о скользит черными глазами, точно из окна автобуса.
Каждый раз при мысли о Чемодановой он уводил ее в свою квартиру, где за вечно сохнувшим бельем пряталась дверь в его комнату. Он усаживал Чемоданову за стол, заваленный книгами, пакетами с несвежим кефиром, ломаными кусками хлеба, сахарной крупой. Ужасно стыдясь за такую убогость. Постепенно мысль его смелела, и вот уже, отдаваясь фривольности, он пересаживался с Чемодановой на тахту, которая отвечала жутким скрипом на каждый вдох и выдох. А потом… Потом он не знал, что и делать. Колесников в свои двадцать семь лет был еще совершенно неискушенным молодым человеком, измученным страстями. Страсти терзали его ночами до боли в висках, и он успокаивал себя доступным мальчишеским способом, рисуя в воображении увлекательные сцены. Тетка злилась. Она врывалась ночью в его комнату и вопила на весь дом: «Перестань скрипеть тахтой. Тебе нужна баба, ты же здоровый парень. Не хватает, чтобы ты еще свихнулся!…» Иногда она засылала к нему в комнату каких-то девок. Те приходили, садились у заваленного стола и начинали «интеллигентный» разговор. Это вгоняло Колесникова в краску. Но однажды не устоял. Это была очередная теткина диверсантка, приемщица бутылок гастронома № 4. Довольно смазливая особа с крепкими пальцами. Она ввалилась к нему с тортом и вином «Акстафа» и объявила, что будет дожидаться тетку. Попросила принести тарелку для торта. Колесников минут пять возился на кухне, выбирал тарелку, мыл в раковине рюмки. А когда вернулся – обомлел. На его скрипучей тахте вольно раскинулось белое ленивое тело. Крутое бедро царственно возвышалось над этой снежной и какой-то бесконечной грядой…
– А мне любопытно, мне просто интересно, что ты за фрукт, – толстуха хохотала. – Не бойся, тетка не придет, мы договорились.
Все произошло торопливо и невнятно. Такое состояние он испытывал в парной, когда проникал туда из прохладного предбанника. Едва успев ухватить глоток свежего воздуха, он вновь задыхался от обвала горячего густого марева, ощущая себя муравьем в середине тарелки с теплой манной кашей. Старая скрипучая тахта обнаружила запас необыкновенной пружинистости. «Господи! – думал тоскливо Колесников, взлетая чуть ли не к потолочному светильнику. – Да когда же это кончится?»
Наконец толстуха угомонилась. Идиллически подставила ладонь под круглую кошачью голову и, поглаживая утлую пупырчатую грудь Колесникова, проговорила со всем доступным кокетством:
– Слушай, ты нормальный мужик… А работаешь в архиве.
Колесников из последних сил напрягал мышцы под ее ладонью, демонстрируя свою далеко не растраченную мощь. И старался справиться с предательским дыханием.
Когда толстуха говорила, складки жирного живота противно шевелились, набегая друг на друга, подобно морскому прибою.
– В прошлом годе я переводилась из торга в торг, нужна была справка. Ходила в архив. Там сидела какая-то жердь в очках. Неужели ты там работаешь, в архиве? Шел бы ко мне в подсобники.
Колесников сейчас казался себе неутомимым и сильным.
– Это совсем другой архив, – он снижал до мужественной хрипоты тембр голоса. – Архив – это опыт государства, народа.
– Понятно, – перебила толстуха. – Все же ты цыпленок. Сидишь среди бумаг. А во мне вот сколько силы… Тетка твоя говорит – входи, Клава, в семью. Будешь опорой моему дураку, возьми его на пробу. А что? – и толстуха лениво куснула Колесникова за мочку уха.
Колесников вскочил на ноги. То ли от боли, то ли от сознания мерзости происходящего. А вероятней всего, от испуга.
– Уходите отсюда! Убирайтесь вон! – заорал он, прикрываясь простыней и забыв о благородной хрипоте усталого от любовных утех мужчины. – Тоже, нашли кого вербовать!
Толстуха хохотала как сумасшедшая, натягивая на белые колонны ног черные колготки, прошитые малиновой кафешантанной клеточкой. Хохоча, она вывалилась из комнаты, бросив на прощанье через плечо:
– Кретин!
Колесников долго сидел, оглушенный короткой и такой мерзкой встречей, опустив голову в седловину мос-латых плеч.
Назавтра, возвращаясь из столовой, Колесников поведал Брусницыну эту историю, уповая на то, что Брусницын, как председатель месткома, посоветует что-нибудь дельное в отношении злосчастной комнаты, что связывала его с опостылевшей теткой.
Брусницын жевал свои пухлые губы. Казалось, он еще сидит в столовой. Потом повернулся к Колесникову и произнес:
– Везет же тебе… Белая крупная женская грудь, мягкая. Чтобы не охватить взглядом… За что тебе такое везенье, декабрист?
В тоне Брусницына звучала искренняя тоска и страдание.
История эта волновала Колесникова несколько дней. Однажды он после работы зашел в гастроном № 4. В окне, где принимали посуду, распоряжался какой-то длинноволосый с сигаретой во рту…
«Наваждение и только», – думал Колесников, а в сознании образ Нины Чемодановой все настойчивей оттеснял хваткую белокожую соблазнительницу… И горше всего ему было за убогость своей холостяцкой клетушки. Иной раз воображение так зримо разыгрывалось в сознании, что казалось, визит Чемодановой в его логово был свершившимся фактом. Особенно он стыдился старинного шкафа, куда Чемоданова, как ему думалось, попытается повесить свой плащ. Шкаф походил на сутулого старика с бурой задубевшей кожей, а лопнувшие сухие балясины напоминали вывернутые временем суставы. Шкаф был одной из немногих реликвий, добравшихся из жизни, о которой Колесников имел весьма смутное представление. Жизнь эту он, как ни странно, отождествлял не с покойной матерью, а с бабушкой Аделаидой, старухой волевой, энергичной. Дух бабки Аделаиды, казалось, еще витал в квартире, в которой, к сожалению, мало что осталось от былой добропорядочности. Коренная петербургская жительница, бабка Аделаида попала в этот город благодаря замужеству. Ее первый супруг – родной дед Жени – был, как раньше определялось, землеустроителем. Он погиб в результате несчастного случая, в обвале заброшенной шахты. Бабка вышла замуж вторично, за директора школы. От этого брака и родилась тетка Кира, прямая противоположность тихой и печальной своей старшей сестре, матери Жени.
Вот еще с кем пришлось бы знакомить Чемоданову, с теткой Кирой и всеми ее приятелями.
Колесников боком взглянул на Чемоданову. В глазах его томилась вина.
2
У Нины Чемодановой была своя манера работы с описью. Она накладывала широкую гладкую линейку и, медленно приспуская ее, внимательно вчитывалась в содержание. При этом она слегка шевелила губами, становясь похожей на школьницу.
Запрос шведского подданного Янссона оказался не таким уж простым. В той части дел Петербургского физиката, что осели в архиве после войны, следов аптекарской деятельности Зотова не выявлялось. Возможно, они прошли по линии Министерства внутренних дел, в ведении которого был Медицинский департамент. Если так, то не исключено, что документы находятся на специальном хранении, как и многое, что относилось к Министерству внутренних дел. А это весьма осложняло поиск. В спецхран, да еще с запросом от иностранца, вряд ли можно будет получить разрешение. Тем более от Мирошука, который при малейшем намеке на необходимость обращения к спецхрану покрывался нервными пятнами. Он укрепил стальные двери кладовой, где размещался спецхран, литой решеткой с пудовым замком. Сургучные печати в местах сочленения решеток внушали робость всякому, проходящему мимо.
Пока Чемоданова не станет огорчать этого шведского русского. Надо посоветоваться с Гальпериным или с Софьей Кондратьевной, может, они что-нибудь подскажут.
Чемоданова оставила опись и направилась в читальный зал.
В полукруглом тамбуре перед входом в читалку, прозванном будуаром, за столом, отгороженным шкафами, куталась в платок заведующая отделом использования Анастасия Шереметьева. Рядом на треножном табурете бочком сидел пожилой мужчина, а вглядеться – молодцеватый старичок, с пухлыми розовыми щечками здоровяка, значительную часть жизни проводящего на свежем воздухе. Это был известный в архиве краевед Александр Емельянович Забелин. Пришел он в архив лет десять назад с ходатайством от городского Общества юных следопытов, в котором состоял общественным инструктором. Он предложил пионерам воссоздать макет старой части города, как она выглядела лет сто назад… Ребятам понравилась забава но вскоре они остыли и перенесли свои пыл на поиски безымянных солдатских курганов. А Забелин увлекся. Раскопал множество документов, рисунков и даже фотографий строений, на месте которых сейчас раскинулась гостиница «Витязь». Аляповатый, в гипсовых колоннах колхозный рынок и вечно закрытый плавательный бассейн Педагогического института… А что же было? А было… Здание Дворянского собрания – двухэтажный особняк в стиле барокко, с причудливыми, точно случайно слетевшими с небес, завитушками и украшениями. Земская управа. Три церкви, одна из которых, по-задуманному, замахивалась на собор, но строительство почему-то не завершилось. Богатый купеческий дом. Опекунский совет. Городская палата суда и расправы. И маленький аккуратный домик родовспомогательного заведения.
Весь этот комплекс Забелин собрал в общем плане. Нашел художника, такого же энтузиаста, как и сам. Художник все тщательным образом прорисовал. Даже деревья пером обозначил – тоненькие, морозные, живые. Словом, работа была проведена большая. И, по отзыву городского Архитектурного управления, «ценнейшая и научно обоснованная». Александру Емельяновичу отвалили премию и вручили грамоту исполкома. А главное – он стал чувствовать себя в архиве уютней. Теперь уже не дрожал осиновым листом при виде желчной фигуры Мирошука. Наоборот, расплывался любезной улыбкой и снисходительно здоровался с видом уверенного в себе человека… И вдруг Александра Емельяновича «позело» на восстановление доброго имени мещанина Никиты Горлова, собирателя живописи, мельника по профессии и просветителя по натуре.
Забелин сидел подле Шереметьевой, терпеливо выжидая, когда та просмотрит опись. То ли по его заявке, то ли по заявке профессора из Куйбышева, что томился в стороне и так же ласково поглядывал на Шереметьеву.