– Своего заимей, потом бросай, – неожиданно серьезно ответила Портнова, направляясь к выходной двери. И, остановившись на пороге, так же серьезно добавила: – Рожай, девонька. Не упрямься. Нормальный мужик, – она повела подбородком в сторону комнаты.
– Рожай, девонька, – передразнил Вовка. – Не упрямься. Нормальный мужик.
Портнова и Чемоданова рассмеялись. Вовка развернул конфету и целился, с какого края ее надкусить.
Закрыв за ними дверь, Чемоданова оглядела себя в зеркале и выключила в коридоре свет.
Шел двенадцатый час ночи, а Янссон, видимо, уходить и не собирался. С позволения хозяйки он снял капитанский пиджак. Под приталенной светлой сорочкой угадывался тренированный торс сорокалетнего мужчины.
Чемоданова уже трижды согревала чайник. И каждый раз они не выпивали и четверти стакана – то разговаривали, то слушали музыку, а вспомнив о чае, находили его остывшим. Вот и сейчас Чемоданова отправилась на кухню, чтобы поставить чайник на плиту.
Давно у нее не было так хорошо на душе. Лишь легкая досада как бы царапала ее честолюбие, распаляла любопытство… Конечно, Янссон человек северный. Иное дело Рудольф, смешной толстощекий Рудольф, мог пристать с ласками во время еды и обижался как ребенок, получив отпор. С ним все было ясно… Тем не менее… Чемоданова вспомнила обжигающий взгляд Янссона в отражении зеркала. Она стояла спиной, меняла пластинку на проигрывателе и мельком взглянула в висящее рядом зеркало, словно застала Янссона врасплох. Он понял, покраснел, смутился, торопливо подхватил вилку и ткнул в пельменину, но неудачно, пельменина скользнула и упала на пол, чем еще больше вогнала Янссона в смущение. Как подобное поведение не вязалось с тем, первым появлением Янссона в архиве, в отделе использования. Его невозмутимая физиономия при виде незнакомой полуобнаженной женщины… Чемоданова не выдержала и со смехом напомнила Янссону о том забавном эпизоде. «Да, – ответил Янссон, – вы тогда были не одна. К тому же, я достаточно рассвирепел от бесконечного бюрократического ожидания, чтобы не видеть всех прелестей». И тоже засмеялся…
В скупо освещенной кухне оказалось пестрое сборище. Каждый из соседей был занят у своей плиты. И Майя Борисовна, и Сидоров, и даже тихая Константинова, которая избегала появляться на кухне в общей толчее.
Братья-водители, Мика и Шуня, трудились над какой-то ржавой железкой, установленной посреди кухни на табурете…
Пенсионер Сидоров бросал через плечо жуткие взгляды на братьев и ворчал:
– Была чистота. День сдачи дежурства. И на тебе! Устроили мастерскую. А кто будет убирать?
– Ш-ша! Дед, – обронил заика Шуня. – Все бб-будет как в больнице, мамаша уберет, ее вахта. Или вы давно не были в б-больнице? Я говорю – мамаша уберет.
– Ждите! – отозвалась Майя Борисовна и сыпанула в кастрюлю перловую крупу. – Босяки. Вам не хватает дня на работе, вы приносите в дом всякую дрянь. Вам нужен специальный человек за вами убирать.
– Мама, – захныкал Мика, здоровенный детина с вислыми модными усами. – Пассатижи соскальзывают от твоих причитаний. Такое счастье, что я нашел эту коробку. Еще пять минут.
– Только такого счастья тебе не хватает, – вздохнула Майя Борисовна. – Матери в моем возрасте качают внуков.
Соседка Константинова осторожно вздохнула, в знак полной солидарности.
– Оп-пять началось! – Шуня тепло кивнул Чемодановой и улыбнулся.
Чемоданова приблизилась к плите и зажгла конфорку.
Пенсионер Сидоров умолк, с подстрекательским интересом наблюдая, как Чемоданова отреагирует на раскардаш, что устроила эта шоферня на общественной кухне после сдачи дежурства.
Прямые и короткие брови Чемодановой сейчас изогнулись дугой, придав ее милому лицу особую одухотворенность, словно она беззвучно пела. Глаза мягко лучились. Даже осанка сейчас у нее была как… не из этой квартиры. Казалось, Чемоданова никого не замечает.
Сидоров угрюмо засопел, он задыхался от несправедливости. Майя Борисовна подошла к Чемодановой и обняла тяжелой вялой рукой.
– У вас хорошее настроение, – шепотом произнесла она. – И слава богу.
Чемоданова отстранилась, подправила в конфорке пламя, храня на лице улыбку, обошла Майю Борисовну и покинула кухню.
– Как вам нравится?! – прорвало Сидорова. – Видит, такое тут творится, и молчит себе! А стиральная машина ей помешала. Это справедливо?
– Молчите, Сидоров! – прикрикнула Майя Борисовна. – Вы прожили жизнь. Вы дали женщине хотя бы одну счастливую минуту? – Она наклонилась к конфорке под чайником Чемодановой и крутанула вентиль до отказа. Фиолетовое пламя высоко поднялось и охватило чайник яростным жаром.
– А? Я поставил стиральную машину, она никому не мешала, – бормотал Сидоров, не в силах справиться с душившей обидой. – Тут заляпали маслом пол в день сдачи дежурства. И ничего! Им все можно.
– Б-будет чисто, как в больнице, – повторил Шуня.
Мика молчал, выковыривая из железки какую-то загогулину. Он слышал, как знакомо стукнула дверь комнаты Чемодановой.
– Вот, господин Янссон, теперь я все о вас знаю, – произнесла Чемоданова, когда вернулась. – Только непонятно – почему у вас такая фамилия? Ваши предки по линии отца были Зотовы? Так, кажется, вы сказали?
– Да, Зотов – фамилия моего деда. Петр Алексеевич Зотов, магистр фармацеи, член Фармакологического общества Петербурга. А отец мой – Ян Петрович Зотов. Поэтому перед вами сейчас – Николай, сын Яна. Или – Николаус Янссон. Вот как у шведов.
– Николаус Янссон, – кивнула Чемоданова. – А ваш сын?
– У меня нет сына, – мягко поправил Янссон.
– Допустим. Если появится. Его будут звать Николауссон?
– Нет. Я принял фамилию Янссон. И отныне все мои потомки будут носить фамилию Янссон, – улыбнулся гость. – В интересах дела.
– Да… Все несколько запутано…
– Многое с непривычки кажется запутанным, – уклончиво ответил Янссон. Ему нравилась эта женщина. И понравилась сразу, когда впервые увидел Чемоданову в отделе, правда, в довольно соблазнительном ракурсе… – Все гораздо проще. У вас выделяют человека по фамилии, у шведов – по отчеству. Что, мне кажется, делает человека более ответственным, нравственно, что ли… Более локально, приближает к узкому кругу, к семье.
– Не знаю. Фамилия определяет принадлежность к конкретной генеалогической ветви, уходящей в глубину, в род. А отчество весьма кратковременно, – упрямилась Чемоданова. – Во всяком случае, я теперь изменю методику поиска по вашему запросу. Ваш дед, живя в России, исповедовал православие? Меня смущает имя – Ян. Это скорее католическое имя.
– Верно. Мой двоюродный прадед, родной брат моей прабабки Ванды, был поляк, как и сама прабабка… Но я, как и мой дед – Зотов, православный. А имя мой отец получил в честь этого двоюродного прадеда. Из уважения к нему. Он помог моему деду вырваться из Петербурга, передал ему свое дело, – Янссон распутывал этот клубок родственных связей ровным и бесстрастным голосом. Он понимал, что интерес Чемодано-вой вызван интересами дела. И старался быть крайне точным. – Так что я православный. Мой дед, Петр Алексеевич Зотов, поменял место жительства, а не веру.
Мысли Чемодановой то и дело ускользали в сторону, ей приятно было смотреть на Янссона, слышать ровный голос, четко лепивший каждое слово.
– Тогда почему он отказался от фамилии? – вяло спросила Чемоданова.
– Я ведь уже говорил, – с легкой досадой повторил Янссон. – В интересах дела. У нас солидная фирма. Шведы – народ консервативный, они купят лекарство у человека, который им близок, кому они могут доверить. Испытывая – и, кстати, весьма заслуженно – гордость за дело, которое они делают сами, каждый швед уверен, что все, чем занимаются прочие шведы, заслуживает самой высокой похвалы… Вам понятно?
– Допустим.
– Не смени фамилию на торговой вывеске, мы оказались бы… как сказать? Белой вороной, да…
Все равно Чемоданова слушала невнимательно. Влечение, что испытывала она к своему гостю, рассеивало внимание. Ей нравились мужчины с ранней сединой, особенно если это не яркие брюнеты, а такие, как Янссон – шатен с ненавязчивой светлой прядью. И этот красивый, крупный рот с мягкими добрыми губами… Дерзкое желание искушало Чемоданову. Ей хотелось подойти к Янссону и прижаться щекой к его щеке, обнять сильную шею и вдохнуть вблизи запах его духов.
– Знаете, Янссон, вы стали лучше говорить по-русски. За такое короткое время, – проговорила Чемоданова, чувствуя почти головокружение от томящего желания.
– Я стараюсь много ходить, слушать. Удивительное состояние, знаете. Я физически ощущаю, как во мне просыпаются гены. Я произношу слова, русские слова, которыми никогда не пользовался раньше. Они входят в меня как воздух… Вероятно, вы не поймете, не знаю. Более того, мне кажется, я стал забывать шведскую речь. Надо скорее возвращаться.
– Вам здесь так плохо? – Чемоданова прикрыла глаза, они могли ее выдать.
– Как сказать? – помолчав, ответил Янссон. – Вы хотите спать?
– Нет, нет, – Чемоданова испугалась, что он сейчас уйдет. – Я не ложусь так рано. Мне интересно, какое впечатление у вас о России?
Янссон медлил с ответом, его отвлекали протяжные шаркающие шаги в коридоре. Шаги утихли, и тотчас раздался деликатный стук в дверь. В проеме показалось лупоглазое лицо Майи Борисовны, потом протиснулось плечо с опущенной рукой, в которой она держала чайник.
– Извините, Ниночка… Он почти весь выкипел, – Майя Борисовна шныряла глазами по комнате, разыскивая гостя. Но безрезультатно – от двери угол за стереоустановкой просматривался трудно, особенно второпях.
Чемоданова вскочила с места и, шагнув к двери, взяла чайник. Голосом, которым обычно принимают извинение человека, наступившего на мозоль, Чемоданова поблагодарила Майю Борисовну за услугу. Глухо, словно утюгом, выдавила соседку в коридор и захлопнула перед ее носом дверь.
Янссон засмеялся. Чемоданова ответила кривой улыбкой, что придавало лицу какое-то лисье выражение.
– Налить вам чаю? – суховато проговорила она.