<…> Сегодня приезжает Ося встречать отца»[629].
Собрав многочисленные детали этой головоломки, мы установили, что земляка Береговского звали Абрам Кивович Козодой[630]. Моисей Яковлевич познакомился с ним в 1926–1927 годах. Они были близкими приятелями, дружили семьями, несколько раз выезжали вместе на дачу. Козодой с женой Софьей Исаевной жил в доме 15 по улице Саксаганского, недалеко от детской музыкальной школы № 3, в которую Береговский устроился после закрытия института и увольнения из консерватории, так что Моисей Яковлевич часто заходил к нему в перерыве между занятиями[631].
В процитированных фрагментах упоминаются больница и лечение. В этом случае больница была реальной. В нее в январе 1955 года положили партию заключенных для обследования и «актирования» — определения их статуса. Люди, негодные к работам по состоянию здоровья, подлежали освобождению. Одновременно «выздороветь» — означает во многих письмах «выйти из заключения». Сообщая о загадочном Сарисмане, который «вздумал переехать» (то есть высланном на поселение), Сарра Иосифовна использует тот же язык, что и ее муж[632].
Подобным же образом шифруется информация о подаче прошений о пересмотре дела: «От папы письма получаю 2–3 раза в месяц. Он собирается написать брату в Москву [то есть Генеральному прокурору. — Е. Х.], чему я очень рада»[633].
А вот как Сарра Иосифовна извещает дочь о новых попытках попасть на прием в Генеральную прокуратуру: «Жду 8-го, чтобы побывать у того врача, у которого я бываю обычно. Если же выяснится, что это необходимо, то побываю и у его профессора. Сам-то профессор, к сожалению, уже месяц болен. Пойду, верно, к его заместителю»[634].
По-видимому, весь январь 1955 года приема у Генерального прокурора СССР Р. А. Руденко не было.
В апреле, вернувшись с мужем в Киев (где Моисею Яковлевичу проживать воспрещалось), Сарра Иосифовна излагала примерный план действий:
Пока еще М<оисей> никуда не ходил. Долечиваться придется пока здесь, а потом опять придется поехать в Москву. А<брам> Кив<ович> пока в Киеве[635].
В июле, когда Береговский, вернувшись, хлопотал о восстановлении в Союзе композиторов, чтобы иметь возможность проживать в Доме творчества в Ворзеле, под Киевом, Сарра Иосифовна делилась с дочкой последними новостями: «Папа завтра едет в Ворзель. Как будто это уж должна быть окончательная поездка. А числа 22-го поедет в Москву. Я его записала к врачу»[636] (то есть на прием к Генеральному прокурору).
Несколько позже в переписке «больничная» тема была заменена и Береговский стал ездить «к Главному редактору».
Из дневниковых записей В. С. Баевского, сделанных по следам разговоров с Моисеем Яковлевичем, известно, что сначала Береговский работал на лесоповале, вручную перетаскивал бревна[637]. Каторжники просыпались в пять утра, а возвращались с работы в шесть вечера. Десятичасовые смены были сокращены в 1953 году. Как становится очевидно из письма, отосланного летом 1952 года, в котором вместо обычного перечня продуктов Береговский просил прислать набор разных лекарств, он тяжело заболел и, вероятно, был переведен на другие работы. Позже он пояснял, что в случае сердечных приступов «дают какое-то лекарство» и ему «нужно полежать, пока сердце приходит в норму»[638]. В дальнейшем выясняется, что речь не о кратковременном перерыве: «В случае припадка я полежу день-два и прихожу в себя»[639]. Тем не менее болезнь не освобождала от высоких нагрузок. «В большие морозы (больше 30°) я мало гуляю. Таких дней не так уж много. Чаще всего здесь 12–29 градусов, и я гуляю много», — писал он зимой 1954 года[640].
Сообщать что-либо о своей работе заключенный не имел права. Впрочем, Береговский и не называет так подённый изнурительный труд. Слово «работа» у него относится в первую очередь к занятиям близких, как профессиональным, так и творческим, о которых он расспрашивал с настойчивым интересом, стараясь давать советы[641].
Применительно к себе Моисей Яковлевич чаще всего пишет о работе с хором, причем она составляет предмет гордости[642]. Именно за эту деятельность Береговский дважды получал поощрение — разрешение на внеочередное письмо. Нам неизвестно, была ли это сформированная культбригада, куда собирали попавших в лагерь профессионалов, или руководство самодеятельными коллективами (члены «профессионального» коллектива не освобождались от тяжелых лагерных работ, но все-таки получали некоторые послабления).
Возможно, сперва Моисей Яковлевич попал в более комфортные с этой точки зрения условия. Дальнейшие же «места работы» были самодеятельными: с каждым переездом, в очередном лагерном пункте, ему приходилось начинать все сначала. По-видимому, от места к месту менялся социальный состав заключенных. Поначалу среда была достаточно творческой: только что собранный коллектив смог интенсивно выступать. «Мне приятно сообщить вам, что хор сделал большие успехи. До сих пор мы дали 26 концертов (6 программ). У нас готова новая программа, с которой выступим в майские дни»[643], — делился новостями с близкими Моисей Яковлевич.
«У него в хоре пели первая скрипка оркестра Большого театра, литовские музыканты», — записал в дневнике В. С. Баевский[644]. Воодушевленный успехом, Береговский попросил родных прислать ему одежду для выступлений: «галстук и одну верхнюю рубаху (цветную)»[645], а также летние брюки. По-видимому, для тех же целей ему были нужны «гуталин и 2 пары черных шнурков»[646]. (Ношение гражданской одежды на зоне было запрещено[647], и само разрешение — пусть ненадолго — переодеваться в цивильное платье тоже было поощрением и свидетельствовало о статусе коллектива.)
В том же письме есть еще необычная просьба: прислать пять струн «ми» для скрипки. Возможно ли, чтобы в лагере были в наличии пять столь хрупких и требовательных к уходу инструментов — и что у всех недоставало лишь верхних струн? В то же время играть одноголосную мелодию скрипач способен и на одной струне. Тогда речь идет об изготовлении монохордов (при этом могли использоваться как подсобные материалы, так и корпусы фабричных инструментов). В этом случае просьба о струнах выступает еще одним подтверждением планов создания культ-бригады. Береговский просит не жильные, а стальные струны: они долговечнее, лучше держат настройку, звучат ярче. Менее вероятным (в контексте письма — рядом с просьбой о галстуке, шнурках, гуталине) является вариант, при котором струны требовались для каких-либо бытовых нужд (например, как замена ножей).
По-видимому, формирование культбригады не было доведено до конца. Во всех дальнейших письмах Береговский настойчиво просил не присылать ему носильных вещей, мотивируя тем, что у него все есть. Очевидно, ему больше не приходилось переодеваться в «концертную» одежду. Однако почти каждый раз в письме содержалась просьба, связанная с работой. Ему были нужны камертон, нотные тетради, карандаш, резинка, а главное — ноты.
Безусловно, Береговский, опытный фольклорист, знал наизусть немалое количество песен и мог разучивать их с самодеятельным хором. Но уровень первого собранного им коллектива позволял обращаться и к классике. Он просил дочку разыскать и переписать ему три хора[648]. Выбор сочинений показателен. Два первых хора передают настроения, созвучные переживаниям заключенных.
«Хор поселян» из четвертого действия оперы А. П. Бородина «Князь Игорь» начинается словами «Ох, не буйный ветер завывал, Горе навевал <…> Что не черен ворон налетал. Беду накликал»[649]. Это достаточно сложная партитура (для смешанного состава), для исполнения которой нужен опыт. Береговский был уверен, что собранному им хору она по силам, что свидетельствовало о наличии в составе музыкантов хорошего уровня.
«Ноченька» — хор из последней картины первого действия оперы А. Г. Рубинштейна «Демон». Небольшой сумрачный по колориту мужской хор начинается и заканчивается словами «Ноченька темная, скоро пройдет она, завтра же с зоренькой в путь нам опять». Ее поют вынужденные заночевать спутники князя Синодала, не знающие, что завтра их караван будет разграблен, а многие из них убиты.
В противоположность двум первым сочинениям, «Серенада 4-х кавалеров одной даме» А. П. Бородина для мужского вокального квартета без сопровождения[650] — шуточное сочинение, бисовка, юмористический эффект которой мог быть усилен хоровым исполнением:
…Любовью сгорая, мы все вчетвером
Так долго, ах, долго стоим под окном.
Стоим мы, стоим мы, стоим и поем.
Скорей отворите… не то — мы уйдем…
Пустите, пустите, пустите вы нас:
Все четверо, четверо любим мы вас.