У Уэсли понемногу проходит бледность, но глаза остаются печальными и безжизненными. Я хотела бы знать, что он почувствовал, что увидел, но он молчит.
Я сажусь на другой край скамейки.
– Ты уверен, что все в порядке?
Он моргает, потягивается, и спустя мгновение это уже обычный Уэсли: хитрая улыбка, непринужденный флирт.
– Я в порядке. Просто немного отвык читать людей – давно не было практики.
Меня охватывает ужас.
– Ты читаешь людей? Но как?
Уэсли пожимает плечами.
– Так же, как ты читаешь все остальное.
– Но они же неупорядочены. Они громкие, истеричные…
Он пожимает плечами.
– Они просто живые. И может быть, они неупорядочены, но все самое главное лежит на поверхности. Одним прикосновением ты можешь узнать очень много.
У меня внутри все переворачивается.
– А меня ты когда-нибудь читал?
Уэс не на шутку задет. Он качает головой.
– Даже если знаю, как это делается, я не превращаю свое занятие в спорт. Кроме того, это против правил Архива, и что бы ты обо мне ни думала, мне бы хотелось оставаться на хорошем счету.
И мне тоже.
– Как ты можешь выдерживать подобное? – Меня передергивает. – Даже когда на мне кольцо, ощущения ужасные.
– Нельзя прожить всю жизнь, так ни к кому не прикоснувшись.
– Посмотрим, – упираюсь я.
Уэсли медленно поднимает руку и тянется указательным пальцем ко мне.
– Это не смешно.
Но он не останавливается.
– Я. Отрежу. Тебе. Пальцы.
Он вздыхает и опускает руку. Потом кивает на меня. Оказывается, в том месте, где край духовки врезался в перевязку, потекла кровь и пропитала бинт.
Я отстраненно смотрю на расплывавшееся красное пятно.
– Нож.
– Ого, – говорит он.
– Нет, правда. Парень-подросток с огромным ножом в руках.
Он корчит недовольную гримасу:
– Убийцы Хранителей. Подростки с ножами. Когда я отвечал за эту территорию, она не была такой забавной.
– Просто мне, как всегда, везет.
– Ты уверена, что я ничем не могу тебе помочь?
Я улыбаюсь, главным образом потому, что во второй раз он так аккуратно продумал вопрос, словно боясь спугнуть меня. Но мне больше не нужно сложностей.
– Без обид, но я уже давно к такому привыкла.
– И как оно?
Я должна держать язык за зубами, но когда правда сама подступает к горлу, сложно соврать.
– Я стала Хранителем в двенадцать лет.
Он хмурит брови.
– Но ведь возрастной ценз – шестнадцать.
Я небрежно пожимаю плечами.
– Мой дед подал петицию.
Лицо Уэсли принимает злобное выражение, когда он сознает смысл сказанного:
– Он передал свою работу ребенку.
– Нет… – начинаю я.
– Каким надо быть выродком, чтобы… – Он замолкает, потому что я схватила его за грудки и придавила к скамье. На мгновение он становится обычным человеком, а я – Хранителем, и мне плевать на оглушающий шум, вызванный нашим соприкосновением.
– Даже не смей… – шиплю я.
Его лицо становится непроницаемым. Я медленно ослабляю хватку и отпускаю его горло. Он подносит пальцы к шее, не сводя с меня глаз. Мы оба замираем.
Наконец он улыбается:
– А я-то думал, ты не любишь трогать людей.
Взвыв от досады, я отталкиваю его и сажусь на самый дальний краешек скамейки.
– Прости, – говорю я. Сад эхом повторяет мои слова.
– Теперь я знаю точно, – отшучивается он, – ты не дашь мне спуску.
– Не стоило мне…
– Это мне не стоило лезть не в свое дело, – говорит он. – Ведь твой дед наверняка знал, что делал.
Напряженный смешок застревает у меня в горле.
– Уэс, для меня это так непривычно: делиться. Встретить человека, которому я могу все рассказать. И я очень ценю твою поддержку… Звучит неубедительно. У меня никогда не было… Какая тупость! Наконец-то в моей жизни появилось что-то хорошее, а я уже и это успела испортить.
Мои щеки горят, и, чтобы перестать нести чушь, я закусываю губу.
– Эй! – Он игриво стучит носком своей кроссовки о мою. – Я чувствую то же самое, понимаешь? Я тоже к этому не привык. И я никуда не сбегу. Понадобится не меньше трех попыток убить меня, чтобы я отстал. И даже если так, как только дело дойдет до сладкой выпечки, я все равно вернусь.
Он с торжественным видом встает со скамьи.
– На этой оптимистической ноте я ретируюсь, чтобы залечить свою поруганную гордость.
Он произносит это с заразительной улыбкой. Я не могу оставаться серьезной, глядя на него.
Как ему удается так легко распутывать гордиевы узлы отношений? Я провожаю его до вестибюля, и после того как крутящаяся дверь заунывно скрипит за его спиной, закрываю глаза и устало опускаюсь на ступеньки. И чувствую легкое царапанье в кармане. На Архивном листе появилось новое имя.
Анджела Прайс, 13.
Становится все труднее оставлять лист пустым. Я шагаю к ближайшей двери в Коридоры, слышу поскрипывание и оглядываюсь. Это мисс Анджели с сумками, полными покупок. На мгновение у меня перед глазами встает похожая картинка: Маркус Эллинг с пакетом продуктов поднимается по лестнице в последние записанные секунды своей жизни. Я моргаю, и дородная женщина снова вплывает в поле моего зрения.
– Здравствуйте, мисс Анджели, – говорю я. – Я могу вам помочь?
Я протягиваю руки, и она вручает половину сумок мне.
– Вы просто вынуждены это сделать, дорогая.
Придумывая, с чего лучше начать разговор, я шагаю за ней. Она знает прошлое Коронадо, знает его секреты. Нужно просто подобрать к ней ключ. Вопросы в лоб ни к чему не привели, но может, стоит попробовать окольным путем? Я вспоминаю ее гостиную, заставленную антиквариатом.
– Можно задать вам вопрос, – начинаю я, – насчет вашей работы?
– Конечно, – говорит она.
– Почему вы решили стать коллекционером?
Я понимаю, когда люди трепетно хранят собственное прошлое, но не понимаю, зачем делать то же самое с прошлым посторонних людей.
Раскатисто засмеявшись, она останавливается на лестничной площадке.
– Каждая вещь ценна по-своему. Каждая содержит в себе историю.
Если бы она только знала.
– Иногда всю прошедшую жизнь предмета буквально можно ощутить спинным мозгом. И я всегда чувствую, где оригинал, а где – подделка.
Она улыбается, и ее лицо принимает мечтательное выражение.
– Эта работа позволяет мне ощутить себя нужной и полезной. Связанной с другими людьми из других времен. И до тех пор пока у меня есть эта работа, я в самом деле не одинока. И они не исчезли.
Я вспоминаю коробку с бесполезными вещами Бена, синего медведя в пластиковых очках. Все, что осталось от прошлого. Сердце сжимается от боли. Мисс Анджели поудобнее перехватывает пакеты.
– Больше у меня ничего нет, – тихо добавляет она. И потом на ее лице расцветает улыбка, такая же сияющая, как массивные кольца, кое-где разорвавшие ручки пакетов. – Возможно, это звучит грустно и отчаянно…
– Вовсе нет, – вру я. – Это звучит многообещающе.
Она отворачивается и идет мимо лифтов, к северной лестнице. Я следую за ней, и звук наших шагов эхом раздается на лестничной клетке.
– Ну что, – говорит она, – вам удалось найти то, что вы искали?
– Еще нет. Я не знаю, есть ли другие записи об этом месте, или все документы утеряны. Разве это не печально, что история Коронадо утрачена и забыта?
Она поднимается по лестнице спиной ко мне, и я вижу, что ее плечи напряглись.
– Это благо, что некоторые вещи могут быть забыты.
– Я так не думаю, мисс Анджели, – говорю я. – Все заслуживает памяти. И вы тоже так считаете, иначе не занимались бы своей работой. Мне кажется, в том, что касается прошлого Коронадо, вы знаете больше все здешних жильцов, вместе взятых.
Она оглядывается на меня. Ее глаза нервно бегают.
– Расскажите мне, что здесь произошло, – прошу я. Мы поднимаемся на четвертый этаж и заходим в холл. – Пожалуйста. Вы ведь знаете.
Она ставит сумки на стол и похлопывает себя по карманам в поисках ключей. Я ставлю свою ношу рядом.
– Какая жуткая молодежь пошла в наши дни! – бормочет она. – Простите.
Она отпирает дверь.
– Мне неприятно говорить об этом. Прошлое – это прошлое, Маккензи. Оставьте его в покое.
Сказав это, она подхватывает покупки, заходит в свою квартиру и захлопывает дверь у меня перед носом.
Вместо того чтобы как следует поразмыслить над иронией последней фразы мисс Анджели, обращенной ко мне, я иду домой.
Телефон надрывается от звонков, но я не отвечаю. Это наверняка Линдси, но я не обращаю на трезвонящий аппарат никакого внимания. Чистосердечное признание: я – плохая подруга. Линдси пишет мне письма, звонит первой. Строит планы и что-то предлагает. Мне остается только реагировать на ее поступки. Я ужасно боюсь, что настанет день, и она решит не звонить мне, не делать первый шаг. Боюсь того дня, когда она перерастет мои секреты и мой образ жизни. Перерастет меня.
И тем не менее какая-то часть меня сомневается – не лучше ли оставить ее в покое, отпустить? Меньше придется изворачиваться. Меньше врать. Точнее, недоговаривать. Я начинаю ненавидеть себя за эти мысли и снимаю трубку.
– Привет! – Я пытаюсь говорить так, будто бежала и теперь перевожу дух. – Извини. Я только что вошла.
– Ты искала мне привидений или исследовала запретные уголки в лабиринтах старого особняка?
– Поиски еще не окончены.
– Даю зуб, ты просто слишком занята попытками охмурить того парня с подведенными глазами.
– Точно. Если бы я могла оторваться от него хотя бы на мгновение, чтобы нормально оглядеться вокруг…
Несмотря на натянутую шутку, я улыбаюсь совершенно искренне – жаль, она не может этого видеть.
– Поскольку я его еще не видела, не подходи к нему слишком близко без моего одобрения. А как обстановка в вашем доме с привидениями?
Я смеюсь и понимаю, что у меня в кармане царапается уже третье имя.
– Все по-старому.
Я достаю Архивный листок, разглаживаю его на столе и замираю.