Ксения присела на кровать, вслушиваясь в печальный голос диктора. Новость не была новостью, накануне в Библиотеке все шептались об этом, наслушались зарубежных передач… А ведь за два дня до кончины он несколько часов стоял на праздничной ноябрьской трибуне. И выступил с речью на приеме во Дворце съездов.
– Ну?! Что теперь будет? – пробормотала Ксения. – Может, закончат воевать с горами, в Афганистане?
– По-моему, войну уже закончили, просто мы еще не знаем, – ответил Гальперин. – По крайней мере, я уж и не припомню, когда в последний раз читал в газете о войне в Афганистане…
– Да? Только откуда гробы везут? – ответила Ксения. – Буфет в библиотеке второй день закрыт. Говорят, буфетчицу в военкомат вызвали по похоронке сына… Стыдно писать в газетах, вот и не пишут…
Гальперин в тот день так и не работал, все накручивал радио и гадал – кто заменит? Разложил праздничные газеты, рассматривал фотографии с изображением стоящих на трибуне Мавзолея. Почти все казались на одно лицо – гладковыбритые, молодцеватые старички. За исключением, пожалуй, двух-трех человек. Те хоть и держались уверенно, но чувствовалось некоторое напряжение. Видно, нелегко им приходится в этом ареопаге.
– Да здравствует наше правительство! – шепотом провозгласил Гальперин. – Самое старое правительство в мире! Ура, товарищи! – И тихим рокотом ответил сам себе: – Ура-а-а…
Ксении уже дома не было, никто не мешал Гальперину участвовать в минувшем параде. На следующий день утром по радио партия и народ были извещены – кто стал новым руководителем.
– Спасибо, – вежливо поблагодарил Гальперин маленький переносной радиоприемник. – Вы, как всегда, чуточку опоздали. Я узнал об этом еще ночью, несмотря на жуткое завывание глушилок.
Чем еще Гальперина волновали столь печальные события, так это музыкой. Первый бесподобный гала-концерт состоялся в марте пятьдесят третьего. Целую неделю круглосуточно – Бетховен, Чайковский, Рахманинов, Гендель, Моцарт, боже мой, какой Моцарт, с ума сойти… Столько лет прошло, а Гальперин помнил. Пожалуй, между той музыкой пятьдесят третьего и этой, восемьдесят второго, приличных концертов и не было… Музыка сменялась печальными словами, в основном информационного характера. Повторение одних и тех же текстов, казалось, преследовало задачу убедить всех, что это не подвох и не розыгрыш, что он действительно почил в бозе. На сей раз это не многолетний слух, а правда.
Гальперин задремал, звуки музыки укачали, но ненадолго – их разогнал стук входной двери и голос Ксении:
– Представляешь?! – крикнула Ксения из прихожей. – Этот индюк так, по-моему, и не поверил, что мы близки. Он смотрел на меня глазами пса, из-под носа которого увели кость.
Гальперин улыбался сквозь дрему.
– Но самое удивительное, – продолжала Ксения. – Нашлась моя сумочка, со всеми документами и деньгами.
– Как?! – воскликнул Гальперин, проснувшись.
– Оказывается, я обронила ее в зале, во время суматохи…
– Ну, Ксюша, – радостно заблеял Гальперин. – Камень с души. Гляди, какой молодец наш Захарушка, вернул в целости и сохранности. Слушай?! – озадаченно проговорил Гальперин. – Откуда он узнал, что сумку потеряла именно ты?
– Понятия не имею, – ответила Ксения.
Она прошла в комнату и положила на кровать заявление Гальперина, заверенное круглой печатью и подписью директора… «Никаких материальных и иных претензий к своему сыну, Аркадию Ильичу Гальперину, я не имею. В чем и подписываюсь».
– Надо бы сообщить Аркадию, – произнес Гальперин.
– Я уже звонила.
– Кому?! Аркадию? – Гальперин подскочил на своем лежбище. – Как ты решилась?
Ксения ходила по квартире в цветном сатиновом халатике, что прилегал к телу, подчеркивая каждую линию ее стройной фигуры. Она волновалась, и мягкий голос сильнее выпячивал округлость каждой гласной буквы.
– О… Илья Борисыч, мой милый, ты еще и не знаешь, на что я способна. – Ксения мельком взглянула в лицо Гальперина, тот был в неведении о том, что Ксения отметила пощечиной Брусницына. В суматохе кто-то ухватил Ксению за рукав и затянул в толпу, она оказалась в коридоре. Потом появился Гальперин, и они покинули сумрачный монастырский дом. Ксения поначалу хотела поведать о своем порыве, но передумала… А может быть, он знает? Нет, не знает, за столько дней проговорился бы. Вообще Гальперин и словом не обмолвился о Брусницыне. Всех выступавших на собрании вспоминал, комментировал, особенно досталось профессору Альпину. А о Брусницыне ни звука…
– Я ведь жена тебе, Илюша, – проговорила Ксения. – Жена! Какая я тебе любовница? Ты слишком… солиден, Илюша. Возлюбленного я выбрала бы себе другого… Жена я тебе. И не строй свои жуткие рожи, я к ним привыкла. Жена! Поэтому позволь уж мне распоряжаться нашей судьбой на равных… Я хотела встретить Аркадия и отдать заявление. Предупредила, что ты болен и волноваться тебе нельзя. Аркадий решил, что так ты волноваться будешь больше, и он сам придет за этой бумагой… Возможно, он прав.
Гальперин сопел, раздувая ноздри. Рожи он не строил, собственно, ему и не надо было стараться их строить, а свирепый свой вид мог объяснить только упрямством. В душе ему льстило заступничество Ксении, но не сразу же поднимать вверх руки.
– Когда он придет? – мрачно спросил Гальперин.
– Думаю, скоро, – пренебрежительно ответила Ксения. – Эта бумага ему нужна позарез.
– Ну знаешь… Это мой сын. И подобный тон…
Ксения шагнула к кровати, наклонилась, приблизив карие глаза к голубым и не по возрасту чистым глазам Гальперина. Вблизи кожа виделась изрытой, словно шелуха картофеля.
– Илюша… Ты сейчас похож на мопса, – сказала она серьезно. – А мне не очень нравятся люди, похожие на мопса… Если ты и вправду возмущен моим поведением, я могу собрать чемодан и уехать в Уфу.
– Оставить меня в таком состоянии? – деловито поинтересовался Гальперин.
– Именно, – из последних сил сдерживала смех Ксения. – И не смотри на меня так, не разжалобишь. Или ты меня будешь слушаться, или я уеду.
– Я тебя буду слушаться, – торопливо согласился Гальперин.
– То-то. – Ксения поцеловала Гальперина в висок.
Было недовольство, были слова, выражающие это недовольство, было молчание, скрывающее недовольство… Разное было между ними за два года близости. Но Гальперин любил Ксению, и это она знала так же отчетливо, как то, что он знал о любви Ксении к нему. Но никогда они не говорили об этом вслух…
– Ксюша, – произнес Гальперин в спину стоящей у шкафа женщины. – Я люблю тебя… Извини, я никогда не говорил тебе об этом… И сейчас, в моем состоянии… это звучит ужасно немощно. Женщине надо говорить о любви, когда ты здоров, молод и полон сил, тогда, вероятно, это убедительней.
– Женщине, Илюша, надо говорить о любви всегда, – не оборачивалась Ксения. – Знаешь, я никогда не думала, что слова о любви ты можешь произносить так искренне… Но я всегда чувствовала, что они у тебя есть… И уверенность моя сильнее слов, не знаю – поймешь ли ты меня?
Гальперин хотел ответить, но Ксения вышла из комнаты.
Специально ушла, подумал Гальперин, какая умница, а?
Он лежал, откинув затылок на подушку, слышал стук посуды на кухне и чувствовал на щеке прохладу, он не хотел слезы, стеснялся ее, но ничего не мог поделать.
– Да… Я принесла тебе прессу. – Ксения вернулась в комнату и положила на кровать кипу газет. – Почему ты выписываешь столько газет? Сличаешь их, что ли?
Гальперин не ответил, его вниманием овладел портрет нового лидера партии на первой, торжественной полосе «Правды».
– Как вам это понравится? – прошептал Гальперин. – Ну, вылитый дядя Сема… Чтобы так быть похожим, невероятно.
Гальперин давно заметил поразительное внешнее сходство теперь уже бывшего председателя комитета госбезопасности с покойным дядей, братом матери, заслуженным работником культуры, перед которым Гальперин с некоторых пор казнился виной.
– Что ты там шепчешь? – не расслышала Ксения.
– Знакомое лицо, – ответил Гальперин.
Поджатые, без рисунка, губы, длинноватый утиный нос, чуть смещенные к переносице глаза за очками с черной верхней дужкой. А главное высокий, широкий лоб, трапецией уходящий под зачесанные назад редеющие волосы, и суженный, вытянутый подбородок… Пожалуй, у дяди Семы губы были пухлыми, с семитским вывертом.
– Илюша, – шутливо проговорила Ксения. – Тебе мало хлопот с родственниками, которые уже есть? Тебе нужны неприятности еще? Уверяю тебя… ТАМ твоих родственников быть не может.
– Почему? – в тон ответил Гальперин. – Ты читала биографию вождя? На! Прочти. – Он протянул Ксении газету. – Там все написано: и когда родился, где, в какой семье. Отмечены все занимаемые посты, помянуты ордена и звания… Единственно чего нет – это национальности… Прочти сама.
Ксения взяла газету, пробежала глазами информационное сообщение. Пожала плечами.
– Ну знаешь… Действительно, от вас всего можно ждать.
Гальперин хохотал, подрагивая животом и прижимая ладонь к груди. Заплывшими от смеха глазами он видел выставленную на стол всяческую снедь – сыр, масло, какую-то тушку.
– Накинь халат, садись к столу. – Ксения вышла в гостиную.
Гальперин отмахнулся, стараясь удержать хохот, но все не удавалось. Дверного звонка он не расслышал, лишь заметил, как Ксения поспешила в прихожую. И вскоре в комнате появился Аркадий со свертком, напоминающим по форме бутылку. Следом, насупившись, шла Ксения. Видно, они крепко о чем-то поговорили, мелькнуло в голове Гальперина. Он с удовольствием смотрел на сына.
– Что, командор, прихватило? – в голосе Аркадия звучала тревога.
Не обнаружив признаков особо тяжелого состояния отца, он зыркнул взглядом в сторону Ксении. – Отличный коньяк, командор. – Аркадий растормошил сверток и извлек на свет бутылку с красочной наклейкой.
– Хитрец! – воскликнул Гальперин. – Что это? Плата натурой? Давно не подносили мне бакшиша… Ладно, вот твоя индульгенция, возьми! – Он подобрал заявление и протянул сыну.