– Не женился? – спросил Женька.
– Нет, – сказал Антон и отпил большой глоток. – Деревенскими я как-то брезгую. Ну так, разве что туда-сюда, а жениться – нет. Вот та жена у меня была чистая такая, гладкая. А эти – нет. С той мы хорошо жили, а с этими я и не хочу. Она вот, видишь, выписала меня, теперь мне в Москву нельзя. Правильно, вообще-то. Ей жить надо, чего ей меня дожидаться. Ну и я не жалуюсь. Четыреста я тут всегда заработаю в месяц, а больше мне и не надо.
– Четыреста… – с завистью подумал я. – В пастухи, что ли, пойти? Или кровельное железо без накладной кому-нибудь отпустить?
Продолжаю на другой машинке. “Эрику” отец забрал в Дом творчества писателей, и это правильно, кесарю кесарево. Вот если бы он забрал кульман, я бы этого, конечно, так не оставил. На этой машинке другое расположение букв, и, хотя я, в отличие от тебя, печатаю, глядя на клавиши, опечатки сейчас пойдут, как гробы после вождя. Только что позвонила мама и сказала, что пришло извещение на бандероль. Тут могут быть разные варианты. Это может быть твоя бандероль с номером 1 или 3. Это может быть твоя бандероль с каким-нибудь другим номером или без всякого номера, и это может быть не твоя бандероль. Это мы еще не рассматривали вариантов, при которых это вообще не бандероль, ибо людям свойственно называть вещи несвойственными им именами – тетрадку книжкой, подрамник планшетом, горшок банкой, посылку бандеролью, костыль шлямбуром, шпиндель бабкой, календулу ромашкой, Воздвиженку Остоженкой, батон булкой, риску фаской, метчик плашкой, тесьму лентой, синусоиду экспонентой, абаку эхином, шпатель мастихином, абсиду приделом, мушку прицелом, – короче, если ты можешь все это перевести на иностранный язык, тогда и только тогда ты его знаешь.
День был прекрасный. Мы почувствовали себя вознагражденными за все страдания. Светило солнце. Мы знали, куда идти, – через лес по проселку. Надо бы, конечно, заглянуть в словарь Даля, чтобы узнать, что такое проселок, но словарь утащила к себе Джей, а в новом издании дошли пока только до буквы “З”. Видимо, проселок – это дорога, соединяющая два села. Теоретически, проселок может идти и через реку или даже через море, если два села на противоположных берегах связаны узами, как, например, города-побратимы Торжок и Савонлинна, “финская Венеция”, как этот город называют. Тогда проселок вполне мог бы привести нас и в Финляндию, что совершенно не входило в наши планы, тем более что по проселку нам было сказано идти всего лишь “пока не выйдем на мощёнку”. Это слово, напоминающее одновременно и мощи, и мошонку, никому из нас не нравилось, но выбора у нас не было.
И мы прошли сквозь мелкий, нищенский, нагой, трепещущий ольшаник, заросший к тому же орешником и прочей мокрой гадостью – папоротниками, хвощами и лишайниками. Довольно скоро впереди показалось поле. После суток блужданий по зарослям выйти на простор доставляло физическое удовольствие. Еще несколько шагов, и впереди и чуть слева возникают заколоченные избы Малых Вишеньев. Где они, цветные глины, где черепичный завод, где гора Кобылка, наконец? Нет этого ничего. Ряды заколоченных изб. Одна из этих изб показалась нам более жилой, чем другие. Мы бросили рюкзаки на траву и постучали. Через несколько минут на крыльцо выползла сонная фигура мужика в лаптях, онучах, чунях, поддевке, охабне, опашне, мурмолке и косоворотке (мне известно значение по крайней мере двух из этих слов). В руках он держал самовар, из которого пахло кислыми щами.
– Так вам, стало быть, на Осугу надо? – спросил мужик, оказавшийся тем самым рыбаком, который однажды ездил туда на рыбалку. – Тут недалеко.
Красуйся, тихая Осуга,
Душа Премухинских полей
И неизменная подруга,
Кормилица моих детей, —
Ученые тебя забыли,
Проселком путь таится твой.
Ты городской не знаешь пыли,
Боишься стуку мостовой.
Так писал об Осуге поэт Александр Михайлович Бакунин, владелец имения Прямухино (или Премухино, как писали в его время), отец знаменитого анархиста. Хотя до Осуги мы уже дошли, до Прямухино было далеко. Надо было еще пройти Пу́дышево, Сосёнки, Дедово, Никольское, Арпачево, Якшино, Фомино, Красное, Волосово, Астратово, Щербово, Далекшино – и про каждое из этих населенных пунктов мне есть что рассказать, так что отложи все свои дела, сядь поудобнее и слушай.
Мы вышли к Осуге как раз напротив Пудышева, у разрушенной мельницы, принадлежавшей мельнику Красноперову, который изобрел особую веялку, придающую муке бархатистость. За это качество мука была названа “Красноперовкой” и высоко ценилась в Петербурге. С Волги зерно по воде шло в Торжок, а из Торжка его развозили по мельницам. Лучшее зерно, естественно, везли в Пудышево. Секрет веялки давно утерян. Несколько лет назад эту веялку по описаниям пытались повторить в пищевом техникуме в Торжке. Не получилось. А так хотелось попробовать батон бархатистого помола! Не сомневаюсь, что неудача была связана с неправильным словоупотреблением: они, конечно же, назвали шпиндель бабкой.
Прошли восемь километров от Прутни до уже ставшей мифом Осуги ровно за двое суток вместо двух часов. Человек, как известно, может пройти за час четыре километра, даже с рюкзаком. И вот мы стоим на деревянном мостике, и под нами не жидкая глина, а сухое дерево. Мы фотографируемся, вернее, я их фотографирую прямо с развалин Красноперовской мельницы, облокотясь левой рукой на знаменитый шпиндель, упираясь коленом в легендарную бабку, заросшую календулой и ромашкой, и они улыбаются, а Витька для смеха делает вид, что прыгает в воду.
– В Америке, – назидательно сказал Женька, – все пользуются “Полароидами”. Это очень удобно, нажал и вынул цветную фотографию.
– А зачем нам в деревне Пудышево цветные фотографии? – спросил я, возмущенный Женькиным низкопоклонством перед Западом. – Они все равно до Москвы превратятся в труху, смешавшись в рюкзаке с носками и сливочным маслом.
Ленка, Женька и Витька пошли в сельпо покупать хлеб, водку, тушенку, краснодарский чай, незрелые помидоры, спички, сигареты “Опал”, слипшиеся ириски и алюминиевую кастрюлю. Я двинулся в сторону избы с надписью “КЛУБ”. Из-за нее выехал трактор.
– Смотри, коня-то мово не напугай! – крикнула трактористу почтальонша. Ее конь, запряженный в телегу, смирно жевал солому и только косился на трактор, выпускавший клубы вонючего дыма. Ленка, Женька и Витька вышли из магазина с потолстевшими рюкзаками.
– Вон почтальонша сейчас в Никольское поедет, – сказал нам мужик, одетый, несмотря на сравнительно теплый день, в телогрейку. – Просите ее, может, подвезет.
– Ну куда я вас всех посажу! – откликнулась почтальонша. – С такими вещами. Кого-нибудь одного – пожалуйста. Это ж конь, а не трактор.
Жалко. Поездка на телеге никак не нарушила бы пешеходности – это ж конь, а не трактор. Автобус непригоден для знакомства с местностью, но лениво плетущийся конь дает, как мне кажется, правильный ритм передвижения. Постоянный скрип колес, равномерное сотрясение вестибулярного аппарата и запах конского навоза создают тот самый каркас восприятия, обеспечивающий единство картины мира, ныне считающееся утерянным.
Дорога шла вдоль реки. Вскоре нас обогнала почтальонша на своей телеге. Потом дорога вышла к большаку, по которому ходили автобусы. Большак поворачивал налево вдоль реки Таложенки, левого притока Осуги. На Таложенке стояло Никольское, Арпачево и деревня Таложенка, куда мы не дошли, потому что Таложенскую церковь, воспользовавшись болезнью Суслова, снесли в 1962 году, а в 1973-м, когда ему стало хуже, снесли и барский дом. Теперь туда ходить незачем.
Прежде чем сворачивать на большак, мы решили “наскоро перекусить всухомятку” – эти три неприятных слова довольно точно передают вкус такой еды, поэтому я настоял, чтобы мы все-таки спустились к реке, развели костер и выпили чаю. Избалованные москвичи презирают краснодарский чай, говоря, что он сделан из веника, но мы за эти дни настолько опростились, что могли бы заварить и метлу.
Вместо намеченных двадцати минут мы провели у реки три часа, но обычно так и бывает. Сначала мы с Витькой залезли в ледяную воду, чтобы, говоря пушкинским языком, “обмыть запревшие яйца”. Потом стали разжигать костер, а он все не разжигался.
– Я принесу хороших дров, – сказал Женька и исчез вместе с топором.
Потом откуда-то издали долго слышался стук. Мы развели костер, вскипятили чай, выпили его, стали собирать вещи – и только тут появился наконец Женька, почти голый, огромный, лохматый, босой. Над головой он нес гигантское сухое дерево, на котором можно было бы сжечь три-четыре Жанны д’Арк и полтора Джордано Бруно. За резинкой некогда белых трусов торчал топор. Освещенный заходящим солнцем, он был и Давидом, и Голиафом; и Самсоном, и Далилой; и Юдифью, и головой Олоферна; и Рабочим, и Колхозницей; и серпом, и молотом.
Потом мы шли по песчаному большаку в хорошем темпе и в прекрасном настроении. Это был все тот же день, начавшийся признаниями Антона. Несколько раз начинался дождь, но мы уже были опытнее – мы надевали наши плащи поверх рюкзаков. В результате не мокла спина, а когда дождь прекращался, плащи на ветру мгновенно просыхали. Не останавливаясь, мы прошли Сосёнки, Дедково, и ко- гда уже начало темнеть, слева впереди стали видны очертания Львовского мавзолея в Никольском. Мы прошли мимо бетонных бараков и, перепрыгивая через лужи, подошли к ротонде.
На фотографиях и чертежах мавзолей казался маленьким, а в натуре он выглядел огромным и страшно облупленным. На фотографиях казался графичным, тут же он был скульптурным. Здесь были все излюбленные формы Николая Александровича, за исключением пирамиды. Цокольный этаж был сложен из грубых булыжников, как пирамида в Митино. В нем были циркульные арки, как в мосту в Васильево. Колонн было не двенадцать, как в Крестовоздвиженской часовне, а шестнадцать, как в Знаменском, колонны были дорические, как в Борисоглебском соборе, а не коринфские, как в Крестовоздвиженской часовне, и не ионические, как в Знаменском.