Твой до гроба муж
Привет Инду, Жоржу
ГАРФ. Ф. 102. Оп. 181. 7 ДП. 1884. Д. 641. Л. 25–30 об.
19 октября 1882 года
Мои милые и дорогие!
Очень благодарен за Ваше письмо, которое я с неописанным удовольствием читал и перечитывал. Сегодня, 19 октября, я очень краток; прошу не прогневаться — потому что сильно нездоровится, и я не могу собраться с мыслями, бегающими в голове словно зайцы. Если станет мне легче на этой неделе, то напишу Вам ответ так сказать не в зачет. Затем обнимаю Вас всех со всем пылом своего любящего сердца.
Ваш С. Златопольский.
Петропавловская крепость.
P. S. Сонино письмо живо напомнило мне нашего брата, незабвенного Льва. Где-то он, где-то он?
Кандальный звон, кандальный звон,
Как много дум наводит он!..
Однако я ставлю точку и прекращаю до следующего приятного раза. Голова трещит страшно!
Le même [фр. — Он же].
Сегодня ровно полгода со дня ареста моего.
6 апреля 1883 года
Мой милый Саша, дорогой брат мой!
Несколько дней оставалось нам для переписки, несколько дней лишь!.. Грустно, грустно; чувство любви, которое согревало меня в одиночном заключении, чувство кровных связей с тобою и Соней, что так пленительно действовало на меня в ваших письмах, наконец сознание близости развязки — все это теперь смешалось, и я берусь за перо с таким сложным чувством, что, право, даже не могу много писать… Да и о чем писать?.. Завещание разве? Но я уже распорядился на этот счет (мне разрешили передать весь мой багаж Соне, так же, как и деньги из редакции «Русского Курьера»)… Значит, у меня, как ты изволишь видеть, материалу не имеется… Я мог бы, правда, обстоятельно писать о суде… но это ты узнаешь из газет, так же как и приговор; я и о нем не пишу, в полной уверенности, что ты будешь изумлен… С сердечным трепетом обнимаю тебя, мой милый, незабвенный.
С. Златопольский.
6 апреля 1883 г.
15 апреля 1883 года
Опять и опять прощальное письмо! Под общим именем прощальных писем я шлю тебе, мой милый брат, уже третье письмо; это обусловливается неопределенностью моего положения; со дня объявления приговора в окончательной форме (т. е. с 1-го апреля) я со дня на день ожидаю перевода в иное местожительство; наконец, со вчерашнего числа, т. е. с 13 апреля (приговор вступил в законную силу), я уже окончательно приготовился к переселению, но, как видишь, милый мой, я продолжаю пребывать все в том же Д[оме] пр[едварительного] З[аключения] и о времени перемены местожительства никакого представления не имею. Вчера я имел последнее свидание с Соней; была надежда увидеть ее и сегодня (14 апр[еля]), но надежда оказалась обманчивой; несмотря на то, что я нахожусь еще здесь — я сегодня с ней не видался; ясно, что и впредь свидания не будет; также ясно, что и письмо это действительно прощальное, за которым уже не последует дальнейших писем… Спешу! Последнее прости! Твой навеки
С. Златопольский
15 апреля
РГАЛИ. Ф. 1744. Оп. 1. Д. 23. Л. 1–18.
Документы
Е. ХазданЛагерные письма Моисея Береговского
Моисей (Арон-Мойше) Яковлевич Береговский (1892–1961) — фольклорист, посвятивший свою жизнь исследованию музыкальной культуры восточноевропейских евреев. Значительная часть его работ долгое время оставалась в архивах. Четыре из пяти томов главного труда его жизни, собрания «Еврейский музыкальный фольклор», были опубликованы лишь после смерти ученого[546]. Но и сегодня, несмотря на то что вклад Береговского в сохранение и изучение ашкеназской культуры получил широкое признание, его полной биографии не написано.
Судьба Береговского во многом типична для поколения сталинского времени. В его жизни непросто очертить период, который можно было бы назвать благополучным, однако в самых тяжелых обстоятельствах ученый сохранял потребность в исследовательской работе. Читая письма, собранные его младшей дочерью Эдой Моисеевной[547], понимаешь, что даже наиболее продуктивные годы (например, 1930-е, когда Моисей Яковлевич работал в Академии наук Украинской ССР и публиковал статьи и сборники песен, или в середине 1950-х, когда уже вернулся из заключения и добился реабилитации) были полны лишений. Так, 8 февраля 1933 года он писал близкому другу Исааку Рабиновичу[548]:
У нас ничего нового и ничего хорошего. В Академии работаю, но денег до сих пор не получил (это с ноября месяца!). Волокита там такая, что и сам черт не разберется. Я бегаю каждый день — ругаюсь, подаю заявления — но пока денег не видел и нам приходится изворачиваться на одном жаловании Института[549]. На днях как будто получу деньги за 2½ месяца (до 1-го февраля). Детей мы пока кормим методом того водовоза, который отучивал свою клячу от еды. Они похудели и ждут более счастливых времен[550].
«О нас не беспокойся. Жить можно и без денег, уверяю тебя», — писала его жена, Сарра Иосифовна, дочери в 1956-м[551], а несколько месяцев спустя сообщала ей: «Пенсионные дела папины подошли к концу. Он не получил того, что ему полагается, но все же будет получать еще 300 р. Это даст нам возможность более или менее по-человечески жить, и даже иногда купить себе самое необходимое»[552].
На этом отнюдь не радужном фоне пять лет в жизни Береговского — с его ареста 18 августа 1950-го по 18 марта 1955 года — были особенно мрачными. Несколько месяцев следствия, затем суд, пересылка и лагерь — предельная несвобода, в рамках которой человек переставал принадлежать себе. Этот период оказался фактически вычеркнут из его судьбы как ученого, и тем не менее он заслуживает внимательного рассмотрения как пример мужественного поведения, умения в самых тяжелых условиях сохранить достоинство и верность себе, — род тихого подвига, одного из многих, совершавшихся в то время.
Основные документы, позволяющие нам понять, хотя бы в общих чертах, как были прожиты эти несколько лет, — письма, адресованные жене, Сарре Иосифовне[553]. Во многом это типичная корреспонденция заключенного: он сообщает адреса, на которые можно слать письма или посылки, желательный набор продуктов и предметов быта, а также перебирает имена родных, поздравляя их с какими-либо праздниками и комментируя немногие сообщаемые ему события их жизни. Однако даже при первом ознакомлении с этими письмами становится очевидным, что, вынужденный претерпевать все лишения и унижения, Береговский сохранял внутреннюю независимость. Он постоянно стремился формировать собственную повестку, которой старался неукоснительно следовать. В ней два основных пункта: во-первых, доказать свою невиновность и добиться реабилитации, а во-вторых, не утратить профессиональных навыков. «Когда придет лучшее, оно меня должно застать в хорошем виде не только физически, но и интеллектуально. Я буду готов к нормальной деятельности», — пояснял он близким[554].
Потребность в постоянной внутренней занятости, какими бы ни были внешние обстоятельства, — одна из ведущих черт характера ученого. «Углубленная работа, работа с любовью и со всем пылом душевным — это самое благородное заполнение жизни», — писал он родным[555]. Требовательный к себе, Береговский и своих близких настраивал глядеть вперед и добиваться цели без оглядки на обстоятельства. Некоторые из высказываемых им советов и пожеланий кажутся почти неосуществимыми. Например, дочери, ставшей учительницей немецкого языка в школе маленького шахтерского поселка, он рекомендовал уделять время также французскому и английскому, а еще «исподволь овладеть итальянским и испанским языками», регулярно играть на фортепиано и готовить диссертацию[556].
Первую краткую весточку из лагеря — на почтовой открытке — Моисей Яковлевич смог выслать только 30 мая 1951 года. Последнее письмо, написанное до ареста, было датировано 7 августа 1950 года. Береговский сообщал жене, проводившей лето с детьми в Чернобыле, тогда мало кому известном городке с тенистыми садами на реке Припять: «Наконец-то я обеспечил самое трудное (деньги!) и могу написать вам пару слов»[557]. Между этими двумя датами — девять с половиной месяцев: арест, дознание, суд и этапирование в лагерь. Переписка в этот период была строго запрещена.
Еще в июне 1950 года Береговский планировал провести свой отпуск[558] с семьей и звал присоединиться к ним своих близких друзей из Москвы[559], но вынужден был вернуться в Киев, чтобы ездить по предприятиям и подбирать контингент для вечерней музыкальной школы. Сохранились два документа, оба датированные 17 августа 1950 года: удостоверение, направляющее Береговского на пивзавод «на предмет выявления талантливой молодежи», и постановление о его аресте, подписанное майором Секаревым.
Сбор агентурных данных в отношении Береговского проводился с 1948 года в рамках проходившей в СССР «борьбы с космополитизмом» (1948–1953). В числе руководителей Еврейского антифашистского комитета были близко знавшие Моисея Яковлевича Д. Гофштейн[560]