дой. Гладкие волосы с утомленной сединой прикрывали невысокий лоб, поддержанный, словно фундаментом, черными широкими бровями. Невольно вспомнилась шутейная характеристика, услышанная Колесниковым в колхозе, куда его гоняли в сентябре: «Бровеносец в потёмках». Очень тогда все смеялись, прячась от дождя в дырявом овине. Может быть, поэтому вождь глядит с обидой на Колесникова, мол, что я вам сделал худого? Вам что, до меня было лучше? Язвить, понимаю, приятно. «В по-тем-ках»! А вы побудьте на моем месте. Не хотите?! И не всякий захочет… Легко таскать на себе этот мундир?! То-то.
Грудь вождя была усыпана орденами, от маршальских погон и вниз, к пупку, – хорошо, этот «орденопад» преграждала плотиной пластмассовая планка, а то значки прорвались бы к брюкам и облепили обе штанины до обшлагов. И слетали бы при каждом шаге, точно блохи…
«Может, сам по себе он дед и неплохой, – размышлял Колесников. – В бане, к примеру, и не отличишь от других… А вот в мундире… Так и хочется сказать: „Ну. дед, ты как маленький, ей-богу"».
Вождь заболевает тогда, когда награждает себя первым орденом, а умирает, когда нацепит его при народе. Самый верный признак. И справедливый. Если ты – вождь, зачем тебе орден, а? Ну зачем?!
Колесников с хитрецой смотрел на вождя, похожего в своем красочном мундире на обиженного клоуна. Словно дотумкал про жизнь вождя такое, чего тот и сам не знал. И даже унылое ожидание встречи в директорском кабинете вдруг представилось Колесникову веселой сценкой, скетчем, пикником на лужайке. Обхохочешься. А что, если зайти сейчас в кабинет и для начала ухватить Мирошука за нос? А тот в ответ пукнет и скажет: «Это не я, это он испортил наш свежий отечественный воздух!» – и поддаст Колесникову коленом под зад. И оба начнут хохотать. Вместе с инспектором управления и заместителем по науке Гальпериным. Цирк, честное слово. И все это перед портретом вождя, который сам, видать, не дурак покувыркаться и пображничать. Не жизнь, а потеха… Колесников развеселился.
Тамара оставила машинку и оглядела себя, с чего это вдруг такой смех?
– Чего опять? – спросила она через плечо.
– Жизнь-то, Тамара, смешная штука.
– Кому как, – ответила Тамара.
– Все зависит от этажа, – продолжал смеяться Колесников. – Если ты живешь на пятом, то тебе гораздо смешней, чем тому, кто на четвертом. Можешь плюнуть на него и наблюдать, как тот трет лысину и обещает пожаловаться. И, в свою очередь, плюнет на того, кто на третьем… А если вдруг пожар, тот, кто на третьем, выскочит из дома раньше и примется хохотать над теми, кто видел его лысину.
– Поняла, поняла, – покачала головой Тамара как над тяжелобольным. – Только что здесь смешного?
– Как бы вам объяснить? – вздохнул Колесников. – Все не вечно… даже он, – Колесников вскинул палец к обиженному портрету вождя, закованного в ордена.
– Да. Болеет, видать. Последний раз по телеку все были, а его нет. Чуть ли не все глаза проглядела, высматривала, не нашла… Вам чего? – вскинула глаза Тамара поверх головы Колесникова.
– Мне к директору, – раздался резкий нервный голос.
Колесников обернулся. На пороге приемной стоял тот самый профессор из Куйбышева, который томился в читальном зале.
– Директор занят, – отрезала Тамара.
– Я подожду.
– Долго придется ждать. У него начальство из Москвы. И вот сотрудник дожидается, – Тамара отвернулась к пишущей машинке. – А в чем дело? – спросила она небрежно.
– В чем, в чем, – нервно подхватил профессор. – Самоуправство у вас тут, в архиве. Я добирался сюда из Куйбышева, двое суток трясся в поезде.
– Ближе к делу, гражданин, – прервала Тамара.
– Я требую один материал, мне предлагают другой. Не по теме.
– А какая у вас тема? – важно спросила Тамара.
– А вы что, специалист? – не отказал себе в ехидстве профессор.
– Я сотрудник архива, – отрезала Тамара.
– Уборщица тоже сотрудник архива, – буркнул профессор. – Какое у вас образование?
– Ну знаете, – взвилась Тамара.
Профессор шагнул в приемную.
– Поначалу предложите мне сесть! – выкрикнул профессор и плюхнулся в кресло рядом с Колесниковым. Принялся шарить по карманам, вытягивая для удобства попеременно то правую, то левую ногу. Наконец достал платок, вытер горящий лоб, обмотал платком палец, полез в ухо и принялся ожесточенно накручивать, словно вворачивал гайку. Колесников видел, как нервным тиком дергается на его глазу веко.
– Порядочки, понимаешь, – бормотал профессор, ни к кому не обращаясь. – Я профессор, доктор наук… приехал из Куйбышева.
– По мне хоть академик, с самой Луны, – вставила Тамара ровным голосом, но с особой гаденькой нотой. И тотчас принялась ожесточенно трещать на машинке.
Профессор боком взглянул на Колесникова. Внешность молодого соседа его не воодушевила – потертый свитерок, клеенчатая заплата на локте, джинсы с белесыми коленками и ветхие кроссовки.
Профессор вздохнул и притих. Он растерялся. Колесников не раз наблюдал в архиве подобный тип людей, интеллигентных и наивных. Испытывая обиду и унижение, они поначалу бунтовали, бесхитростно высказывая в глаза обидчикам всю правду, потом, сожалея о сказанном, пытались как-то уговорить своих обидчиков, заискивая и ломая себя, шли на попятную. В итоге, добившись своего, становились настолько измотанными, что брали из документов минимум того, что можно было взять. Разнесчастный русский провинциальный интеллигент… Однажды Колесников заметил на обложке какого-то дела свежие бурые пятна. Оказывается, у читателя пошла носом кровь, у того самого, что две недели выбивал из читального зала этот документ. И этот, из Куйбышева, видно, такой же бедолага, наивный чудак. А ведь профессор наверняка не одну пару штанов просидел в архивах, потолкался в каталогах да читальных залах. Знал, что к иным сотрудникам нужен подход. Кому доброе слово, кому цветы, кому и подарочек. Вон, исследователи из Азии. Или с Кавказа. Без свертков не суются, да и на Руси уже поняли, что почем, правда, не все, сохранились еще чудаки, профессор, видно, из них…
Бунтует пока, но ничего, вот-вот образумится.
– Нет, каково, представляете, – говорил профессор, скорее себе, чем этому долговязому молодому человеку, что сидел рядом. – Это ж надо?! Такую носит фамилию – Шереметьева, а?!
– Анастасия Алексеевна, что ли? – невзначай подбросил Колесников.
– Она самая. Шереметьева, – механически ответил профессор. – Говорит, вам этот документ не нужен! Она говорит мне. Я всю жизнь отдал экономике России. Это ж надо?! Выписываю документы по Горному совету, а она рекомендует мне Горный аудиториат, словно я занимаюсь вопросами права. А?! Уперлась, как баран, и ни в какую. Не по теме, говорит. Хоть застрелись! Трачу свой отпуск, свои деньги для того, чтобы какая-то стерва, простите…
Треск пишущей машинки прервался паузой. Послышался калёный голос Тамары:
– Не забывайтесь. Вы в государственном учреждении. Вызову милиционера, мигом наведет порядок, – машинка бойко поскакала вдогонку паузе.
– Вот, пожалуйста, – испуганно выдохнул профессор. – Еще за решетку упекут. А что? Был случай, довели человека в одном архиве до пятнадцати суток, – профессор притих, сцепив на животе белые длинные пальцы со слойчатыми плотными ногтями.
Колесников исподволь разглядывал его руки, расхожие суконные брюки с широкими обшлагами, пиджак не в тон, видимо, купленный отдельно, глухо застегнутую сорочку в голубой горошек и галстук, тяжелым старомодным узлом подпирающий кадык… Петушиный задор, с которым профессор появился в приемной, явно иссяк, и рядом сидел пожилой усталый человек с нездоровым цветом кожи на рыхлых щеках. Чем ему поможет Мирошук? Чихал он на профессора из Куйбышева, станет он конфликтовать с сотрудниками. В лучшем случае переадресует Гальперину, а вернее всего заявит, что сотрудники в архиве опытные и не доверять им нет оснований.
– Выходит, вам нужны документы Горного совета, а графиня Шереметьева подсовывает Горный аудиториат? – промолвил Колесников.
– Да, – горестно подтвердил профессор.
– Вот стерва!
Профессор скосил глаза и коротко повел подбородком в сторону секретаря Тамары. Но стрекот машинки не утихал.
– Своих она не трогает, – пояснил Колесников серьезным тоном.
Профессор вздохнул. Колесников засмеялся.
– Вы что? – профессор оглядел себя.
– Так. День сегодня какой-то комический, – с готовностью ответил Колесников.
– Не нахожу, – профессор чуть отодвинулся в сторону от соседа. Это еще больше рассмешило Колесникова.
– Знаете, – проговорил он. – Все зависит от ключика. Каким ключиком открылся день. Не часто, даже редко, он открывается особым ключиком, когда все кажется забавным, – Колесников и сам не понимал, с чего он так разговорился с профессором, да еще разухабистым непривычным тоном.
– Не знаю, – буркнул профессор. – Если ключ, то у меня от ржавого замка. А какой у вас – не знаю.
– А мой вон, на стене, – Колесников вскинул голову.
Профессор проследил за его взглядом и недоуменно пожал плечами. Он видел фотопортрет вождя в грязно-серой пластмассовой раме. При полном параде и в строгих учительских очках.
– Не понял, – пробормотал профессор.
– Видите ли… Если при такой жизни, не здесь, в архиве, а там, за стенами нашего крепкого мо-настырчика… мой вождь выглядит таким удальцом, то ничего не остается, как шутить. И я шучу.
– Не понял, – строже повторил профессор и еще более отодвинулся от подозрительного соседа.
Колесников расхохотался в голос. Тамара, не прерывая работы, обернулась и, ничего не поняв, покачала головой.
– Не диссидент я, папаша, – проговорил сквозь смех Колесников. – Кишка тонка… И все очень смешно, может, поэтому я и не диссидент. – Колесников умолк и наклонился к профессору. – Вы знаете шифр нужных документов?
– А что толку? Без подписи Шереметьевой на требовании – пустая бумажка, – профессор извлек из нагрудного кармана заполненный листок и с недоверием оглядел безалаберно подстриженного соседа.