ю, они же скажут, что я бежать собрался.
ЕЛ: А не было мысли?
БК: Да ну, от наших бежать? Куда, как? Наутро меня выпустили.
ЕЛ: Каким образом?
БК: Вызвал начальник тюрьмы, в том же самом кабинете, в котором был Шмидт. Это рядом с этими стоячими одиночками, это на первом этаже. И начал меня выписывать. А я ему говорю: «Вы меня благодарить должны». — «За что это?» А я говорю: «Весь кабинет, все отделал вам. Мы тут и белили, и красили, и чего только не делали при немцах». А он мне говорит: мы, говорит, всем спасибо говорим, кто отсюда выходит. А когда я туда вошел, что интересно, у меня же одежды не было. И мне моряки, которые там были, подарили немецкий мундир.
ЕЛ: А где моряки были?
БК: В городе. Морская пехота пришла. Там ни морей, ни рек нет, конечно. Это морская пехота. И они рядом с тем домом, где я жил раньше… Мне дали мундир немецкий и шинель флотскую, черную. А у меня тогда от отца остался (к сожалению, все это у меня пропало) его ромбовидный значок Петербургского университета с орлом сверху. Такая голубая эмаль и белая окантовка, белая эмалевая окантовка и внутри голубая, крест. И чтобы не потерять, носил на этом [мундире]. Когда пришел начальник этой тюрьмы, говорит: «Железный крест?» Представляете? Железный крест… Это все равно как у нас Герой Советского Союза. Ну, вот такие вот. Это началось у меня с КГБ. Потом какое-то время меня не вызывали никуда. Этим никто не интересовался. То есть интересовались, чтобы меня куда-нибудь не допустить. Ну, в аспирантуру там, и прочее. Мне еле-еле дали допуск к работе в этом цехе. Он закрытый считался, вот. Потом, правда, с меня его сняли в то время, когда товарищ Сталин собирался, ну, когда началось «Дело врачей»[878]. Когда собирались всех евреев выселить. Это Вы знаете, это же известно. Вот с меня этот допуск сняли. Никаких документов мне не показывали. Я в проектном отделе что-то чертил. А потом уже здесь. Это было, значит, [19]45 и 20 — [19]65 год. Почему я говорю 20, я сейчас расскажу. В то время как бы амнистия была. И нужно было, кого не поймали, срочно ловить. И организовали довольно хорошие следственные все эти бригады. Вот я с ними сталкивался в Ставрополе, в Краснодаре, которые действительно ловили всех. Но в основном-то ловили, конечно, — немцев они поймать не могли, ну, ловили тех, которые работали [на немцев в оккупацию]: старых полицаев, [членов] этой кавказской роты. Это довольно знаменитое подразделение было, оно довольно известное. Вот. И меня тогда начали вызывать. Сначала я даже очень грубо по телефону ответил, вот за этим столом. Сказал: бросить трепаться, кто-то меня разыгрывает. Когда мне сказали: вы должны быть в Горьком[879] тогда-то, в КГБ, такая-то улица. Зачем? Вот потом, ну, может, не стоит это говорить, но я всю ночь вспоминал, кому какой анекдот я рассказал. Понимаете, вот такое было впечатление. Меня туда, значит, позвали и долго-долго допрашивали. Все это [показания] записывали, записывали. Я в основном говорил, ну вот то, что я сейчас рассказывал. Но людей я не называл, и прочее. «По карточкам можете вспомнить?» Я говорю: «Что я могу вспомнить-то? Я его видел в [19]42 году. А сейчас уже середина [19]60-х годов. Кого я могу вспомнить?» — «Да, мы так и думали». И они отправили штуку [отчет], оказывается, в прокуратуру СССР. Через какое-то время, через месяц-два, приходит повестка. Кстати, у меня все сохранилось, повестка выехать в Ставрополь. Я выехал в Ставрополь. Пришел такой злой и говорю следователю: «Вы что меня вызвали? Вы меня допрашивали уже. Я все, что мог, рассказал, ничего я больше не вспомню». — «А как они вас допрашивали?» Ну, я ему рассказал. «Ну, вы у нас все вспомните».
[Конец кассеты 4. Кассета 5: в кадре Борис Львович Каменко]
ЕЛ: Кассета № 5. 18 апреля 1997 года. Интервью у Бориса Львовича Каменко берет Елена Леменева. Город Дзержинск Нижегородской области. Так чем закончилась ваша беседа?
БК: Я там был порядочно, недели две, если не больше. Во-первых, я показывал места захоронения, все это фотографировали. Потом я рассказывал, как я бежал, и показывал эту калитку, значит, ворота, откуда я бежал. Причем там стою, пальцем вот так показываю, весь народ ходит по улице, на меня глядит. Ворота-то уже там, на улице. А меня в это время фотографируют. Им это нужно было для доказательства перед теми, перед обвиняемыми, что я действительно знаю. А потом кое-кого узнал.
ЕЛ: Кого, например?
БК: Во-первых, я узнал шофера душегубки. Это был русский, украинец он был. Потом я узнал… Дело в том, что я узнавал вполне определенных людей. Оказывается, их уже взяли в это время. Потом был суд в Краснодаре: там 13 человек было. Одного вот, Керера, о котором я говорил, его судили заочно. Его так и не выдали. Вот, а 12 судили очно[880]. Там был заместитель Керера, Васо Элисбарашвили[881]. Если не врут, то интереснейший человек. Я его знал как заместителя начальника этой «Кавказской роты» так называемой, кавказской компании, как они называли. Оказывается, он был, как рассказывали потом, прокурором области в Грузии. И очень известный человек. В плен он попал в Крыму. Был он, ну, как они говорили, армейским комиссаром. Но это, конечно, вранье, потому что армейский комиссар — это генерал, причем армии. Он был, очевидно, комиссаром армии. А комиссаром армии, как вы, очевидно, знаете, мог быть и полковник, по нашей истории. Очевидно, комиссаром армии он был. Его как-то не расстреляли. Комиссаров расстреливали тут же, евреев, комиссаров — разговоров не было. Его как-то не расстреляли. И он в Крыму организовал эту вот компанию. Там были грузины, там были азербайджанцы, там были частично украинцы и русские. И были два заместителя. Один вот этот Элисбарашвили, а другой был русский Соловьев. Ну, русского этого не поймали, потому что его, когда они отступали, его в Кракове по пьяной лавочке, говорят, свои же и убили где-то там. А этих взяли. Среди них этот шофер душегубки был, и этот Элисбарашвили. Вот этих я узнал. Меня раза три вызывали, наверное, в Ставрополь. Потом один раз, но это, так сказать, уже по другому вопросу, вызвали в прокуратуру Советского Союза, в Москву. Но тоже должны были вызвать в Ставрополь. А мне в это время надо было ехать в Польшу. Как обо мне тогда договорились: «Вы честный». [Договорились], что я приеду в Москву на два дня раньше, сдам все показания там в прокуратуре и уеду. И там была очная ставка с этими: прокурор, земельный прокурор был, потом адвокат, еще там кто-то, того, которого поймали. Надо ж, одного Венцеля не поймали, а узнали, что он… Но, наверное, его не выдали, потому что больше меня не вызывали. А потом меня уже вызвали в Краснодар, поскольку дело перешло к ним. Его объединили вместе со ставропольским. Вызвали в Краснодар, там пару раз я был в КГБ. А потом меня вызвали на военный трибунал, на заседание военного трибунала, где вот эти вот 13 человек. Из них 12 очно судили. Я там говорил час. Конечно, не то, что я вам сейчас рассказываю, а чисто те вещи, час говорил.
И после этого встал Элисбарашвили. Когда его спросили: «Подсудимый, что вы можете сказать?» — он сказал: «Для того чтобы все это так знать, он должен был быть туда специально заслан». Ну, шесть человек приговорили к расстрелу, а шесть, значит, — 10 лет, по-моему, дали. Моих двух «подопечных» — к расстрелу. Ну, шофер душегубки, там же дело простое: за особо тяжкие преступления амнистия не действует вообще. А если ты своей рукой убивал, то это особо тяжкое. Да и нужно было, от чего он все время отпирался: что я был шофер — да, но газ туда я не пускал. И вот и нам, мне, собственно, удалось доказать. Вот он как раз говорил, что «не мог этого знать, потому что он не мог видеть все это дело». Вот я и повел следователя. Говорю: «Иван Иванович, пожалуйста, посмотри, мог я видеть или не мог видеть. Я тут чистил сапоги, вам все это известно». Вот так, значит, доказали, что именно он. Ну, я думаю, что я видел его раза два-три, не больше. Но этого вполне достаточно. Причем он все ссылался, что он возил это дело [был водителем «душегубки»] уже перед концом, когда немцы уходили. Но на очной ставке я ему сказал, что я не мог видеть конца. Я бежал за полтора месяца до ухода немцев, это документально установлено. Так что это было намного раньше. Вот такие вещи. Вот такие у меня были связи [с КГБ].
А потом с КГБ я уже по моей просьбе связался, когда мне нужно было выбивать себе документ. Я же ездил, все меня там знали, а никаких документов, кроме этих самых повесток-то, у меня нет. Я, значит, эти повестки, значит, показал. Написал в прокуратуру, здесь показал. Оказывается, следователь Степанов Иван Иванович, который проводил все это дело и тут, и в Краснодаре, и в Ставрополе, он уже был на пенсии, его нашли. Он сказал, по какому делу это было, он все вспомнил. И мне выдали документы, которые вы видели.
ЕЛ: О чем?
БК: Подтверждающие, что семья у меня погибла, что я действительно сидел в тюрьме СД и что действительно бежал.
ЕЛ: А вы открыто говорили, что вы были в оккупации?
БК: У нас?
ЕЛ: Ну, вообще, в своей жизни.
БК: Да. Я во всех документах, во всех анкетах, везде писал. А как же по-другому? Да это у нас узнают очень запросто.
ЕЛ: А когда вы познакомились с женой, вы сразу ей об этом сказали? Будущей жене.
БК: Наверное, сразу. Да, в общежитии знали ребята, мы ж все вместе жили. Она тоже в общежитии жила. Она на курс моложе меня была. Наверное, сразу. Если она и раньше не знала по рассказам других.
ЕЛ: А то, что вы были в гестапо, и вообще то, что вы были в оккупации, как-то меняло отношение к вам людей?
БК: Да с которыми был близко — практически нет. А такие вот, как начальник Первого отдела, начальник отдела кадров и прочее — очень сильно меняло.