– Здесь, здесь. Рабочий день не кончился.
– Может, позовешь ее?
– Сейчас не могу. Аврал. Все в хранилище, – важно ответил сержант. – Новые документы в архив поступают, место готовят. Видишь, сколько привезли? – он указал на горы документов, сложенных под лестницей. – Посиди, куда тебе торопиться, раз дело есть, – позволил он великодушно и склонился над выдвинутым ящиком.
Дарья Никитична села на знакомую скамью и положила на колени сумку с горбатым свертком из вощеной бумаги – пирожки, что она напекла для Чемодановой. Если вдруг явится этот тать Хомяков, она всегда отбре-хается, мол, явилась в архив исключительно для того, чтобы отблагодарить Чемоданову пирожками за проявленное ею усердие…
Мысль о том, чтобы сокрушить коварный план племянника Будимирки увезти ее из России ради своего блага, пришла Дарье Никитичне в тот момент, когда племянник пригрозил ей насильничанием. Что, дескать, он вывезет старую тетку, живой или мертвой. А в том, что Будимирка слов на ветер не бросает, Дарья Никитична не сомневалась – как он насел, чтобы тетка дала согласие на попечительство. Не мытьем, так катаньем – придушит и не дрогнет. Испугалась тогда Дарья Никитична, отступила. И, признаться, любопытно ей было – как там живут, за границей, может, и вылечат распроклятый диабет? Уверил ее Будимирка, что вылечат, там великие доки собрались по лечебной части. Словом, уломал ее племянничек. Но потом ее глаза открылись, видела отношение к себе этой стервозы Ольги и все поняла. А последний разговор с Будимиром окончательно утвердил во мнении, что надо спасаться. Только руки у Дарьи Никитичны были бессильны до тех пор, как по пьяни Ефимка Хомяков разоткровенничался с ней на кухне, что таскает Буди-мирке из архива всякие бумажки, которые за границей могут оказаться в цене. «Так что не беспокойся, тетя Дарья, не помрешь там с голоду, у племянника будет чем поддержать тебя, на улице не оставит, попомнишь еще там Ефима Хомякова, благодетеля!» Хоть и пропустила тогда мимо ушей пьяное бахвальство, да в памяти оно запало. И продержалось до поры, сгодилось. Этим она Будимиркину затею и приструнит, раз он такой нахал и подлец. Пусть власть на него управу найдет, а ее дело подсказать. Если он так с теткой обращается, ради эгоизма своего фамильного, то и она не станет молчать. Сколько горя и унижения натерпелся покойный ее муж от старшего своего братца Леонида, отца Будимирки. Можно сказать, он и погиб по его милости. Зрение было ни к черту, а он на фронт просился и выпросился – мобилизовали его. Не могу, говорит, перед Родиной стыдно, что старший брательник в тылу обогащается в лихолетье военное, – Ленька к складу пристроился, поперек себя толще стал, прохиндей. Даже орден какой-то купил, навесил себе. Хочу, говорит, кровью искупить срам семейный. И искупил. В первом же бою, под Ленинградом, его и пришили, видно недоглядел чего-то, очкарик. А потом и сына Сережу судьба подстерегла… А Ленькиному семейству хоть бы хны. Вышли из войны целыми и с мошной. Так хотя бы подумали о вдовице, помогли чем-нибудь. Куда там! И знать не хотели, наоборот. Хорошо, хоть Будимирка долг отдал…
Так, распаляя себя и подбадривая, Дарья Никитична сидела в служебной проходной, прижимая к животу сверток.
А может, милиционеру рассказать о каверзе, что совершает Ефим Хомяков в пользу племянника, а? Почему бы и нет? Он тут страж, его забота следить за теми, кто что выносит из архива, с него спрос. Пусть Хомякова и возьмет за шкирятник. А что?! А то сидит тут, как попка…
Дарья Никитична не решалась, да и с чего же начать? Еще испугается милиционер – как же, мимо него таскают, а он? Может, и прикроет сообщение, чтобы себя не подводить… С виду, правда, милиционер парень честный, с Кавказа, что ли? Нос горбатый, и волос черный. Там они все горячие, чего доброго и придушит Хомякова. Не годится, надо, чтобы власть добралась до Будимирки, а так какой прок от всей затеи?
Дарья Никитична притворно кашлянула: сержант и ухом не повел, глядя в ящик стола.
– Где же ваша кошка? – спросила Дарья Никитична.
Мустафаев поднял на старуху обалдевший взор.
– А? Кот у нас. Дон Базилио… Шатается где-нибудь, – и вновь упал взором в ящик.
Сорвалась беседа… Дарья Никитична робела. Оказывается, не так просто управиться с затеей, это дома ей казалось все просто, когда видела ненавистного племянника, слышала визг его супруги Ольги. А коснулось дела – пожалуйста, язык стал липкий, еле ворочается, и жар глаза застилает… И сидеть здесь не очень-то спокойно, того и гляди, нагрянет Ефимка со своей телегой, коситься будет.
Дарья Никитична прошуршала жесткой бумагой, теребя сверток. А если Чемоданова не спустится? Надо было позвонить ей по телефону, условиться о встрече… И вообще, можно было по телефону все дело и закончить, да боялась старая – вдруг Ефимка Хомяков повиснет на проводе, мало ли, в одном помещении работают.
С улицы раздался шум подъехавшего автомобиля. В мутном стекле тамбурной двери появился грязно-желтый верх милицейского газика. Вскоре в архив ввалилась ватага – милиционер и трое молодцов, наголо подстриженных, в мятых пиджаках и замызганных рубашках.
Мустафаев задвинул ящик стола и резво поднялся на ноги.
– Приехали?! – крикнул он навстречу новому милиционеру.
– Давай! Принимай остаток, – ответил тот. – Я людей прихватил, пусть потаскают, а то бездельничают в камере.
Арестанты равнодушно озирались. У одного в губах торчала спичка, придавая стриженой физиономии бандитский вид.
Дарья Никитична заерзала. Неужто настоящие арестантики? И с надеждой поглядела на хилого милиционера.
– Под лестницу складывайте, – подсказал Мустафаев. – В общую кучу.
– А мне сказали, куда-то на этаж надо поднимать, – вставил милиционер.
– Пока место не готово, – ответил Мустафаев. – А там посмотрим.
– Так мы что – за один срок два раза таскать будем? – лениво произнес тот, со спичкой. – Не дело, начальник.
– Давай, давай! – прикрикнул милиционер. – Поговори мне еще. В вонючей камере сидеть лучше?
– Так там мы отбываем, а тут работаем, – рассудил один из арестантов, худощавый парень со смуглым цыганским лицом.
– Не рассуждать, принимайтесь за работу, – приказал милиционер.
Арестанты продолжали озираться, задержав взгляд на присмиревшей старушенции, а тот, со спичкой, даже подмигнул ей разбойным глазом. Наконец приступили к работе. Двое подносили с улицы документы, третий их укладывал. Милиционер сел с другого конца скамьи, наблюдать. Мустафаев вернулся к столу, но ящик не выдвигал, пережидал.
– Слышь, Цыган, – произнес тот, со спичкой, видно и впрямь цыганом был худощавый. – Придет время, и нас похерят в архиве, чтобы ни одна собака не узнала.
– Ну, мы еще побегаем на воле. Можно подумать… Ты против них муха на палочке, – ответил Цыган, поднося дела. – Укладывай ровно, а то повалятся.
– По оплате и работа, – вступил третий, пожилой арестант с синей избитой физиономией.
Дарья Никитична придвинулась поближе к милиционеру, так спокойней. Перевела дух и спросила шепотом:
– За что же их?
Милиционер важно молчал, прикрыв глаза. Отозвался тот, со спичкой в зубах.
– Я, бабка, троих пришил. Утюгом, – процедил он, перекатывая спичку. – А четвертого не успел, он сам копыта отбросил. А мне впаяли и за четвертого. Где справедливость?
– Тогда тебе добрать надо, чтобы по совести, – подначил Цыган. – И случай подходящий, бабушка и так еле дышит от страха.
Арестанты заржали. Дарья Никитична обомлела. Еще бы, от таких чего угодно можно ждать. И милиционер-тюхтяй, сидит себе рядом, помалкивает. Спит, что ли?
– Ты, мать, не дрейфь, – сжалился пожилой арестант, улыбаясь битой мордой. – Мы безвредные, пятнадцатисуточники. Мелкое хулиганство. А то валяют дурака, тебя пугают. Не дрейфь.
И Дарья Никитична встречно улыбнулась, потеплело на душе.
– Эх ты, – вздохнул Цыган. – Испортил кино. Штабеля дел под лестницей разрослись, загораживая проход. Работа шла к концу.
– Слушай-ка, родимый, – позвала Дарья Никитична пожилого. – Пойди сюда, прими угощение.
Битый арестант остановился, глядя, как старушка, прошуршав в пакете, вытянула пирожок.
– Бери свободно, – подталкивала Дарья Никитична.
– Ну, мы не из застенчивых, – перебил тот, со спичкой, и, шагнув к Дарье Никитичне, цепко перехватил угощение. И тут же, целиком, пихнул в рот.
Дарья Никитична засмеялась. Раздала каждому по пирожку, и милиционеру досталось, и Мустафаеву.
– Вот вам и оплата, – довольно щебетала старушка, ласково улыбаясь арестантикам, и произнесла под настроение: – У меня тоже племянник сидел… Варгасов, слышали, нет?
Арестанты наморщили лбы.
– Это какой Варгасов? – отозвался пожилой. – Не управляющий ли Дачным строительным трестом?
– Он самый, – обрадовалась Дарья Никитична.
– Так я же у него в стропалях служил… Ну, мать, такой мог себе целую тюрьму купить. И сидеть в свое удовольствие, – брезгливо проговорил пожилой. – С нами его не ровняй.
– Гусь свинье не товарищ, – заключил Цыган.
Арестанты продолжили работу. А Дарья Никитична почувствовала неловкость и обиду. Ах ты, сукин сын, Будимирка! Даже сесть путем не мог, чтобы не совестно было людям в глаза глядеть… Занятая обидой, она проглядела, как с лестницы, тяжело ступая, спустился плотный мужчина в тесном пальто, под которым угадывался объемистый живот. В руках толстяк держал облезлый кусок меха, в котором можно признать шапку. Это был Гальперин.
Мустафаев уважительно поднялся навстречу.
– Ну как, Полифем? – пророкотал Гальперин, правда, без привычного вкусного раската. – Идет служба? Да, я смотрю, тут широкое народное представительство, – он оглядел Дарью Никитичну, перевел взгляд на арестантов.
– Что, галерники, работаете?! Таскаете кирпичики нашей истории? – голос Гальперина звучал безобидно, даже участливо.
– Истории и географии, – сбалагурил бойкий на язык Цыган.
Гальперин довольно засмеялся, колыхнув животом.