ЕЛ: Вы так и жили в Днепропетровске?
БК: Нет, в [19]30 году отец по конкурсу перевелся в город Омск, в Сибирскую, как она тогда называлась, сельскохозяйственную академию, или, как ее кратко называли, «СИБАКа»[825]. И стал там заведовать кафедрой общей биологии. Там мы прожили до [19]35 года. Я там поступил в школу и учился до 6 класса. В [19]35 году отец также по конкурсу перевелся в город Ставрополь на Кавказе, где занял в медицинском, Ставропольском медицинском институте[826] тоже должность заведующего кафедрой общей биологии института и профессора, преподавал общую биологию.
ЕЛ: А что вы помните об отце? Какой он был?
БК: Ну, он… Когда я родился, ему было уже 44 года. Ну, какой он был? Обыкновенный человек. Увлекался кроме своей специальности литературой. Была очень большая библиотека у него. Ну, собственно, дальше в городе Ставрополе я помню, как он очень переживал во время гонений на так называемых генетиков[827], поскольку он сам был из этой компании. Кроме того, он в городе еще работал в музее, занимался там естественными науками в этом музее, зоологический музей там[828]. Ну и по его работе больше я, собственно, ничего особенного не помню.
ЕЛ: А об отце как о человеке?
БК: Ну, был хороший отец. Насколько я помню, никогда меня не наказывал, хотя я и не очень себя всегда хорошо вел, благожелательный был. Я его любил, как сейчас я понимаю, я его очень любил. Тогда я это понимал слабо.
ЕЛ: Как вы проводили время вместе с ним?
БК: Мы с ним редко проводили время вместе. Иногда только выезжали. Вот из Омска мы ездили на курорт Боровое[829]. Там мы вместе отдыхали. Ездили на Кавказ, то есть на Кавказе и жили уже в то время, но ездили на море пару раз за все время. А так больше я возился со своими сверстниками, чем с отцом.
ЕЛ: На каком языке говорили у вас дома?
БК: На русском, только на русском.
ЕЛ: А на каких языках были книги в библиотеке вашего отца?
БК: Книги у него были на иностранных. Он знал английский, он знал немецкий языки. Были у него на этих языках книги. Но, а в основном, [книги были] на русском языке.
ЕЛ: Вас учили каким-нибудь языкам?
БК: Только в школе. Меня начали учить в первых классах школы. Домой приходила учительница немецкого языка, но очень быстро я это дело бросил. Я от нее прятался под кровать, и меня долго не могли найти, поэтому это дело бросили. В школе я учил немецкий язык. В институте был у отца большой друг — академик Бродский[830]. Он в Днепропетровске, когда я приехал в институт, он мне сказал: «Какой язык учите, немецкий? Переходите на английский, сейчас более важный английский». Я перешел на английский. В институте учил английский язык. Ну, как обычно, при наших учебах в школе и в институте я его очень слабо знаю. Могу читать почти без словаря техническую литературу, близкую к моим интересам. Ну и очень слабо другие книги. Разговаривать я не умею, никогда не пробовал даже.
ЕЛ: Какой была ваша мама?
БК: Была очень добрая женщина, на 21 год моложе отца. Она, когда я родился, она была совсем молодой. 23 года ей было. Я ее помню как очень хорошую мать, как очень хорошую жену и как очень хорошую хозяйку. Я прожил, значит, с родителями до 18 лет. Не помню ни одной ссоры. Ну, может быть, такие впечатления у меня остались. Но я не помню ни одной ссоры у нас в семье. Кроме того, что больше ссорился я: не приходил вовремя домой, бегал по улицам и так далее.
ЕЛ: А что вы делали в свободное время?
БК: Читал много, я очень рано начал читать. Я пошел в первый класс, я уже умел довольно бегло читать. Поэтому меня после окончания первого класса перевели в третий класс. Потому что я не тем занимался в школе, чем надо было. Много читал, много бегал с ребятами. Это же не теперешние города, там были огромные места, где можно было играть. Мы играли в казаки-разбойники и в лапту, о чем сегодня, наверное, уже забыли, что это такое. И в прятки разные, это самое, причем это как в Омске, так и в Ставрополе. Там практически в городе были леса. До леса было, ну, полчаса ходьбы, до настоящего леса. Мы там играли. Но я много и читал. Я рано увлекся литературой.
ЕЛ: Какие у вас были любимые книги?
БК: Первую книгу, которую я так вот помню, я нашел ее на чердаке дома. Не наша книга была, это была «Саламбо» Флобера[831]. Потом дальше, ну конечно, Дюма. По тем временам я очень любил исторические романы Вальтера Скотта, Купера[832]. Читал, наверное, так, в пятом классе разную детективную, как сейчас называется, литературу. У меня был друг в школе, он был родным братом, младшим братом знаменитого в то время поэта Павла Васильева, Павла Николаевича Васильева[833]. Слыхали такого? У него как-то, я помню, наверное, в пятом классе я был, сидел, читал, ну, что-то вроде «Пещера Лейхтвейса»[834], что-то такая книжечка. Зашел красивый крупный человек, он приехал туда, он был на 13 лет старше меня, Павел. Выхватил книгу, швырнул в угол, сунул мне Пушкина и сказал: «Вот это читай». С тех пор я читаю Пушкина, до сегодняшнего дня.
ЕЛ: Кто были ваши друзья?
БК: Ну, школьные друзья, простые ребята. Вот в Омске, я помню, Васильев был у меня, Левка Васильев. Ну а так, школьные друзья в основном, и уличные, со своей же улицы. Правда, школа была три дома от нас, в том же квартале. Друзей много было.
ЕЛ: Что для вас значила национальность ваших друзей и ваша собственная?
БК: Вы знаете, ни в Омске, ни в Ставрополе она ничего не значила до войны. Даже я и не придавал этому никакого значения, и не то что значения, я и не чувствовал этого ничего[835]. По-настоящему мы начали чувствовать с войны.
ЕЛ: А что вы знали о вашем происхождении, вашей национальности?
БК: Практически ничего. В те времена практически ничего. Вообще о евреях до войны я мало что знал.
ЕЛ: А что вы знали о религии до войны?
БК: Тоже ничего. У нас, насколько я помню, в Ставрополе даже действующей церкви ни одной [не] было. Ничего не знал. Единственное, что уже в школе, приблизительно так в 9–10 классе, когда я увлекся немного химией, я начал делать эти самые опыты занимательной химии. И там многие опыты, которые были направлены специально на опровержение библейских этих самых [сюжетов]: превращение воды в кровь, зажигание костра самопроизвольное, когда там махнешь рукой. Ну и прочие такие вот вещи. И меня, значит, в то время заставили, да нельзя сказать заставили, просто назначали, так сказать, заниматься антирелигиозной пропагандой. Вот приблизительно так к 10 классу я начал читать книги, довольно серьезные книги, так называемую критику Библии. Критика Библии — это понятие научное[836]. Это не то что я критикую Библию, это научное название изучения Библии и прочее. Начал читать, и у меня все начало потихоньку переворачиваться. Я начал понимать, что чем я занимался, и что нам говорили, вот этот атеизм и прочее, все это абсолютно неверная вещь. Абсолютно неверная вещь. Причем она была построена, вся эта вещь была построена, вся эта наука наша была построена на том, что все это вранье, все вранье. Еще описаны там и города, которые были, и люди, которые были, — вранье. А когда я начал заниматься этим [библейской критикой] более-менее по-настоящему, особенно потом уже, ну, уже и в 9–10 классе, я увидел, что история показывает, что практически все это правда. Существование тех людей, библейских патриархов, того же Моисея, Давида, Соломона[837] — это вообще непробиваемая вещь. Они действительно существовали, это вся история об этом говорит. И поэтому я стал немного переходить на обратный путь.
ЕЛ: Это было в 10 классе?
БК: Да, это началось у меня с 10 класса. Именно началось с этой антирелигиозной пропаганды.
ЕЛ: Каких воззрений придерживались ваши родители в этом вопросе?
БК: Атеистических. Я никогда в семье не помню, чтобы вообще у нас был разговор о чем-то божественном.
ЕЛ: А о чем обычно разговаривали у вас в семье? Чему учили детей?
БК: Со мной разговаривали в основном о моих делах, об учебе. Учился я хорошо, закончил, тогда называлось, с золотым аттестатом. И в институт прошел без экзаменов, иначе меня бы просто не приняли: мне не было 17 лет, поскольку я второй класс пропустил. Со мной в основном говорили о моих занятиях, о моих делах на улице и прочее. Взрослых разговоров у нас в то время не было. В свои дела они не особенно посвящали. Особенно в то время, когда начались все эти вот, я говорил, гонения на генетиков и прочее. Отец тоже, он тоже попал под эту струю. Собственно говоря, все биологи попали тогда. Они резко разделились на две категории: лысенковцы и генетики, вейсманисты-менделисты [вейсманисты-морганисты] так называемые. Ну вот, собственно, больше ни о чем.
ЕЛ: А вообще были какие-то разговоры о политике?
БК: Нет.
ЕЛ: Советской власти?
БК: Нет.
ЕЛ: О Германии, о голоде?
БК: Да нет, практически таких разговоров не было. А о том, что был голод в [19]33 году, я знал, в то время мы жили в Омске, и там было плоховато со всем этим делом. Ходили, выпрашивали хлеб люди, но все-таки не умирали. А так понаслышке, но было ведь все закрыто, это же нигде не печаталось, нигде, не дай бог говорить на эту тему. Вот. А о Германии ничего практически не говорили. Но в то время чего было говорить о Германии? Она была еще совершенно неопределенной страной, [19]33, [19]35. В [19]35-м мы поехали в Ставрополь, там только два года как Гитлер пришел к власти. Причем пришел же он, как известно, совершенно нормальным путем — голосованием, народ выбрал