straight, – она сделала жест в сторону бассейна, где Мика и Ника, несмотря на скудный словарный запас, оживленно болтали по-английски с Джейсоном и Дженнифер, – но стоит ему разыскать очередное угнетаемое меньшинство, как он тут же готов маршировать с плакатом.
– Людей со стопроцентной сексуальной ориентацией просто не существует, – сказал Джим. – У всех у нас смесь того и другого. Чем конкретно ты хотел бы заниматься? – обратился он к Шуше.
– Архитектурой.
– До архитектуры надо дорасти. Пока могу предложить тебе должность макетчика. Зарплата – двадцать тысяч в год. А дальше – всё в твоих руках.
Шуша с Аллой переглянулись. Свершилось! Двадцать тысяч! Баксов! Друзья в Москве не поверят.
– У меня вопрос к макетчику, – сказала Джуди. – Дженнифер должна к завтрашнему дню сделать макет своего дома. Можешь ей помочь? Из любых материалов.
– Конечно! – воскликнул Ш. – С удовольствием.
Он потребовал, чтоб ему выдали несколько старых картонных коробок, резак и клей. В комнате Дженнифер Шуша с остервенением кинулся резать коробки на прямоугольные куски. Она следила за его действиями без особого интереса. Шуша предложил ей попробовать разрезать одну коробку самой. Она отказалась. Ей было скучно. Время от времени она порывалась идти обратно в бассейн, но каждый раз, подходя к двери на патио, сталкивалась с суровым взглядом матери, болтающей с Аллой у бассейна.
– Пойди позови маму, – сказал Шуша, когда макет был готов. – Покажешь ей, что мы сделали.
Дженнифер высунула голову в дверь и закричала:
– Мама, сюда! Быстро!
Вошла Джуди. Она внимательно осмотрела макет, потом спросила дочь:
– Ты сказала спасибо?
– Thank you, – вяло произнесла Дженнифер и убежала.
– Зачем ты все за нее сделал? – возмущенно спросил Мика по дороге домой. – Она ленивая и нечестная!
– Чтобы Джим взял меня на работу и мы могли купить тебе фотоаппарат, о котором ты мечтаешь.
Эта мысль повергла Мику в состояние глубокой задумчивости. Он впервые в жизни столкнулся с конфликтом между хорошей целью и плохими средствами.
Moonlighting
– Я не в состоянии платить тебе больше двадцати тысяч, – сказал Джим, – но я не возражаю против moonlighting.
– Moonlighting? – удивился Шуша. – Гнать спирт из перебродившего сахара?
– Ты путаешь с moonshining. Гнать спирт можешь сколько твоя славянская душа требует. Moonlighting – это работа на стороне.
– Халтура! Я понял.
– Khaltura? Красивое слово. У меня для тебя есть khaltura. Некто Адам Эпштейн хочет, чтоб я ему сделал интерьер ресторана в его гостинице Belétage. Гостиница приличная, но ресторану нужен совсем другой интерьер. Я решил отказаться. Эпштейн любит получать все даром или почти даром.
– Ты хочешь, чтоб я ему все делал даром?
– Извини, что я продолжаю говорить, когда ты перебиваешь, – произнес Джим свою любимую фразу. – Адам очень образованный человек, говорит на восьми языках, не считая польского. Знаток европейской живописи. Вся его уникальная коллекция развешана по всем комнатам и коридорам гостиницы – разумеется, в рамах с пуленепробиваемым стеклом и сигнализацией, так что не пытайся украсть.
– Обещаю. Буду держать свою славянскую душу в узде.
– У него есть одна слабость, – продолжал Джим, – патологическая жадность. Если будешь с ним работать, веди себя жестко. Скажи: “мой час стоит двадцать пять баксов”. Он начнет говорить “сделай мне по десять баксов, а я тебе приведу таких богатых клиентов, что ты сказочно разбогатеешь”. Не верь. В нем еврейская жадность постоянно побеждает польскую галантность. Мне, кстати, можно ругать евреев, я сам еврей.
– А славян? – спросил Шуша.
– Мне нельзя. Тебе можно.
Они сели в красный Maserati Khamsin 1979 года, главный источник гордости Джима и одновременно источник его страданий – ее надо было постоянно чинить. Создана машина была легендарным дизайнером Марчелло Гандини. Расстаться с ней Джим не мог. Слово Khamsin напоминало Джиму о его детстве, когда он целое лето провел в израильском кибуце, и все это время из пустыни дул хамсин[56]. Если бы в 1965 году Шуша не послушался родителей и поехал к двоюродной бабушке Соне в Израиль, у него был бы шанс познакомиться с Джимом уже тогда, и вся жизнь, возможно, сложилась бы иначе.
На этот раз Khamsin повел себя образцово. Было уже темно. С оглушительным ревом они промчались, как ветер пустыни, по ярко освещенному Сансет- бульвару, вызывая оживление у стоящих на каждом углу проституток всех возможных этнических групп. Одеты они были (или, точнее, раздеты) с цирковой яркостью.
– Смотреть на них интересно, – сказал Джим, – но вступать с ними в отношения не советую.
– Приходилось? – поинтересовался Шуша.
– Из спортивного интереса. Быстро и эффективно. Физиотерапия. Ни к эротике, ни к сексу отношения не имеет.
Интерьер ресторана действительно выглядел убого, но, судя по количеству людей, осаждающих метрдотеля, это не имело значения. Метрдотель узнал Джима и быстро повел их обоих в зал. Сзади послышалось недовольное ворчание. Метрдотель обернулся и строго произнес слово “резервация”. Никакой резервации у них, конечно, не было.
Все столики были заняты. Два официанта быстро принесли еще один, с невероятной скоростью накрыли его белоснежной скатертью, расставили в идеальном порядке бокалы, вилки, ложки, ножи, салфетки.
– Сейчас ты увидишь пример гениального маркетинга, – прошептал Джим.
Перед каждым появился небольшой продолговатый поднос с жостовской росписью петухами и жар-птицами. На каждом подносе стояло восемь маленьких стопок, наполненных жидкостями разной степени прозрачности.
– Наши знаменитые водки домашнего приготовления, – сказал официант с сильным французским акцентом. – C’est un compliment de la maison. Подарок от хозяина.
– Ты понял, какой это гениальный маркетинг? – спросил Джим, когда официант отошел.
– Что тут необычного? В мексиканских ресторанах сразу приносят чипсы и гуакамоле, в итальянских – хлеб и оливковое масло…
– Я вижу, ты не настоящий славянин. Русские сразу выпивают все восемь. Восемь рюмок примерно по 70 грамм – это 560 грамм водки. После седьмой рюмки они перестают смотреть на цены и заказывают все самое дорогое. Ты хотя бы попробуй! Действительно замечательные водки.
– Я не пью водку.
– Может, и в шахматы не играешь?
– Нет.
– Какой же ты русский?!
– Вот именно! Плохой русский. Меня выслали в Америку на перевоспитание.
Когда они ели уху с расстегаями, появился сам Эпштейн – элегантный, седой, весь в черном. Джим представил Шушу как талантливого молодого архитектора, который сможет сделать прекрасный проект интерьера, разумеется, под неусыпным наблюдением самого Джима, который в данный момент, к несчастью, перегружен срочной работой.
– Замечательно, Саша, – сказал Адам. – Меня сейчас ждут. Приходи в субботу утром, и мы поговорим.
– Pan mówi po polsku?[57] – спросил Шуша, стараясь произвести впечатление на потенциального клиента.
– Neohotno, no sovershenno svobodno, – сказал Адам с преувеличенным акцентом, испытующе глядя на Шушу.
– Разумеется, – сказал Шуша. – С именем “Адам” вы просто обязаны цитировать “Аду” Набокова.
Эпштейн довольно улыбнулся, и Шуша понял, что первый тест он прошел.
В субботу Адам повел его на патио на крыше. Грязный заплеванный Голливуд-бульвар с десятиэтажной высоты выглядел гламурно. Перспективу замыкал знак HOLLYWOOD – оказывается, изначально он был рекламой комплекса жилых домов “только для белых”. А что ты удивляешься, объяснял ему Джим: в Калифорнии, всего за двадцать лет до твоего приезда, черный по закону был обязан уступить белому место в автобусе.
К ним подошел тот самый официант, который рекламировал водки.
– Ты голодный? – спросил Адам.
– Нет, спасибо.
– Тогда, Франсуа, – обратился Адам к официанту, – принеси нам кристально чистой воды города Лос-Анджелеса.
– Oui, monsieur. А вам, сэр? – обратился он к Шуше.
– Мне тоже.
– Может быть, что-нибудь получше, Perrier или Evian?
На лице Адама появилось страдальческое выражение:
– Франсуа!
– Oui, monsieur.
– Ты знаешь, как я тебя люблю.
– Oui, monsieur.
– После того как я сказал тебе “принеси нам кристально чистой воды города Лос-Анджелеса”, ты решил обратиться к моему другу с предложением изменить мой заказ?
– Je suis terriblement désolé![58] – сказал побледневший Франсуа.
– Я так восхищался твоей работой и тем, как быстро ты усвоил стиль поведения, принятый в ресторане нашего уровня, и тут – такой провал.
– Je suis terriblement désolé! – повторил Франсуа, и его лицо стало совсем белым.
– Ничего, ничего, – в Адаме, похоже, с опозданием проснулась польская галантность. – Это мелочь. Je t’aime encore[59]. Неси нам скорее воду.
– Что у тебя в этой папке? – обратился он к Шуше, который был слегка напуган этой сценой.
– Я принес проекты интерьеров.
– Так, так, – Адам стал листать портфолио, – charmant, charmant. А как ты оцениваешь свою работу для клиентов?
– Если объем работы известен заранее, я могу рассчитать свое время и назвать точную сумму.
– Нет, нет, объем работы никогда не известен заранее. Сколько стоит твой час?
– Двадцать пять долларов.
– В час?
– Да.
– Двадцать пять?
– Да.
Адам задумался.
– Извини, – сказал он, – я вспомнил, что меня ждут в другом месте. Ты можешь остаться и заказать что-нибудь у Франсуа. Я тебе позвоню завтра.
Оба встали и пожали друг другу руки. Адам быстрым шагом направился к лифту. Подошел Франсуа.