Анджела Прайс, 13.
Эрик Холл, 15.
Пенни Уолкер, 14.
– У нас тут страшная скукотища, если честно. – Я провожу пальцем по списку имен. – А у тебя как дела, Линдс? Я жажду историй.
Злобно скомкав бумажку, я засовываю ее в карман джинсов и иду назад в свою комнату.
– Неудачный день? – интересуется она.
– Вовсе нет! – Я ничком падаю на кровать. – Я живу в ожидании твоих историй. Не томи, сделай милость.
И она уступает. Она болтает без умолку, и я представляю себе, что мы как в старые добрые времена сидим у нее на крыше или развалились в гостиной на диване. Пока она говорит, я могу не думать о Бене, мертвой девушке у себя в комнате, вырванных из гостевой книги страницах и Библиотекаре, стирающем воспоминания. Мне не нужно бояться, что я схожу с ума, выдумывая несуществующих Хранителей или соединяя в своем мозгу простые неудачи с болезненными наваждениями. Пока она говорит, я могу перенестись в другое место далеко отсюда и быть кем-то совершенно другим.
Но наконец ей пора, и, повесив трубку, я испытываю странное облегчение.
Окружающий мир обретает четкость, словно я только что открыла глаза после просмотра воспоминаний. Я еще раз смотрю в свой лист.
Истории начали взрослеть.
Я уже обращала на это внимание, но решила, что это игра воображения – слишком много цифр. Но теперь все в моем списке определенно становятся взрослыми. Я больше не могу медлить. Оставив нож привязанным к ноге, я переодеваюсь в черные треники и футболку. У меня не хватает храбрости оставить нож дома, хотя я не собираюсь им пользоваться. Металл приятно холодит кожу, словно я в доспехах.
Я выхожу в гостиную, и тут возвращается мама с сумками, полными покупок.
– Ты куда? – спрашивает она, пристроив сумки на столе. Я иду к двери.
– Решила пробежаться, – говорю я и добавляю для убедительности: – Может, возобновлю занятия в этом году.
Если в подотчетной мне территории Коридоров не станет спокойнее, скоро понадобится серьезный повод, чтобы так часто уходить из дома. В средней школе я увлекалась бегом. Мне это нравилось. Не то чтобы я прямо сейчас планировала выйти на дорожку, но тем не менее.
– Уже темнеет, – говорит мама. Я вижу, что она взвешивает все «за» и «против», и не позволяю ей передумать.
– Еще не так темно, а я к тому же не в форме. Далеко не убегу.
Я подтягиваю колено к груди, делая вид, что тяну мышцы.
– А как же ужин?
– Поем когда вернусь.
Мама подозрительно щурится, и на мгновение мне даже хочется, чтобы она разглядела во мне эту неумелую, шаткую ложь. Но она переключается на свои пакеты.
– Мне кажется, вернуться в спорт – хорошая идея.
Она всегда пилила меня, что мне нужно вступить в клуб, кружок, войти в команду – стать частью чего-то целого. Но я уже и так стала частью.
– Может, тебе не помешает дисциплина, – добавляет она. – И что-нибудь, чтобы ты была занята делом.
Я с трудом сдерживаю смех.
К горлу подкатывает истерика, я хватаюсь за грудь и ухитряюсь замаскировать ее под кашель. Мама в замешательстве подает мне стакан воды. Не такая уж это проблема – быть вечно занятой. Но, к сожалению, насколько я знаю, за поимку Историй в Архиве не выдают зачетов для поступления в институт.
– Да, – с откровенной горечью говорю я. – Думаю, ты совершенно права.
В этот самый момент мне хочется кричать.
Мне хочется показать ей все, через что я была вынуждена пройти.
Просто швырнуть ей это прямо в лицо.
Сказать правду.
Но я не могу.
И не смогу никогда.
Ведь я знаю, чем это кончится.
И я делаю единственное, что могу: ухожу.
Глава пятнадцатая
Анджелу Прайс не так уж сложно найти. Хотя она ужасно расстроена и принимает меня за погибшую лучшую подругу, что только усугубляет ситуацию, мне с помощью вранья, уговоров и объятий удается водворить ее на Возврат.
Тощий Эрик весь бурлит гормонами, и, состроив ему глазки и позволив себе пару обещаний, которые никогда не выполню, я выпроваживаю его в ближайшую дверь с белым кружком.
Покончив с охотой и доставив на Возврат Пенни Уолкера, я чувствую себя так, будто пробежала настоящий марафон. Голова болит от чтения стен, мышцы – от постоянного напряжения. Кажется, мне даже удастся сегодня нормально уснуть. Проходя мимо вереницы дверей, я краем глаза замечаю что-то новое.
Белый круг одной из дверей на Возврат кто-то трогал. На белом меловом фоне кто-то нарисовал пару вертикальных линий и один полукруг, так что получился… смайлик? Я подношу ладонь к двери, закрываю глаза, и из темноты передо мной возникает рослая статная фигура в черном. Серебристые волосы мерцают во мраке.
Оуэн.
Я прокручиваю картинку вперед, и его рука движется в полумраке, рисуя веселое личико. Потом он сдувает мел с кончиков пальцев, засовывает руки в карманы и движется дальше по проходу. Но дойдя до конца, он не огибает угол. Повернувшись на каблуках, он направляется назад.
Что он здесь делает? Не охотится, не выслеживает. Просто… прогуливается.
Я наблюдаю, как он шагает в мою сторону, опустив глаза к полу. Остановившись в сантиметрах от меня, он поднимает глаза и взглядом ищет мое лицо. Я не могу избавиться от ощущения, что, несмотря на завесу времени между нами, он видит меня оттуда, из прошлого.
– Кто ты? – спрашиваю я.
Он молчит, пристально глядя мне в глаза.
И потом я слышу его.
Тихий напев. Это не гул наэлектризованных стен под моими руками, не шорох воспоминаний, а настоящий человеческий голос, совсем рядом.
Я отстраняюсь от двери и моргаю. Коридоры обретают свои очертания в реальности. Мелодия плывет по воздуху. Она доносится от пронумерованных дверей неподалеку, и, повернув за угол, я вижу Оуэна, опирающегося на дверь со значком «I» над ручкой.
У него закрыты глаза, но как только я подхожу, он распахивает их и смотрит на меня своим холодным синим взглядом.
– Маккензи.
Я скрещиваю руки на груди.
– Я уже всерьез задумываюсь о том, существуешь ли ты в реальности.
Он удивленно изгибает бровь.
– А как же иначе?
– Фантом? – предполагаю я. – Воображаемый друг?
– В таком случае, неужели я – верх твоего воображения?
Его губы изгибаются в полуулыбке, и он отталкивается от двери мне навстречу:
– Ты правда сомневаешься в моем существовании?
Я не свожу с него глаз и даже не моргаю:
– Ты всякий раз очень странно исчезаешь.
Он разводит руками:
– Ну что ж, теперь я здесь. Все еще не передумала?
Я оглядываю его сверху донизу: светлые серебристые волосы, волевой подбородок, черная одежда. Кое-чего не хватает.
– Где твой ключ? – спрашиваю я.
Он похлопывает себя по карманам:
– Его нет.
Это невозможно.
Наверное, я сказала это вслух, потому что он сузил глаза.
– Что ты имеешь в виду?
– Хранитель не может пройти в Коридоры без ключа…
Если только он Хранитель. Я преодолеваю оставшееся между нами расстояние. Он не отступает, я прикладываю ладонь к его груди и вижу…
Ничего. Ничего не чувствую. Ничего не слышу.
Только тишину. Мертвую тишину. Я роняю руки, и тишина растворяется в тихом гуле Коридоров.
Оуэн Крис Кларк – не Хранитель. Он даже не живой человек.
Он История.
Но это невозможно! Он находится здесь уже несколько дней и даже не пытается срываться. У него такие яркие глаза, что даже малейшее увеличение зрачка становится сразу заметно. Он смотрит на меня своим невозмутимым синим взглядом. Все, что с ним связано, – такое нормальное, обычное, человеческое. А он сам – не человек.
Я вспоминаю, как он сломал Хуперу шею, и невольно делаю шаг назад.
– Что-то не так? – спрашивает он.
Все, хочется мне сказать. У Историй существует определенный сценарий поведения. С того момента, как Истории проснулись, они становятся все более напуганными и агрессивными. Те ощущения, что они испытали в момент пробуждения, обостряются и становятся невыносимы. Они никогда не бывают вменяемыми, спокойными и рациональными. Почему, в таком случае, Оуэн ведет себя так, будто он человек на прогулке, а не История, застрявшая в Коридорах? Почему его нет в моем списке?
– Ты должен пойти со мной, – говорю я, вспоминая, где находится ближайшая дверь на Возврат. Оуэн делает маленький шажок назад.
– Маккензи!
– Ты умер.
Он хмурит брови.
– Не говори чепухи.
– Я могу это доказать.
Доказать нам обоим. Нож, примотанный к голени, сам просится в руки, но я не столь безрассудна. Я уже видела, как Оуэн им владеет. Вместо этого я достаю ключ деда. Его зубцы заржавлены, но при желании им можно поцарапать кожу.
– Дай свою руку.
Он хмурится, но не протестует и протягивает мне правую руку. Я прижимаю ключ к его ладони – дед убил бы меня, ведь я сама кладу ключ в руку Истории – и резко его дергаю. Оуэн шипит от боли и отступает, прижав ладонь к груди.
– Я достаточно живой, чтобы это ощутить, – рычит он, и я уже боюсь, что ошиблась, но тут он смотрит на свою ладонь, и его лицо вытягивается от удивления.
– Позволь мне посмотреть, – прошу я.
Оуэн показывает мне ладонь. На коже остался тонкий порез, рваная линия, но кровь не идет. Он поднимает на меня глаза.
– Я не… – начинает он и снова смотрит на свою руку. – Я не понимаю. Я ведь все чувствовал.
– А сейчас больно?
Он потирает ладонь:
– Нет. Что со мной?
– Ты – История. Знаешь, что это значит?
Он молчит и разглядывает свои руки, ладони, свою одежду. По его лицу пробегает тень, и, сделав над собой заметное усилие, он отвечает:
– Нет.
– Ты – запись той личности, которой был при жизни.
– Призрак?
– Не совсем. Ты…
– Но я и есть призрак, – перебивает он. Его голос звучит громче, и я уже готовлюсь к тому, что он сорвется. – Я не из плоти и крови, не человек, я не живой, и я не реален…
Тут он останавливается, тяжело сглатывает и смотрит в сторону. Когда он поднимает на меня глаза, они абсолютно спокойны. Невозможно.