Кто-то трясет меня за плечо.
– Я говорю, не возражаете, если захватим кого- нибудь по дороге? – спрашивает водитель.
В машине тепло. Мы стоим. Справа неоновые огни аэровокзала.
– Нет.
– Что нет?
– Не возражаю.
Водитель выходит. Я роюсь в бисерном ридикюле Графини и нахожу там тридцать пять копеек, сигареты и браунинг. Ему я рада, как старому знакомому. Он все такой же, совсем не изменился, чего нельзя сказать обо мне. Ну, полежи еще, ты мне пока не нужен. А вот сигареты – другое дело. С удовольствием затягиваюсь “Винстоном”.
Водитель снова входит и падает в кресло. Рвет с места так, что я роняю пачку.
Видно, с кем-то поругался. Летим по Ленинградскому шоссе, сто двадцать километров в час. Что-что, а водит он здорово. Почти как отец. У светофора в свете газосветного фонаря он меня внимательно разглядывает.
– Ну что, девушка, поехали прокатимся?
– Куда?
– За город. Я вам такое место покажу, какого вы не видели.
– У меня денег мало.
– Какие деньги! Я приглашаю.
– Поехали.
– Вот это разговор.
Я вооружена, и вообще, чего мне бояться. Насильник? А что он может сделать мне неприятного, как говорит в таких случаях Графиня.
Водитель что-то делает со счетчиком, потом опять лихо рвет с места, а когда переключает на четвертую, откидывается и включает кассетник.
And when he comes my way
I’ll do my best to make him stay[21].
Теперь я его рассматриваю. Года двадцать два, лицо детское и сравнительно осмысленное. Это ему надо меня бояться, а не мне его.
– Тебе сколько лет? – спрашиваю я.
– А тебе?
– Двадцать три.
– А-а-а, – смеется он, – старуха. Мне двадцать. Ты чего ревела?
– Да так.
– Беременная, что ли?
– Что ты мелешь!
– Я вот тут одну вез, вроде тебя. Тоже всю дорогу ревела. Беременная, говорит. Музыка нравится?
– Ничего.
– Выпить хочешь?
– А у тебя есть?
– Нет.
– Тогда не хочу.
– Можем заехать.
– Не хочу.
– Знаешь, кто поет? Мэри-Ли. Великая негритянская певица. Пятнадцать лет ей на этой записи.
– Ну и что?
– Ее подобрал один старый еврей, ну, в общем, на панели, ну и сделал из нее звезду. Потом еврей ее бросил, потому что нашел себе еще моложе, а она увлеклась наркотиками и умерла.
– Что за чушь ты несешь!
Он смеется. Мы проскакиваем Сокольники и летим по Богородскому шоссе.
Снег уже не такой густой. По обеим сторонам шоссе – лес. Так мы несемся, наверное, час. Лес то кончается, тогда идут унылые белые поля, то начинается снова. Мне почему-то совсем не интересно, куда он меня везет и что собирается со мной делать. Я начинаю дремать.
Просыпаюсь от резкого поворота – мы свернули в лес. Снег перестал, светит полная луна. Он выключает фары, и мы едем почти бесшумно сквозь сказочную декорацию. Выкатываемся на небольшую поляну, залитую лунным светом. Он выключает зажигание, машина катится еще несколько метров и останавливается. Полная тишина.
Гульрипши
На аэродроме нас встречали Заяц и Бард. Это была непонятная любезность, у нас был их адрес, но они позвонили в Москву, узнали у моей мамы номер рейса и приехали за одиннадцать километров в аэропорт. Мы с Зайцем никогда особенно близки не были, хоть и знакомы с младенчества, а Ш и Бард вообще виделись первый раз в жизни. Я думаю, любезность объяснялась просто: Ш в глазах Зайца был представителем интеллектуальной элиты, вот она и работала, завоевывая светское окружение мужу.
Итак, встреча была неожиданно горячей. Заяц сообщила, что нам уже сняли комнату, очень хорошую и всего за три рубля в сутки, за стеной живет очень милая и интеллигентная пара, он младше ее на пять лет, но с бородой, она хоть и старше, зато настоящая графиня, вода двадцать, воздух тридцать, есть мы будем в соседнем доме, там гораздо вкуснее и дешевле, чем у них в пансионе мадам Дубровской, где, правда, в прошлом году отдыхала артистка Быстрицкая, кстати, в той же самой комнате, где сейчас живут Заяц с Бардом.
Мы получили багаж. Потом выяснилось, что из рюкзака были вытащены три бутылки вина; все остальное, включая фотоаппарат, было на месте. Мы сели в такси и поехали по пыльной дороге. Ничего интересного, пирамидальные тополя и горы вдали – все как в детстве. Только перед самым поворотом к морю встретилась неслыханных размеров беременная свинья. Она была размером с небольшую корову, и ее чудовищный живот волочился по пыльной обочине. Это зрелище меня расстроило. Я стала думать, что Ш меня скоро бросит и я буду вот так же ходить по улицам, волоча живот по пыли.
Мы забросили вещи в нашу трехрублевую комнату и пошли к ним в пансион мадам Дубровской.
– О, у тебя здесь гитара с собой, – заинтересовался Ш.
Нашел чему удивляться, Бард никогда не расстается с гитарой. Если бы он мог, он вообще никогда не выпускал бы ее из рук. Это для него единственная форма общения. Говорить он не любит и не умеет. Он берет готовые тексты – это может быть хоть железнодорожное расписание – и превращает их в песни.
– Я поиграю? – спросил Ш.
Бард, растянув лицо в улыбке, закивал головой, выдвигая при этом вперед подбородок, что у него обозначало любезность, и у них начался совершенно идиотский и невыносимый для окружающих диалог про аккорды, гармонию, модуляции и прочую белиберду.
Как мне все это надоело. Все думают, что Ш такой разносторонний, титан Возрождения. Ерунда, просто он хочет всем нравиться, поэтому все немножко знает и немножко умеет. Под конец он окончательно покорил Барда, пообещав познакомить его с самим Сингером.
– Я его хорошо знаю, – небрежно уронил титан Возрождения. – Как только вернемся в Москву, сразу к нему сходим.
Они повели нас на ужин. В темном дворе под деревянным навесом возилась над керосинкой немолодая абхазка.
– Здравствуйте, – сказала Заяц голосом пионер- вожатой, – вот, это они. Они уже приехали.
– Прахадите, прахадите, – сказала женщина, вытирая руки о передник.
Мы вошли в небольшую комнату. С потолка свисала пыльная лампочка.
Посредине стоял стол, за которым сидели двое. Дама приветливо заулыбалась, а молодой человек, задрав бороду, поблескивал на нас стеклами очков.
– Добрый вечер, – сказала Заяц светским тоном, а Бард закивал головой, выдвинув вперед подбородок.
– Ну вот, они приехали, – продолжала Заяц, – мы вас тут оставим, нам тоже пора ужинать, а попозже мы зайдем.
Заяц с Бардом вышли. Мы с Ш уселись, и абхазка поставила перед нами фаршированные баклажаны. Ш притих. Эти двое, Борода и Графиня, произвели на него впечатление светскостью, бородой и блеском очков. Сегодня он будет робок, завтра будет стараться им понравиться, а потом предаст. Известная история.
– Вы до конца месяца? – нарушила молчание Графиня.
Ш бросил на нее благодарный взгляд.
– Мы еще не решили, – он напряженно сжал в руке вилку и перестал есть. – Да? – повернулся он ко мне.
– Да.
Они внимательно смотрели на меня, но я уже ела.
– Вы давно женаты? – спросила Графиня, смягчая вольность вопроса обворожительной улыбкой.
– Да мы, – быстро проговорил Ш, – в сущности, не женаты. Мы только собираемся.
Это для меня новость.
– Ах, простите, – засмеялась Графиня.
– Я вот боюсь, – сказал Ш, ободренный ее смехом, – что хозяйка потребует свидетельство о браке.
– Это совершенно исключено, – раскрыл наконец рот Борода, – если что-нибудь подобное произойдет, сразу стукните нам в стенку, я все улажу.
– Как? – заинтересовался Ш.
– Я покажу ей удостоверение.
– Вы работник ЗАГСа? – спросил Ш, в критические минуты желание острить побеждает в нем желание нравиться, этим он уже испортил отношения со многими нашими знакомыми.
– Я работаю в Институте США и Канады, – отчеканил Борода.
– Вы им скажете, что в США и Канаде не требуют свидетельств? – не унимался Ш.
– Говорить ничего не придется, – Борода делал вид, что не замечает иронии.
– Достаточно будет показать им документ. Они здесь в них ничего не понимают.
– Приходите к нам сегодня вечером, – продолжала свою светскую линию Графиня. – Между нашими комнатами запертая дверь, но мы ее отопрем.
– Спасибо, – сказала я.
– Правда, приходите, – настойчиво продолжала Графиня. – Этот Бард собирался петь.
– Я считаю, – строго сказал Борода, – что гитара – его единственный недостаток, а потому простительный… Это есть нельзя, – он решительно отодвинул тарелку.
– Да, да, – подхватил Ш, – он сегодня мне уже морочил голову блюзовой гармонией, но в небольших количествах его пение можно выносить.
К концу ужина Ш с Графиней обнаружили массу общих знакомых.
– Мы даже, наверное, где-нибудь встречались, – сказала Графиня. – У Вениамина, может быть?
– Я знал одного Веньку, который жил в проезде МХАТа.
– Да, да, тот самый.
– А вы хорошо его знаете? – настороженно спросил Ш.
– У нее, – вставил Борода, весело блестя очками, – был с ним роман.
– С Венькой? – переспросил Ш.
– Она его отбила у достаточно известной в Москве дамы.
– Это у кого же?
– Ну, – улыбнулась Графиня, – это целая история. Только не отбила, а, скорее, подобрала. Она, можно сказать, его бросила.
Ш рассеянно тыкал вилкой в пустую тарелку.
– Подробностей не знаю, – начала Графиня, – слышала что-то от Вениамина. Она была внебрачная дочь чуть ли не Поля Робсона и какой-то белой женщины. Когда ей было пятнадцать лет, у нее был роман с человеком вдвое старше ее. Сюжет точно как в “Лолите”. Вы читали “Лолиту”?
– Великолепная книга, – нервно проговорил Ш, – и какой идиотизм считать ее порнографией! Я даже думаю, что эту книгу можно использовать в качестве теста на наличие литературного чутья. Если считаешь ее порнографией, значит нет литературного чутья.