ЕЛ: А что вы помните?
БК: Ну, я помню, там был один, одно [дело] я хорошо помню: бывший комиссар чапаевской дивизии, который после Фурманова[859] был комиссаром. Вот его, оказывается, ухватили у нас там [в Ставрополе] к расстрелу. Вы знаете, я по ночам там читал.
ЕЛ: Что?
БК: Читал. А они выкинули библиотеку, там была очень хорошая библиотека. Я нашел там, как сейчас помню, Дельбрюк «История военного искусства»[860]. Вот эту книгу я читал по ночам. Там свет не тушили. Спать — не спалось. А думы такие, что с ума сойдешь. Так вот я читал эту «Историю военного искусства» Дельбрюка.
ЕЛ: А как вы ее проносили в тюрьму?
БК: А там пожалуйста, носи что хочешь. Мы же внутри этого самого двора. Ведь охранялся весь периметр [здания], все охранялось, это же гестапо. Только выходить мы не могли. Вот такие там были дела. Помню, одно время туда привезли знакомых, несколько профессоров: Шварцман[861], Бриккер[862], я помню, такой. Ну, это эвакуированные были, медицинские профессора — медики, их казнили. И они несколько дней жили там в одной камере. Мы с ними разговаривали. А мы довольно легко там разговаривали. У нас слесаря, которые все замки испортили. У нас двери на нашем третьем этаже открывались просто. А на остальных этажах, где этих слесарей не было, где были подозреваемые, что они агенты НКВД, да много прочего, один на другого говорил что-нибудь, там были окошечки для приема пищи. Они все открыты были, их никто не закрывал.
ЕЛ: А на этажах не было охраны?
БК: Охраны — нет. Охрана была только снизу. А поскольку мы мыли полы, еще эти шесть человек, значит, полы на всех трех этажах, то мы там вот, с этими я разговаривал. Значит, сказали, что им сказали, что их взяли и отправят в Германию. Особенно этот, Шварцман[863] был. Он был специалистом по раку, онколог. И там родился слух, что как будто бы у Гитлера рак, поэтому вот таких специалистов [сохраняли]. Но через несколько дней их погрузили тоже в машину. Через приблизительно полтора месяца приехали две машины туда, большие такие, деревом обшитые машины, без окошек, без ничего. Одна большая, другая — поменьше. И с этого момента они прекратили возить на расстрел. Мы сначала не понимали, а потом, значит, поняли. Эти машины немцы называли «газваген». А мы называли ее «душегубка». Так оно и пошло, это название, до сегодняшнего дня. Так же и в Краснодаре называли. Одна была большая машина, в нее загружали человек по 70, стоя, конечно, все. Там ни скамеек, ничего нет. А другая поменьше, 50 человек приблизительно туда загоняли. И вот они начали так во дворе. А я это хорошо видел через окно. Когда я был на допросе уже как свидетель у наших, у нас, когда я это рассказывал на другой день, мне следователь сказал: «А вот обвиняемый, который обвиняемый-подследственный, сказал, что этого быть не может. Ты сидел в тюрьме и видеть этого не мог». Я этому следователю говорю: «Пойдемте, я вам покажу, как я это видел». Подвел к окну и говорю: «С этого окна видно это место?» — Видно. «Вот я отсюда видел, когда чистил сапоги». И тот замолчал. Вот. Это я отвлекся немного. Значит, они загоняли туда [в «душегубку»] людей. Там страшные крики раздавались. Включали мотор, минут 5–10, крики смолкали. После этого шофер зачем-то лез под машину, и потом уже уезжал. Потом я это все, когда нас начали заставлять мыть эти машины, после этого [когда машины после рейса пустые приезжали] там рвота, кровь, зубы там валялись. Там чего только не было. Значит, машина была, там решетки на полу деревянные и внизу вход трубы и вот такая вот развилка, мелкие дырки. Он, мне кажется, снизу надевал гайку на выхлопную трубу, от выхлопной трубы надевал гайку на эту трубу и это время машина работала. Значит, когда они [люди внутри машины] умирали там все от угарного газа, он эту гайку раскручивал, чтобы была труба свободная, можно было ехать. И уезжали. Нас уже с ними не водили, с ними ездили полицейские. Как они там выгружали, я уже не знаю, как они этих людей [выгружали]. И даже не знаю, в какие места их возили… Вот так я был в этой тюрьме с 15 августа и бежал я оттуда 6 декабря. Ну, если интересует, расскажу, как я бежал.
ЕЛ: Конечно. Только несколько уточняющих вопросов. Как выглядела ваша камера?
БК: Камера? Ну, обычная камера, тюремная камера. Наверху окно закрыто вот таким козырьком кверху, чтобы нельзя было смотреть, [находилось оно] на самом верху. И четыре койки, которые опускались и потом поднимались, это все. Ну, там, как обычно, параша.
ЕЛ: А кто с вами жил в камере?
БК: Со мной, я помню только одного, с которым я бежал. Исаак Лехель был такой из Западной Украины, остальные у нас раза два менялись. А с ним мы вместе были, ну я, конечно, его хорошо запомнил, потому что мы вместе и сапоги чистили среди этих шести человек. Ну и потом бежали.
ЕЛ: Как вы бежали?
БК: Мы… Одно время нас полицейский водил недалеко в один домик, куда переехал жить начальник тюрьмы СС оберфюрер Шмидт[864]. Он там сошелся с одной женщиной. Поскольку надо было там колоть дрова, рубить это, потом покрывали мы сараи, я помню, потом еще что-то делали. Ну, в общем, такая работа. Значит, нас полицейский туда водил. И мы там работали. Меня и этого вот Лехеля, значит, женщина, там двор большой, там несколько домов во дворе было, огромный двор. Значит, женщины из этих домиков носили иногда нам поесть чего-то. Иногда кусок хлеба давали, иногда борщ какой-то принесут. А когда я мыл пол на втором этаже, там в камере сидела одна женщина. Она меня, значит, спрашивает: «Ты выходишь? А куда ходишь?» — «Я вот туда». — «А, так я с этого дома. Передай, пожалуйста, мужу, что я здесь». Ну, я пошел, нашел мужа, передал ему это. По двору мы ходили свободно, этот нас видел охранник. Он мне записочку передал и карандашик, и бумажку ей. И так вот раза три я передавал бумагу, эти записочки. Один раз, значит, мужа не оказалось. И я передал эту записочку соседке. Потом оказалось, что соседка-то ее и выдала, эту женщину, что она агент КГБНКВД. Значит, ее посадили. И ей тут и передал. Она тут же пошла и передала в гестапо, СД. На другой день это было, 5 декабря, суббота, нас вызвали на допрос. Допрашивал начальник тюрьмы Шмидт, старший следователь тюрьмы Эрентроп[865], ну и русский переводчик. Пару раз стукнули дубинками нас резиновыми. Мы отпираться сначала стали: знать не знаем, ведать не ведаем. Ну, стукнули [нас]. Открылась дверь, и появляется эта женщина: что нам отпираться-то уже было.
ЕЛ: Какая?
БК: Которой я отдал эту записку…
ЕЛ: Соседка?
БК: Да, соседка. Значит, ее туда привели, и нас заперли уже в тюрьме и не выпускали никуда весь этот день. Спасло нас то, что ночью менялась охрана тюрьмы. И новые, когда пришли они, не знали об этом. И утром, как обычно, нам открыли дверь, в воскресенье, чтобы мы пошли чистить сапоги. А двор был переделен стенкой, потому что там г-образное здание. Длинную часть занимала СД, а короткую часть — штаб военно-воздушных сил. Именно так они охраняли. И между ними, значит, была калитка. И эту калитку мы когда-то чистили, там канализация, которая была в этом штабе, проходила. Там надо было чистить, мы замок этот самый выкинули туда, в канализацию. Сломали и выкинули. И знали, что калитка открыта. Мы, значит, выскочили. А это первый снег пошел в этот день. Значит, выскочили мы во двор военно-воздушных сил. Там ведро и песок был. Мы, значит, набрали песок. И через калитку открытую вышли туда ночью, там охраны не было. Там будка такая стояла, такая, как у нас в кино, жандармские будки разрисованные, знаете, вот такая. Но там, видно, холодно было, он ушел. Да они и не очень охраняли, эти военно-воздушные силы. Мы перебежали через дорогу. Город я хорошо знал, и в парк. А парк, как в южных городах, он огромный, он начинается с этого конца города и кончается на том конце города. Ниже по этому парку никого не было. И побежали к знакомым этого парня, Исаака Лехеля. И два дня пробыли у них на сеновале, и они нас подкармливали. Потом оказалось, уже когда наши пришли [части Красной армии освободили город] и прочее. Когда уже некоторых [коллаборационистов] поймали, [то оказалось, что] полицейские, оказывается, эти два дня нас ловили. Им здорово попало. Они нас ловили по дорогам, а потом бросили: нет и нет. А мы на третий день ушли. Но мы с ним [с товарищем] разошлись, я ушел в село. Это километров 20–25, Старомарьевка[866] такая. Я не рассказал, что, когда мы там убирали, я на столе у начальника тюрьмы увидел паспорт — Павлик Александр Александрович. Что интересно, [18]96-го года рождения, представляете. Но там было много хлорки, я подтер, и из 96 сделал 26. Ну, то есть девяточку [исправил]. Но там было видно. Вот с этим паспортом я бегал, на всякий случай держал. Интересно, что этот Павлик Александр Александрович, потом выяснилось, был священник, который отказался служить молебен за победу немецкой армии. Патриарх дал распоряжение, значит, по всем церквям ни в коем случае такой молебен не служить. И вот он отказался при немцах служить молебен. И вот туда [в тюрьму] его забрали. И я, значит, в этой Старомарьевке. Я там работал на молочно-товарной ферме, ухаживал за молодняком, выгонял его поить и прочее. Зима была, декабрь. Потом вдруг мне сказали, что тебе нужно идти в райцентр и зарегистрироваться. Я пошел, дал этот паспорт. Одна девчонка там, две девушки были там. «А паспорт поддельный». Я говорю: «А чего так?» — «А нас учили». Я говорю: «А где это вас учили, в НКВД, что ли?» Другая подошла, хорошая девчонка. Потом она посмотрела, говорит: «Да нет, настоящий паспорт». И отпустили меня. Прошло с неделю, вдруг мне говорят: к старосте приехали два полицейских и про тебя спрашивают, сидят сейчас у него и выпивают. Ну, у меня при себе ничего не было, стеганка такая вот, ватник. И я, значит, тут же самое успел ухватить, ну, украл просто-напросто буханку хлеба у хозяев и ушел.