– Не в ту дверь завалились, да? – интересуется она, и тут высокие входные двери резко распахиваются.
– Что здесь происходит? – восклицает совсем другой, неприятный голос.
Патрик мечет молнии. Глаза за темными очками перескакивают с юной Библиотекарши и распростертого на полу безжизненного тела на меня.
– Кармен, – говорит он, не отрывая от меня испепеляющего взгляда. – Пожалуйста, позаботься об этом.
Девушка лучисто улыбается, с немыслимой для ее хрупкого телосложения легкостью поднимает тело и утаскивает его в боковые двери приемной. Я растерянно моргаю: они никогда раньше не попадались мне на глаза. Когда Кармен скрывается за дверьми, оказывается, что я не могу их разглядеть – глаза будто сами собой смотрят в другое место.
– Мисс Бишоп, – резко начинает Патрик. Я понимаю, что в зале стоит абсолютная тишина, нарушаемая только моим прерывистым дыханием. – Мисс Бишоп! Вы мне кровью пол заливаете.
Я изумленно смотрю вниз и понимаю, что он не шутит: в руке пульсирует боль, и можно разглядеть то место, где нож Джексона прорвал ткань и достал меня. Рукав стал алым, узкая струйка сбегает по коже, вниз по шнурку, и с ключа капает на пол. Патрик с отвращением смотрит, как тяжелые капли разбиваются о гранит.
– Что-то вышло не так с дверьми? – интересуется он.
– Нет, – отвечаю я, силясь пошутить. – С дверьми все было классно. А вот с Историей не сложилось.
Он даже не улыбнулся.
– Медицинская помощь нужна?
У меня, кажется, болевой шок, но ему об этом знать не обязательно. Перед ним я ни за что не дам слабины.
В каждом ответвлении Архива свой Библиотекарь с медицинским образованием, который отвечает за лечение и восстановление пострадавших Хранителей. В нашей ветке за это отвечает Патрик. Если я соглашусь, он станет лечить меня, ему придется сообщить об этом происшествии в вышестоящие инстанции, и Роланд уже не сможет мне помочь. Мой послужной список и так не идеален. Поэтому я качаю головой.
– Ничего страшного, выживу. – Заметив желтое пятно на полу, я поднимаю бандану и заматываю ею раненую руку. – А вот футболку жаль, она мне нравилась, – добавляю я как можно жизнерадостнее.
Он хмурится, и я ожидаю отповеди или угроз, но Патрик произносит:
– Идите и приведите себя в порядок.
Я киваю и ухожу назад, в Коридоры, оставляя за собой яркий кровавый след.
Глава восьмая
Я чувствую себя разбитой.
Обыскав все Коридоры, я так и не нашла нож Джексона. Что же до таинственной фигуры в серебристой короне – похоже, глаза сыграли со мной злую шутку. Такое порой случается, если снимаешь кольцо. Стоит чуть сильнее надавить на поверхность воспоминаний, и разом можно увидеть и будущее, и прошлое. Все наслаивается и перепутывается.
Поморщившись, я разглядываю руку.
Порез глубже, чем я думала вначале. Кровь пропитывает марлю прежде, чем я успеваю наложить повязку. Я сердито забрасываю очередной испорченный бинт в целлофановый пакет, который служит мне мусоркой. Сунув руку под ледяную воду, я копаюсь в большой аптечке, собранной мной за эти годы. Скомканная футболка валяется на полу, и в отражении в зеркале видно, что мои руки и живот испещрены мелкими царапинами, а на локте расплывается свежий синяк. Я частенько получаю на работе подобные «знаки отличия».
Вытянув руку из-под крана, я слегка похлопываю порез и наконец ухитряюсь нормально его перевязать. Кровавые капли образовали извилистую дорожку от шкафа к раковине.
«И отныне крещу тебя во имя…» – саркастически шепчу я раковине, бинтуя рану. Затем отношу пакет с кровавыми уликами на кухню и пристраиваю рядом с мусоркой так, чтобы не было понятно, что внутри. Только я успеваю замести следы, как появляется мама, держа в одной руке слегка помятый маффин в пакетике, а в другой – корзину. Вся выпечка уже остыла, и пакетики запотели. Вот черт! Я чувствовала, что что-то забыла.
– Маккензи Бишоп, – угрожающе начинает мама, швырнув пакетик на обеденный стол. Это пока единственный собранный целиком элемент мебели в нашем доме. – Это что такое?
– Приветственный маффин.
Она с громким стуком роняет корзину на пол.
– Ты же сказала, что все разнесешь! Именно разнесешь, а не раскидаешь их по коврикам, а корзину бросишь на лестнице. И где ты, кстати, была? – чеканит она. – Ты не могла все утро этим заниматься. Нельзя просто так взять и пропасть… Я попросила тебя помочь мне…
Я читаю ее как открытую книгу: злобу и недоумение нельзя замаскировать натянутой благостной улыбочкой.
– Я звонила и стучала, мне никто не открыл, – огрызаюсь я. Усталость и боль берут верх, я уже не могу держать себя в руках. – Вообще-то все разошлись на работу. На нормальную работу. Это когда встаешь утром, едешь в офис, а вечером возвращаешься домой.
Она растерянно потирает глаза – обдумывает то, что хочет сказать.
– Послушай, Маккензи. Я поговорила с Коллин, и она объяснила мне, что каждый переживает горе своим собственным способом. И ты тоже в этом нуждаешься…
– Ты что, издеваешься?
– …А если еще принять во внимание особенности твоего возраста и естественное стремление к бунту…
– Хватит. Прекрати.
У меня начинает болеть сердце.
– Я понимаю, что тебе нужно личное пространство. Но и о дисциплине нельзя забывать. Ведь у нас семейное предприятие…
– Но оно никогда не станет семейной мечтой.
Она вздрагивает, как от удара.
Я хочу стать бесчувственной, ничего не ощущать и не понимать. Не видеть страдания на ее лице. Хочу стать обычной юной девицей, эгоистичной и ограниченной. Ведь М. была бы именно такой. Ей бы требовалось личное пространство, чтобы сполна насладиться своим горем. Ей хотелось бы бунтовать просто потому, что ее предки слишком отсталые, а не потому, что мама словно напялила окостеневшую маску грустного клоуна, а папа превратился в тень отца Гамлета и пытается раствориться в воздухе. Она бы отдалилась от них по собственному желанию, а все ее мысли занимали бы мальчики и школьные разборки, но не охота на затерявшиеся Истории мертвых и не борьба с жуткими видениями, переполняющими старую квартиру.
– Прости меня. – Я пытаюсь как-то исправить положение. – Наверное, Коллин права. – Я с трудом говорю эти неискренние слова, а они словно пытаются заползти назад мне в горло. – Может, мне требуется немного больше времени, чтобы настроиться на нормальный лад. Все так переменилось. Но я не пытаюсь искать оправданий.
– Так где ты была?
– Я разговаривала с соседкой. Мисс Анджели. Она пригласила меня к себе, мне не хотелось быть невежливой. Мне показалось, она очень одинока. У нее такая замечательная квартира, полная антиквариата. Я посидела у нее, мы выпили чаю, и она показала мне свои коллекции.
Дед назвал бы это «экстраполяцией». Дается намного проще, чем грубая ложь, – ведь в ее основе отчасти содержится правда. И дело даже не в том, что мама уже не может назвать это бесстыжим враньем – а в том, что я сама ощущаю себя не столь виноватой.
– Ой. Ну, это было… очень мило с твоей стороны, – говорит она с несчастным видом: я предпочла чаепитие с незнакомкой общению с ней.
– Надо было мне следить за временем. – И все же, почувствовав себя виноватой, я добавляю: – Прости меня. – Устало потерев глаза, я поворачиваюсь к своей комнате. – Я пойду, разберу вещи.
– Все будет хорошо, – вдруг говорит она. – Это будет приятное приключение. – Если папа ухитрялся произнести эту мантру жизнерадостным тоном, из мамы эти слова словно вышибают дух. Они звучат отчаянно. – Мак, я тебе обещаю. Приключение.
– Я тебе верю, – сдаюсь я. И понимая, чего она ждет, я складываю мышцы лица в улыбку и добавляю: – Я тебя люблю.
От этих слов на языке остается странный привкус. Шагая в сторону своей комнаты и верной кровати, я удивляюсь: почему? И только укрывшись с головой одеялом, понимаю – лишь эти мои слова не были ложью.
Мне двенадцать, еще полгода – и я стану настоящим Хранителем. Мама в бешенстве от того, что ты опять «где-то» поранился. Она подозревает, что ты напился, подрался и вообще отказываешься достойно стареть. Ты спокойно прикуриваешь сигарету, поправляешь рукой спутанные седые волосы и позволяешь ей верить в эту чушь. Верить, что ты лез на рожон и напрашивался на неприятности.
– Это очень тяжело? – спрашиваю я, дождавшись, когда она, бушуя и крича, вылетит из комнаты. – Выносить столько лжи.
Ты глубоко затягиваешься и точным щелчком стряхиваешь пепел в раковину, зная, что там его все равно заметят. Ведь тебе уже нельзя курить.
– Не так уж тяжело. Солгать просто. Но становится очень одиноко.
– Что ты имеешь в виду?
– Когда ты всем обо всем вынужден лгать, что в итоге остается? Что такое правда для тебя?
– Ничто, – признаю я.
– Вот именно.
Я просыпаюсь от телефонного звонка.
– Привет-привет! – бодро говорит Линдси. – Время для ежедневного отчета!
– Привет, Линдс. – Я зеваю во весь рот.
– Ты что, спала?
– Ну да, я ведь пытаюсь соответствовать образу, который придумала твоя мама.
– Не обращай на нее внимания. Ну, что нового в отеле? Нашла мне парочку призраков?
Я сажусь на кровати, свесив ноги. Да, я видела окровавленного парня в своей комнате, но вряд ли этим стоит с ней делиться.
– Пока ничего, но я не сдаюсь.
– Ты уж постарайся! В таком месте все должно кишмя ими кишеть. Ведь ему уже под сотню лет.
– Откуда ты знаешь?
– Разыскала кое-какую информацию! Или ты думаешь, я позволю тебе переселиться в какой попало дом с какими попало привидениями?
– И что же ты нашла?
– Как ни странно, ничего. То есть вообще ничего, и это подозрительно. Раньше это был отель, после Второй мировой во время Большого бума его переделали под многоквартирный дом. Об этом писали все газеты, но потому он вдруг будто исчез с лица земли… ни статей, ни упоминаний. Ничего.
Я хмурюсь и встаю с постели. Мисс Анджели сказала, что это место пронизано историей. Ну и где же она? Ведь мисс Анджели не может читать стены, как я, откуда ей знать секреты Коронадо? И почему она не захотела ими делиться?