущу до процесса и уплачу все должное, оставив за собою право обратить свои претензии к Рубинштейну. Мне был отведен в банке отдельный кабинет, и я в течение нескольких дней по несколько часов в день — с помощью банковского счетовода — проверил все записи в книгах по оправдательным документам и биржевым котировкам. Благодаря моему знакомству с банковской техникой мне нетрудно было установить, что те же самые биржевые «фишки» служили оправдательными документами не только для счета Великого князя, но и для других счетов, то есть покупки и продажи производились один раз, но производились по счетам нескольких клиентов. Этот прием практиковался в некоторых мелких банковских конторах, применялся Рубинштейном в Частном коммерческом банке и давал возможность дебетовать нескольких клиентов, дававших приказы на покупку акций Частного коммерческого банка расходом на покупку в действительности не приобретенных бумаг. Так как бумага все же единожды была куплена и единожды реально продана, то не было никакой возможности установить, за чей счет из трех-пяти клиентов, по счету которых эта сделка проводилась, она, в сущности, произведена. Результаты моих изысканий были совершенной неожиданностью и для Давидова. При нем такие мошеннические операции, конечно, не могли иметь места. Все такие фиктивные купли и продажи я не признал, и когда я подвел счет по тем сделкам, которые я вынужден был признать правильными, то оказалось, что Великий князь явился должником только суммы 17 000 рублей. Я и предложил Давидову уплатить эту сумму в окончательный расчет. Давидов немедленно согласился, и я, таким образом, покончил и это дело. Когда я увидал Великого князя, я сказал ему, что я рад, что он поплатился хотя бы небольшой суммой, по крайней мере, он будет помнить, что нельзя так легко подписывать доверенности. Мы с ним условились, что впредь он будет подписывать деловые письма и акты только по просмотре их юрисконсультом. Великий князь был очень доволен тем, что дело кончилось без суда и так благополучно, и выразил желание сверх гонорара чем-нибудь меня вознаградить: чином или орденом. Я поблагодарил Великого князя и ему объяснил, что чин мне не нужен, так как я имею уже звание, которое считаю более почетным, чем чин, и что орден мне ни к чему, так как мне не на чем его носить — на фраке уместен лишь единственно знак присяжного поверенного. Но я был бы признателен, если бы он оказал содействие получению моим помощником М. А. Манасевичем свидетельства на ведение дел в окружном суде. Характерно, что Великий князь долго не понимал, в чем дело, настолько чужды ему были ограничения евреев по ведению дел в судебных установлениях. Когда я наконец растолковал ему, о чем идет речь, он охотно вызвался написать письмо министру юстиции, тем более что он знал Манасевича, заменявшего меня как-то в мое отсутствие. Я составил по просьбе Великого князя соответствующее письмо на имя Щегловитова, и Великий князь лично подписал это письмо. Недели через две адъютант Великого князя сообщил мне, что Щегловитов с сожалением и в очень вежливой форме отклонил просьбу Великого князя. На следующий день мне позвонил секретарь Щегловитова и от его имени объяснил мне, почему просьба Великого князя, в которой Щегловитов видел мою руку, не была уважена: «Министр юстиции не сомневается, что ваш Манасевич, — говорил секретарь, — человек достойный, но если министр разрешит ему получение свидетельства, то через несколько дней все евреи-помощники всей России будут у министра в приемной и требовать то же для себя. Мог бы я им тогда отказать? Объясните Гершуну, что я, к сожалению, не могу делать исключения». Я ответил, что не понимаю, почему бы не предоставить всем евреям-помощникам право на ведение дел, но понимаю, что министр не желает делать единичные исключения. Я объяснил затем при случае Великому князю, что Щегловитов с своей точки зрения прав.
Дело с Частным коммерческим банком получило следующее завершение. Я вызвал Рубинштейна и другого бывшего члена Частного коммерческого банка и поздравил их с благополучным окончанием дела, так как иначе я бы их обвинял в обманных действиях в ущерб Великому князю (по распоряжению Рубинштейна, как я выяснил, Великому князю не посылались ни уведомления о совершенных операциях, ни периодические выписки счета) и взыскивал бы с них всю уплаченную банку сумму. Я потребовал с них, однако, возмещения тех 17 000 рублей, которые Великому князю пришлось уплатить. Рубинштейн и его достойный коллега с радостью подписали векселя на эту сумму, и, во избежание всяческих позднейших кривотолков, они по моему требованию подписали заявление, в котором признали все инкриминируемые им мною деяния.
Эпопея с Рубинштейном, таким образом, закончилась для Великого князя весьма благополучно. В конечном счете Великий князь из своих отношений к Рубинштейну извлек только пользу: благодаря Рубинштейну заем, который он не мог реализовать, был превращен в наличные деньги; деньги удалось получить обратно из Частного коммерческого банка; вернули Великому князю и деньги за негодные акции; от операций по онкольному счету убытка не было. Поэтому понятно, хотя с моей точки зрения и непростительно, что Великий князь продолжал принимать Рубинштейна, который являлся к нему со всякого рода проектами. Великий князь направлял его, к его величайшему неудовольствию, ко мне, и мне приходилось рассматривать и затем отвергать предлагаемые дела. Я слышал, что Рубинштейн втерся в доверие к Кшесинской[105], у которой Великий князь бывал и на которой он впоследствии в эмиграции женился, и что Рубинштейн являлся к Великому князю от имени Кшесинской. Уже в эмиграции я слышал от лица, очень близко стоявшего к Великому князю и Кшесинской (Э[миля] Готша), что Кшесинская, недовольная тем, что я систематически проваливал все финансовые и промышленные аферы, в которые Рубинштейн пытался втянуть Великого князя, считала меня большим злодеем, имеющим большое влияние на Великого князя и мешающим ему входить в выгодные дела. Но Великий князь крепко за меня держался.
Я помню такой случай. Однажды в телефоне раздался так знакомый мне хриплый голос: «Здесь Рубинштейн: звоню Вам по приказу Великого князя Андрея Владимировича. Великий князь приказал Вам заехать ко мне, чтобы переговорить по одному делу». Я уже давно знал, что Рубинштейн, ободренный покровительством М. Ф. Кшесинской, очень обнаглел. Я ему спокойно ответил: «Могу Вас принять завтра в таком-то часу». Рубинштейн сразу понизил тон и обещал быть. Он привез мне целое досье. Из этого досье и из его доклада стало ясно, что ему и его компании нужен Великий князь, чтобы на его имя купить большое лесное имение и затем какими-то махинациями вытеснить лесопромышленников, купивших лес на сруб. Под флагом Великого князя предполагалась грязная комбинация, правда, обещавшая очень большие выгоды. Я отпустил Рубинштейна, сказав, что доложу Великому князю. Великий князь был возмущен тем, что Рубинштейн, ссылаясь на него, требовал моего приезда к нему, он, напротив того, сказал Рубинштейну, чтобы он попросил меня его принять. Я объяснил Великому князю, что его желают втянуть в грязное дело, которое, несомненно, кончится у прокурора, и Великий князь очень кратко резюмировал: «Дайте ему в шею». Около года после этого Великий князь мне как-то сказал, очевидно, со слов Кшесинской или Рубинштейна: «Вот Вы не позволили мне сделать то дело Рубинштейна, а теперь, говорят, на нем нажиты громадные деньги, и меня упрекают, что я уклонился от крупного заработка». Я успокоил Великого князя. Мне было известно, что этим делом соблазнился крупный финансист П. и что дело, как я предсказывал, окончилось у прокурора, куда вызывали и П., еле отвертевшегося от неприятных последствий. Великий князь был очень удивлен, что его (и, несомненно, Кшесинскую) так неправильно информировали, и сказал мне, что он очень рад, что я его охраняю от ошибок.