Бард пошептался о чем-то с Зайцем, потом встал и подошел к Бороде:
– Мы оставили кинокамеру…
– Где?
– Там, где стреляли.
Борода внимательно посмотрел на него через свои толстые очки:
– Мне очень жаль, что вы оставили там кинокамеру, – потом повернулся к Графине и добавил: – Надо идти.
– Я быстро сбегаю, – сказал Бард, ни на кого не глядя.
Борода быстро взглянул на него и повернулся к Ш:
– У нас есть час, пока совсем не стемнело. Надо идти.
– Я быстро сбегаю, – бубнил Бард. – Я помню, она под камнем лежит. Нам ее на свадьбу подарили.
– Бессмысленный разговор, – сказал Борода. – Мне очень жаль вашу кинокамеру.
– Мы все равно сегодня не дойдем, – не унимался Бард. – Лучше уже не ходить никуда.
– Что ты предлагаешь делать? – сухо спросил Борода.
– У нас же есть палатка!
– В ней с трудом помещаются четыре человека. Здесь уклон градусов двадцать, так спать невозможно. А самое главное – ночью будет жуткий мороз. Это же перевал. Мы замерзнем насмерть. Ладно, разговор исчерпан. Надо идти.
– Куда идти? – закричала Заяц. – Нам ее на свадьбу подарили. Там надпись выгравирована!
– Хватит, пошли! – отрезал Борода.
– На каком основании ты здесь командуешь? – завизжала Заяц. – Пошел ты к черту! Все из-за тебя. Идите куда хотите, а мы вернемся за кинокамерой. Пошли! – она взяла Барда за руку.
– Что? – взвилась Графиня. – Вот только сделай шаг в ту сторону!
Я подумала, что она сейчас достанет свой браунинг и застрелит ее на месте. Она действительно полезла в свой бисерный ридикюль, но вытащила всего лишь носовой платок.
– Где браунинг? – быстро спросила она у Бороды.
– Видимо, там же, где кинокамера, – ответил он без выражения.
– Я быстро сбегаю, – опять сказал Бард и двинулся назад, к перевалу.
– Стой! – закричал Ш. – Там же темно!
– Пошел он к чертовой матери, – сорвался наконец Борода. – Пусть валит на все четыре стороны!
Голова Барда показалась за перевалом, и он исчез.
Быстро темнело. Из-за зубчатого края гор теперь виден был только узенький край солнца. Стало по-настоящему холодно.
– Пошли, – сказал Борода, – надо спешить.
– Я его здесь подожду, – тихо и вежливо сказала Заяц. – Вы идите.
– Хорошо, – так же тихо ответил Борода и быстро пошел вниз по зеленой, уже совсем мокрой траве, распугивая коз.
Сначала двигались медленно, выбирая дорогу, но чем темнее становилось, тем быстрее. Потом ходьба превратилась в бег. Потом мы уже летели напролом, не разбирая дороги. Я видела впереди только рюкзак Ш и старалась не отставать. Несколько раз я падала, но тут же вскакивала и снова бежала, а склон становился все круче и каменистее.
Была уже настоящая ночь, когда мы остановились. Дальше бежать было некуда. Где-то высоко светила луна. Прямо перед нами ревела горная река, прорываясь через каменные завалы. Ш полез в рюкзак и достал фонарь. Сверху посыпались камни и появилась чья-то фигура. Это была Заяц.
– Его нет, – сказала она, всхлипывая, и села на камень.
Борода стоял, тяжело дыша, и держался за сердце. Мы с Графиней обнялись, чтобы было теплее, и тихо дрожали. Ш бессмысленно водил фонарем во все стороны.
– Сходи с фонарем, – задыхаясь, сказал ему Борода, – поищи дорогу.
Ш полез направо вверх по высохшему каменному руслу. Через несколько минут вернулся:
– Тут со всех сторон завалы, – Ш опять полез в рюкзак. – Ой, смотрите, что я нашел, – и вытащил браунинг Графини. – Как он сюда попал?
Поднял руку вверх и выстрелил. Сверху донеслись крики.
Ш стал мигать фонариком в направлении криков. Похоже было, что кричали двое, но, возможно, это было эхо. Мы тоже покричали. Наступила тишина. Через минуту крики возобновились. Голос, несомненно, мужской, но слов не разобрать. И снова тишина.
– Ну идите же ему навстречу! – закричала Графиня, но ей никто не ответил. Минут через двадцать сверху посыпались камни и появилась фигура. Ш осветил ее фонарем. Это был не Бард.
Я сразу его узнала в тусклом свете луны и карманного фонарика. Один из усатых “ингушей” из грузовика.
– Нет дороги, нет дороги, – хрипло забормотал он. – Наверх надо, – он взял Зайца за руку и повел наверх.
Сверху спускался еще один усатый.
– Нет дороги, – сказал он. – Зачем сюда пошли? Здесь даже козы не ходят.
Ни у кого не было сил ответить.
– Еще один где?
– Там, – слабо махнула рукой Графиня, – за перевалом, пошел искать свою кинокамеру.
– Ай, ай, ай, – закачал головой второй усатый. – Там нет дороги.
Он сложил руки рупором и стал кричать что-то наверх на своем языке.
Не знаю, как мы поднимались, не знаю, сколько времени прошло. Кто-то тащил меня за руку. Я очнулась, когда нас вывели на карниз, недалеко от того места, где Графиня хотела застрелить Зайца. Двое усатых взяли у Ш фонарь и побежали искать Барда за перевал, а мы потянулись гуськом по карнизу за третьим усатым, держась друг за друга. Впереди показался огонь и послышался лай собак, но это был не Псху. Под деревянным навесом, покрытым шкурами, догорал костер, вокруг него толпились козы, позвякивая колокольчиками. Здесь же, завернувшись в шкуры, спали двое. Под ногами хлюпало.
Усатый заставил меня выпить что-то горячее. Совсем не хотелось ни есть, ни пить. Хотелось только одного: доползти до любой горизонтальной поверхности и провалиться в бездну сна. Мышцы век затекли от непривычной и непосильной работы – держать глаза открытыми.
Упав на шкуры, я тут же провалилась в сон. И немедленно была вытолкнута обратно. Я стала такой легкой, что тяжелая маслянистая жидкость сна меня не принимала. Я болталась, как поплавок, то погружаясь, то выпрыгивая, карабкалась по камням, сдирая ногти, обрывалась в пропасти, у меня захватывало дух, потом я снова карабкалась. Руки тряслись так сильно, что пришлось подсунуть их под себя. Я открыла глаза, чтобы посмотреть, не наступило ли утро.
Небо было темным, луна скрылась. Я села. Около костра храпели двое усатых и девочка лет двенадцати. Те, которые пошли искать Барда, еще не возвращались, и я с интересом отметила, что мне совершенно все равно, найдут они его или нет. Слева от меня лежали с широко открытыми глазами Борода и Графиня, истерически грызущая ногти. Справа, завернувшись с головой, Ш, за ним шевелила губами и хлопала ресницами Заяц.
Дым от тлеющих углей шел теперь прямо на меня, и у меня начали слезиться глаза. Я осторожно выползла из-под навеса. С мелодичным звоном шарахнулась коза. Земля под руками была мягкой и липкой. Голова кружилась. Я доползла до камня и села на него. Под навесом зашевелились, и оттуда вышел, шатаясь, Ш и сел рядом.
– Спал? – спросила я шепотом.
Он покачал головой. Лицо его было мятым и обвисшим. Глаза едва приоткрыты.
Он опустил голову, отчего щеки свесились к носу, делая его похожим на бурундука. Таким я его не видела никогда. Он потерял всю свою привлекательность, и меня вдруг захлестнула волна нежности. Он открыл глаза, увидел свой рюкзак и начал в нем шарить.
– Кажется, это снотворное, – сказал он, протягивая мне облепленную грязными крошками таблетку. – Пополам.
Я отгрызла половину таблетки и передала ему. Он разжевал свою половину.
Мне казалось, что мы совершаем какой-то обряд, что после этого все будет иначе. Не знаю, что это была за таблетка – кофеин, аспирин, пурген, – но мы считали, что это снотворное, и оно подействовало как снотворное. Но прежде чем оно подействовало, прежде чем я отяжелела настолько, что жидкость сна не могла больше выталкивать меня на поверхность, я прижалась к нему, его рука дрогнула и медленно двинулась навстречу мне.
Страшно храпел пастух, позвякивали колокольчики у коз, налетал и вновь затихал ветер, от костра тянуло дымом, может быть, мы уже спали, а может быть, занимались любовью, мы почти не шевелились, а я испытывала такое счастье, которого не испытывала никогда. Потом меня пронзило острое, как боль, наслаждение, на глазах выступили слезы, я прижалась к нему, заливая его ухо слезами, и провалилась в бездонную яму сна.
Когда я проснулась, уже светило раннее солнце, весело потрескивал костер, но уже не под навесом, а в стороне. Около костра на дереве висел вниз головой козленок, а один из усатых длинным ножом надрезал сухожилия и стягивал с него, как перчатку, шкуру. Это знакомое с детства зрелище наполнило меня ощущением праздника, мне казалось, что сегодня должно было произойти что-то замечательное, но я никак не могла вспомнить что.
Сопел во сне Бард, ободранный, весь в крови, но с глупой улыбкой. Все остальные не спали. Мне улыбнулась Графиня, и я почувствовала, что ужасно ее люблю.
И снова такси
Он обхватывает меня за шею и начинает сопеть в ухо, а левая рука судорожно ищет, где расстегивается дубленка. Стоило ехать черт знает куда для такого тривиального занятия. Я думала, он окажется злодеем, а тут неуклюжий приставала.
– Отстань, дурачок, – я слегка отталкиваю его. – Не сопи.
Он откидывается на минуту и смеется. Потом перелезает через рычаг скоростей и усаживается рядом. Дрожащими руками пытается расстегнуть дубленку.
– Пусти, дурачок, все равно ничего не выйдет.
Он опять наваливается. Я нащупываю ручку двери, резко открываю ее и выскакиваю из машины, захлопнув за собой дверь. Он смотрит на меня сквозь стекло. Стоя по колено в снегу, хорошо, что сапоги высокие, кручу пальцем у виска: идиот ненормальный! Огибаю машину и выхожу на колею. Вокруг сгибающиеся под непомерно тяжелыми снежными шапками еловые ветки. Напоминает детский спектакль “Двенадцать месяцев”. Сегодня, кстати, 24-е – рождественская ночь там, у них.
Сквозь стекло вижу, как он роется в Графинином ридикюле и вытаскивает оттуда браунинг. Глаза у него лезут на лоб, он сует браунинг в карман, распахивает дверь, тут же проваливается в снег, матерится и бредет ко мне, высоко задирая ноги.
Мне жарко, я расстегиваю дубленку и, задрав голову, смотрю на звезды. Он подходит сзади и начинает сдирать с меня дубленку.