тории. Это доказывает, что и он такой же. Но все они хотят помощи, хотят получить ключи, хотят выбраться. Они мучаются от отчаяния и потери. Оуэн так себя не ведет. Почему он здесь?
– Истории, как правило, просыпаются по определенной причине, – говорю я. – Что-то лишает их покоя, и, что бы это ни было, оно гложет их с самого момента пробуждения.
Мне хочется узнать, что случилось с Оуэном. Не из-за чего он проснулся, а как погиб. Пролить свет на причину, по которой он очутился здесь, на моей территории, и теперь смотрит на меня своими спокойными, ясными глазами.
– Тебя что-нибудь беспокоит? – осторожно спрашиваю я.
Его глаза находят мои в полумраке, и на секунду их затуманивает печаль. Но потом все становится по-прежнему, и он отталкивается от двери.
– Я могу задать тебе вопрос?
Он меняет тему разговора, но я уже заинтригована. Истории не интересуются Хранителями, они воспринимают нас как досадные помехи. Вопрос означает, что ему любопытно. Любопытство означает, что ему не все равно. Я киваю.
– Я понимаю, что ты нарушаешь какие-то правила, – начинает он, лаская меня взглядом и ища мои глаза, – когда позволяешь остаться здесь. Я в этом уверен.
– Ты прав, – соглашаюсь я. – Это так.
– Тогда почему ты это делаешь?
Потому что что-то с тобой не вяжется, – хочется мне сказать. Потому что дед учил меня доверять чутью, ощущениям. Желудок говорит тебе, что ты голоден, что ты болен, а также, прав ты или неправ, – говорил он. – Верь своему чутью. И что-то подсказывает мне, что Оуэн здесь не просто так.
Я пытаюсь пожать плечами как можно более равнодушно:
– Ты же сам просил дать тебе день.
– Когда тот верзила требовал отдать ему ключ, – замечает Оуэн, – ты его не послушала.
– Он просто плохо попросил.
Он едва заметно улыбается – легкий изгиб губ, и уже ничего. Оуэн приближается ко мне, и я позволяю ему это сделать.
– Даже у мертвых могут быть хорошие манеры.
– Но у большинства их нет, – говорю я. – Я ответила на твой вопрос. Теперь твоя очередь.
Он покорно кивает. Я с удивлением смотрю на него. Это невозможно. Почему он такой странный?
– Как ты умер?
Он напрягается. Но стоит признать, не так сильно, как я ожидала. Я замечаю только, как он слегка сжимает зубы и начинает потирать пальцем ладонь, поцарапанную ключом.
– Я не помню.
– Я уверена, что об этом неприятно думать…
– Нет, – он покачивает головой. – Дело не в этом. Я не помню. Не могу вспомнить. Моя голова будто… пустая.
У меня сжимается сердце. Неужели его тоже отформатировали?
– А ты помнишь свою жизнь? – спрашиваю я.
– Да, – говорит он, сунув руки в карманы.
– Расскажи мне.
– Я родился на севере, у моря. Мы жили в маленьком домике на скалах. Было очень тихо и спокойно, а это значит, я был счастлив.
Мне знакомо это ощущение. Моя жизнь до Архива представляет собой набор бледных, выцветших картинок, приятных, но далеких и странно размытых, будто это не мои воспоминания.
– А потом, когда мне исполнилось четырнадцать, мы переехали в город.
– Кто – мы? – спрашиваю я.
– Наша семья. – В его глазах снова появилась печаль. Я до этого не замечала, как близко мы стоим, но теперь тону в синеве. – Когда вспоминаю жизнь у моря, я вижу одну и ту же картинку. Бледную и смазанную. А город предстает передо мной четким и резким. – Он говорит плавно, очень медленно. – Я любил выходить на крышу и представлять себе, что стою на утесах и смотрю на горизонт. А подо мной простиралось море из бетона и кирпича. – Его взгляд где-то далеко отсюда. – Но я всегда старался смотреть вверх, перед собой, а не под ноги. Тогда можно было представить, что находишься где угодно. Я вырос здесь, в городе. Он сделал меня таким, каким я стал. В том месте, где я жил… всегда находились какие-нибудь занятия, – добавляет он с заговорщической улыбкой.
– А каким был твой дом?
– Это был не дом, – говорит он. – Не совсем дом.
Я хмурюсь:
– А что же тогда?
– Отель.
У меня перехватывает дух.
– И как он назывался? – еле слышно шепчу я, зная, что он ответит.
– Коронадо.
Глава семнадцатая
Я вся подбираюсь.
– Что случилось? – спрашивает он.
– Ничего, – говорю я, слишком быстро для того, чтобы это выглядело правдой. Случайно ли, что в поисках дома Оуэн оказался именно здесь, на расстоянии протянутой руки от дверей, которые на самом деле приведут его домой?
Я с трудом пожимаю плечами:
– Это необычно, правда? Жить в отеле?
– Это было потрясающе, – мягко говорит он.
– В самом деле? – невольно спрашиваю я.
– Ты мне не веришь?
– Дело не в этом, – оправдываюсь я. – Я просто не могу себе этого представить.
– Закрой глаза. – Я слушаюсь. – Сначала ты оказываешься в вестибюле. Вокруг стекло и темное дерево, золото и мрамор. – Его голос мягко убаюкивает меня. – Золотом пронизаны обои, оно вьется по ковру, опутывает дерево и сверкает среди мрамора. Весь вестибюль сияет солнцем. В хрустальных вазах расставлены цветы: темно-красные розы в цвет ковру, другие – белоснежные, как мрамор. Там всегда светло, – рассказывает он. – Солнечные лучи врываются через окна, и занавески всегда отодвинуты.
– Звучит великолепно.
– Там и было великолепно. Мы переехали туда через год после того, как отель был перестроен в жилой дом.
У Оуэна действительно необычные манеры – какая-то едва заметная грация, экономные, четкие движения, взвешенные, сдержанные слова – но я и подумать не могла, что он жил и умер… так давно. Но еще больше меня поражает не его возраст, а время, на которое он ссылается: 1951 год. В гостевой книге мне не встречалась фамилия Кларк, и теперь я знаю почему. Они переехали как раз в те годы, о которых сведений не сохранилось.
– Мне там нравилось, – добавляет он, – а моя сестра была прямо влюблена в это место.
Его взгляд становится задумчивым и рассредоточенным, но я вижу, что он не срывается, а погружается в воспоминания.
– Для Регины это было одной большой игрой, – тихо говорит он. – Когда мы переехали в Коронадо, отель показался ей сказочным замком, лабиринтом, настоящим раздольем, полным укромных уголков и тайников. Мы жили в соседних комнатах, но ей нравилось передавать мне записки. Она не подсовывала их под дверь, а разрывала на мелкие кусочки и прятала в разных местах: привязывала к камням и безделушкам, чтобы не унесло сквозняком. Как-то раз она сочинила для меня сказку и рассовала фрагменты по всему Коронадо: в трещины каменных скамей в саду, под плиты… Понадобилось много времени, чтобы собрать фрагменты, и даже тогда мне не удалось найти окончание…
Он замолкает.
– Оуэн!
– Ты говорила, Истории просыпаются по определенной причине. Что-то гложет их… нас. – Говоря это, он поднимает на меня глаза, и я вижу, что его лицо исказилось от горя. – Я не смог ее уберечь.
У меня душа уходит в пятки. Теперь я четко вижу сходство: высокая, изящная фигура, светлые серебристые волосы, неземная грация. Убитая девушка.
– Что с ней произошло? – шепчу я.
– На дворе был 1953 год. Мы прожили в Коронадо два года. Регине исполнилось пятнадцать, мне было девятнадцать, и я только недавно оставил родительский дом. – Оуэн закусывает губу, но продолжает: – Всего за пару недель до того, как все случилось. Я был недалеко, но в тот момент между нами могли стоять километры дорог и миров – все равно, когда я был ей нужен, меня не оказалось рядом.
Эти слова режут меня, как ножом. То же самое я повторяла себе тысячи раз, вспоминая день, когда погиб Бен.
– Она залила кровью пол в гостиной, – шепчет он, – а меня не было рядом.
Он опирается о стену и сползает вниз.
– Это моя вина, – говорит он. – Как ты думаешь, я могу быть здесь поэтому?
Я опускаюсь рядом.
– Оуэн, ты ее не убивал. – Я это знаю. Ведь я видела, кто это сделал.
– Я был ее старшим братом. – Он погружает руку в свои спутанные волосы. – Я был обязан ее защитить. Ведь это я познакомил ее с Робертом. Я привел его в ее жизнь.
Его лицо темнеет, и он смотрит в сторону. Я хочу разговорить его, но царапанье в кармане возвращает меня к реальности, напоминая, что, кроме Оуэна, есть еще Коридоры, полные других Историй. Я достаю Архивный листок, ожидая увидеть новое имя, но вместо этого на нем появляется надпись:
Явись немедленно. Р.
– Мне пора, – говорю я.
Оуэн касается моей руки, и все вопросы и переживания испаряются. Их вытесняют тишина и спокойствие.
– Маккензи. Мой день уже закончился?
Я встаю, и его рука сползает с моей, забирая с собой тепло и покой.
– Нет, – я отворачиваюсь. – Еще нет.
Когда я вхожу в Архив, мои мысли все еще крутятся вокруг Оуэна и его сестры. Как же они похожи! Но, увидев стол, как всегда, стоящий в приемной, я останавливаюсь, пораженная. Весь стол завален книгами, фолиантами и стопками бумаг. В узком пространстве между двумя исполинскими стопками поблескивают очки Патрика. Вот черт!
– Если вы хотите установить рекорд по длительности пребывания здесь, – говорит он, не поднимая на меня глаз, – думаю, уже не стоит утруждаться.
– Я просто искала…
– Вы ведь понимаете, – перебивает он, – что, несмотря на мой титул, это не обычная библиотека! Мы не выдаем, не ведем учет, и у нас нет читального зала. Эти постоянные визиты не просто утомительны, они недопустимы.
– Да, я знаю, но…
– И разве вы не загружены более чем достаточно, мисс Бишоп? Когда я проверял последний раз, на вашем листе значилось… – он проверяет по бумажке, – пять Историй.
Пять?
– Вы ведь понимаете, зачем вам выдали Архивный лист?
– Да, – шепчу я.
– И почему вы обязаны его очистить?
– Конечно.
Существует одна причина, по которой мы вынуждены постоянно патрулировать Коридоры и не пускаем все на самотек. Если там соберется слишком много Историй, и они застрянут в пространстве между мирами, не понадобится уже никаких Хранителей и ключей, чтобы выбраться на свободу. Они просто силой откроют нужные двери.