Бунд имел колоссальное влияние на еврейское население, были и пестрые группы, были и с. р.[883] и другие еврейские с. д.[884]и искровцы[885] и т. д., но в таких городах, как Ковно, Вильна и губернии, основным движением, соц[иально]-революц [ионным] движением — это был Бунд.
Бунд устраивает мне второй побег из этого полка, и мне не хотелось, так как Ковно не было целью моей поездки, не хотелось уйти так. И вот бундовцы-комитетчики пришли ко мне: расскажи, как там в Лондоне, как в Париже, как глядят на нашу революцию. Пришлось сделать им доклад. Я был очень корректным к Бунду. Мы встречались с Бундом в Лондоне и в Париже, в Лондоне мне пришлось работать вместе с Бундом, я ниже коснусь одной демонстрации[886] по поводу Кишиневского погрома[887]. А тут пришлось вступить в борьбу с Бундом. Повторяю, я был очень корректным. А тут сразу появились товарищи, которые стали мою логику, мою критику гонять дальше. Я помню их выступления с такой-то и такой-то критикой, что Бунд есть не что иное, как меньшевистская организация, как секция II интернационала[888], как крыло II Интернационала, есть организация буржуазная. Я этого ясно не говорил, но есть во всяком случае социалистическая организация, хотел пройти этот вопрос вскользь, но бундовцы оказались более левыми, чем я, и давай дальше гонять мою критику. Выявилось 7 чел[овек], которые говорили — давай анархизм. Тогда, товарищи, был грех — еще два доклада, еще один реферат и две составленные прокламации открывали существование на долгое время, в продолжение всей революции, анархистской группы, которая выделила очень и очень крупных революционеров.
Это, товарищи, было не только в Ковно. Когда мы ехали в Белосток, мы составили 3 группы, в Ковно, Яново и Вильне. Мы были даже отчасти недовольны такой легкой победой. Можно было думать, что это не очень серьезно. К сожалению, надо сказать, что это было столь же серьезно, сколько было серьезно и все движение среди евреев. В тогдашний период, в эпоху, о которой мы говорим, от тактики зависело гораздо больше, чем от программы. В самом деле, те знания, которые можно было успеть передать Ковенской группе, были слишком скромны, чтобы организовать движение какое бы то ни было, но все же факт, что такое движение организовалось, и когда я приехал через полгода в Ковно, я нашел такое огромное движение, которое терроризировало весь город. Это движение в течение полгода заставило о себе говорить всех и вся, правда, не всегда положительно, были иногда даже отрицательные факты, как убийство сына очень большого ковенского раввина. Я потом узнал эту историю, этот сын был вечно из тени отца своего, на смертном одре отец его помазал, политически совершенно было некстати, даже совсем не нужно и очень плохо было убийство сына этого раввина. Массу других вещей помнят товарищи в [18]98-[18] 99 г.
Нашумела история с одной бундовкой, которую гоняли в Сибирь — Ревекка Вайнерман[889], которая шла этапным порядком вместе с др[угими] товарищами и была как будто изнасилована конвойным офицером. Отец Вайнерман[890] жил в Ковно и пользовался некоторым уважением, был связан с прогрессивными социалистическими кругами, и вот у этого Вайнермана была довольно смелая, довольно решительная экспроприация. Через полгода мы нашли с точки зрения анархизма столько плохого, и столько хорошего, что буквально нужно было удивляться, каким образом это движение так разрослось. Я имею в виду только одно, я хочу указать только, как быстро развивалось это движение анархическое.
Основывал я это движение на ненормально плохом, экономически отчаянном положении еврейского населения. Масса евреев рабочих не знала, что с собой делать, зарабатывали 4–5 р. в неделю тяжелой работой, работая 12–14 и 15 часов в сутки. Эти 4 рубля обусловливали самое несчастное, самое бедственное существование, но и такую работу не всегда можно было найти. Масса сезонных рабочих работали приблизительно 6 месяцев в году или 7 мес[яцев]. И тогда таким рабочим нужно было максимум социализма — немедленная социализация земли. Все основное зло лежит во 2-м Интернационале, было бы движение в руках анархистов, все это изменилось бы в несколько дней. Вот такая смелая пропаганда, объединенная с отчаянным экономическим положением и в данном случае, я позволю себе сказать, с особой еврейской склонностью к глубокой вере, с еврейской психологией решали все. Я потом видел таких фанатиков, которые верили, что в их время осуществится социальная революция целиком, что они мне напоминали старых хасидов, которые прехладнокровно на молитве заявляли, что «я верю, что сегодня грядет Мессия» и т. д. и т. д.
Это отчаянное положение вместе с еврейской психологией, психологией убежденного народа, убежденного населения делают быстро то, что дают анархизму к услугам лучших революционеров, чистоте физиономии которых до сегодняшнего дня приходится удивляться. Есть люди очень хорошие, но которые все-таки клонятся и туда и сюда, но эти люди прошли жизненный, революционный свой путь, быть может, очень короткий путь, без заминки, или прямым путем, все остальное вне анархистской деятельности им казалось мечтой.
Я еще вспоминаю доклад-реферат свой на еврейском кладбище в Белостоке. Когда я объяснял товарищам, активной Белостокской группе[891], об анархизме в Лондоне, я сказал, что анархизм не является только решением экономической проблемы, анархизм охватывает все вопросы, которые человек выставляет в течение всего его существования на Земле. Например, мы боремся в Европе и Америке против религии столько же, сколько против буржуазии, против собственности. Я имел тогда определенное намерение. Дело в том, что анархизм стал увлекаться бомбами, хотелось бы сделать его более широким, более жизненным — это движение, и я указал новые отрасли борьбы, новые моменты для побед и т. д. Но помню, как меня товарищи подняли на ура. «Что вы предлагаете?» — спрашивают меня. Пришлось ответить, что анархизм толкует о свободе любви и о свободе брака. Тогда поднялся против меня такой шум. Анархисты — о свободе любви и брака, да понимаешь ли ты, что мы — анархисты, все кандидаты на виселицу и на эшафот, что нам думать о какой-то форме брака?
Это были товарищи удивительно преданные и глубоко убежденные, таких людей, каких имело движение [190] 5-го года — я не помню до сих пор. Мы видели все фазы революции [19517-го года, мы видели разных людей в этой революции, но таких типов, как люди [190] 5-го года, как Гедальке[892], Энгельсов[893], Гелингер[894], Лейзере Городовойчик[895], Майзель[896] и много друг [их], эти люди были совершенно исключительными, были совершенно особенными людьми. Если бы мне было позволено немного пофилософствовать и коли бы я мог заняться этим делом, я должен бы сказать, что эти люди были симпатией истории, знамением времени. Для меня, например, стало ясным, почему в русской литературе очень часто занимались такие люди, как Тургенев[897], Чернышевский[898], Пушкин[899], стремились типами оформить эпоху. В Евг[ении] Онегине[900] описывается не только класс, не только известная группировка людей. Тургенев также описывает нам эпоху, Чернышевский — туже эпоху, но с другой стороны, с другой точки зрения. Вот я и думаю, что эти люди являются самыми яркими представителями эпохи и знамением времени. К сожалению, о них ничего не писали, их имена помнят сегодня еще сотня-другая людей. И если мы действительно таких типов, как Мейер Бестия[901], если бы мы могли расшифровать их психологию, мы получили[902] удивительнейшее, глубочайшее впечатление. Нам был бы ясен анархизм того времени, нам было бы ясно, куда загнало еврейское население царское правительство своим угнетением.
Этот анархизм какой философией, каким мировоззрением жил, это довольно трудно сказать, мировоззрение это не поддается учету. Я помню, что масса из этих людей неоднократно говорили, что я анархист, такой же как Казерио[903], Равашоль[904] и проч[ие]. Этот товарищ прекрасно знал об этих людях, и был отчасти заражен, если не их мировоззрением, то все же их оправдывал целиком, понимал их.
С другой стороны анархизм, с его революционной техникой, с его револьверами. Должен сказать, что револьвер был очень подробно разобран еврейским анархизмом. Здесь я хочу напомнить, что для еврейского народа и еврейских рабочих считалось довольно ненормальным, исходя из исторической точки зрения, спать с револьвером, знать каждый его винтик, полюбить этот револьвер, как любит черкес свой кинжал. Эти люди получили технику и довольно богатую технику бомб. Каждый более или менее активный анархист умел составлять бомбу и, далеко не плохие, македонские бомбы усовершенствовались весьма. Одна македонская бомба Геринга[905] положила чуть не десяток городовых. Он умел начинить ее так виртуозно кусочками железа, гвоздями и так крепко запаять, что она взорвалась с огромной силой.