Я могу сделать единственную вещь, хотя и не уверена, хватит ли мне храбрости, но выбора не остается. И я улыбаюсь.
– Мама говорит, не существует вещей, которых не мог бы исправить горячий душ.
Агата мелодично смеется:
– Теперь я вижу, почему Роланд так борется за тебя.
Она встает и обходит стол, ведя по нему пальцами.
– Архив – сложный механизм, – говорит она. – Его предназначение – защищать прошлое. Защищать знание.
– Знание – сила, – говорю я. – В этом все дело?
– Да. Но во многих неверных руках эта сила может служить злу. Может привести к ущербу и расколу. Ты видела, что сотворили эти двое.
Я стараюсь не отводить взгляд.
– Дедушка говорил, что шторм начинается с легкого бриза.
Она встает за моей спиной, и я впиваюсь руками в подлокотники кресла. Раненое запястье начинает болеть.
– Похоже, он мудрый человек, – говорит она, положив руку на спинку кресла.
– Был, – говорю я.
И закрываю глаза, понимая, что время пришло.
Я представляю себе, как золотой ключ вонзится мне в позвоночник, и думаю, будет ли это больно, если из меня вынут смысл моей жизни. Я сглатываю и жду. Но ничего не происходит.
– Мисс Бишоп, – продолжает Агата, – секреты – это неприятная неизбежность. Но их существование оправдано необходимостью. Они защищают нас. И тех, о ком мы заботимся.
Завуалированная угроза едва заметна, но ясна.
– Знание – сила, – подытоживает Агата, и я понимаю, что она стоит уже с другой стороны стола. – Но неведение может оказаться блаженством.
– Согласна, – говорю я и смотрю ей в глаза. – Но, раз узнав, ты уже не можешь вернуться в неведение. Это будет самообман. Можно вырезать воспоминания, но человек уже не будет таким, как прежде. Он будет состоять из пустот. Будь у меня выбор, я бы постаралась научиться жить с тем, что я уже знаю.
В комнате воцаряется тишина, и Агата улыбается:
– Будем надеяться, что ты сделала правильный выбор.
Она достает что-то из кармана пиджака и вкладывает в мою руку, сжав мои пальцы рукой в темной перчатке.
– Будем надеяться, что и я не ошиблась. – Она убирает руку.
В своей ладони я вижу ключ Хранителя, легче, чем тот, который оставил мне дед, новенький, сияющий, но не хуже других – ручка, стержень и зубцы. Возможность вернуться домой.
– Это все? – тихо спрашиваю я.
Агата некоторое время молчит. Но в конце концов кивает:
– Пока да.
Глава тридцать четвертая
В кофейне яблоку негде упасть.
Прошла всего пара дней после нашей встречи с Агатой, и ремонт еще далек от завершения – половину оборудования пока не привезли, – но после неудачной затеи с приветственными маффинами мама настояла на небольшой церемонии открытия для жильцов дома, с бесплатным кофе, сластями и выпечкой.
Она, сияя, болтает с людьми и, даже несмотря на подозрительный режим слишком веселого электровеника, выглядит искренне счастливой. Папа разговаривает с другими мужчинами о сортах кофе и ведет их за прилавок, чтобы показать новую кофемолку, которую для него раздобыла мама. Трое ребятишек, среди них и Джилл, сидят во дворе, болтая ногами на солнышке, попивая ледяные коктейли и отщипывая кусочки от маффина, который они поделили между собой. Маленькая девочка за угловым столом что-то калякает на листе бумаги синим карандашом. Мама заказала только синие – те, что любил Бен. Мисс Анджели восхищается каменной розой в центре пола. И, чудо из чудес, во дворике у стола стоит инвалидное кресло Никса, и когда Бетти отворачивается, он украдкой стряхивает сигаретный пепел. А на его коленях лежит моя «Божественная комедия».
Все просто чудесно.
И все это время я прокручиваю в своей голове три восхитительных слова: «Уэсли Айерс жив». Но мы до сих пор не виделись. Архив еще закрыт, и на моем листке не появляется надписей. Все, что у меня есть, – эти три слова и предостережение Агаты.
– Маккензи Бишоп!
Линдси с разгона влетает в меня, обнимает за шею, и я слегка морщусь, попятившись. Под длинными рукавами и передником скрыты перевязки и множество синяков. От родителей удалось скрыть почти все, кроме запястья. Я сказала, что неудачно упала на пробежке. Не самая удачная ложь, но я вообще устала от вранья. Линдси не отпускает меня. Поскольку на мне кольцо, сейчас она звучит, как дождь вдалеке, звуки губной гармоники и смех. Такой шум мне даже нравится, и я не отстраняюсь.
– Ты приехала, – говорю я, улыбаясь. Как же приятно просто улыбаться!
– Угу. Милый фартучек, кстати, – указывает она на массивную букву «Б» на переднике. – Мама с папой тоже где-то здесь. Какая молодец миссис Бишоп! Все столы заняты.
– Бесплатный кофе и сахар – лучший способ завести друзей, – говорю я, наблюдая, как мама порхает между столиками.
– Ну-ка, организуй мне экскурсию… Ой, а это что, тот самый парень?
Она кивает в сторону дверей, ведущих во дворик, и время останавливается.
У него усталый взгляд и слишком бледная кожа, но он здесь, как ни в чем не бывало, с неизменными шипами на голове, черной подводкой вокруг глаз и руками в карманах. Почувствовав на себе мой взгляд, он находит мои глаза и сияет.
– Ага, – говорю я, чувствуя в груди какое-то движение.
Вместо того чтобы пройти через заполненное кафе, Уэс кивает в сторону вестибюля и выходит.
– Ну, что ж, иди, – говорит Линдси и с хихиканьем подталкивает меня вперед. – Я пока сама себя развлеку. – Она перегибается через прилавок и стягивает с тарелки печенье.
Я снимаю передник, бросаю его Линдси, иду за Уэсом через вестибюль, где тоже толкутся люди с кофе, через студию, и выхожу в сад.
Мы оказываемся среди мха и плюща, он останавливается и оборачивается, и я обхватываю его руками, позволяя басам, ударным и прочей рок-музыке накрыть меня с головой и смыть боль, чувство вины, страх и кровь нашего последнего прикосновения. Мы оба морщимся от боли, но не отстраняемся. Я слушаю звук его жизни, ровный и размеренный, как сердцебиение, а потом, похоже, слишком сильно прижимаюсь к нему, потому что он ахает и просит быть поосторожней. Затем откидывается на спинку скамьи, прикрыв ладонью раненый живот.
– Клянусь, ты по-прежнему используешь любую возможность, чтобы ко мне прикоснуться.
– Ты меня раскусил! – говорю я, закрывая глаза, потому что их жгут горючие слезы. – Прости, – говорю я, уткнувшись в его футболку.
Он смеется, но тут же шипит от боли.
– Да ладно, не стоит. Я понимаю, ты просто не можешь удержаться.
Я напряженно смеюсь:
– Я сейчас не про объятия, Уэс.
– Тогда за что ты извиняешься?
Я отстраняюсь и внимательно смотрю ему в глаза:
– За все, что произошло.
Он изгибает бровь, и я падаю духом.
– Уэс, – осторожно начинаю я, – ты ведь помнишь все, не так ли?
Он смущенно смотрит на меня:
– Я помню, что договорился встретиться с тобой и пойти на охоту. Ровно в девять. – Он поудобнее устраивается на скамейке. – Но, честно говоря, больше ничего не помню. Не помню, как меня ударили ножом. Патрик сказал, что это нормально. Травматический шок.
У меня внутри все болит, и я сажусь на скамью рядом с ним.
– А что я должен помнить, Мак?
Я сижу и смотрю на камни, которыми вымощена земля в саду.
Знание – сила, но неведение может оказаться блаженством.
Может, Агата права? Я вспоминаю наш разговор с Роландом, когда он рассказал мне о форматировании и о том, что происходит с теми, кто оказался непригоден к работе. В тот момент я возненавидела его за то, что он открыл мне правду, и хотела вернуться назад. Но это невозможно.
Тогда почему бы нам просто не двигаться вперед?
Мне больше не хочется причинять Уэсу боль. Не хочется его мучить и заставлять еще раз пережить мое предательство. А после встречи с Агатой мне не хочется нарушать правила Архива. Но мне не дает покоя мысль, звучащая в моей голове громче всех остальных.
Я не хочу признаваться.
Я не хочу признаваться, потому что сама не хочу об этом вспоминать.
Но у Уэсли такого выбора нет, и единственная причина, по которой он лишился своего знания, – это я.
Правда – сложная и запутанная штука, но я расскажу ее.
Мы сидим в саду, и я ему все выкладываю. И пустяки, и страшные вещи. Он слушает, хмурится и не перебивает, только изредка вставляя восклицания типа «Ого!», «Ой!» или «Да ладно!».
И когда настает его черед говорить, он произносит только одно:
– Почему ты сразу мне все не рассказала?
Я собираюсь сказать ему о приказе Роланда, но это – полуправда, и я снова пытаюсь быть честной:
– Я пыталась убежать.
– От чего?
– Не знаю. От Архива. От такой жизни. От всего этого. От Бена. От себя.
– Да что с тобой? – спрашивает он. – А ведь ты мне так нравишься! – И спустя мгновение добавляет: – Поверить не могу, что меня сделал какой-то субтильный тип с белыми волосами и тесаком под мышкой.
Я смеюсь, стараясь не обращать внимания на боль. Оно того стоит.
– Это был очень большой тесак.
Некоторое время мы молчим. Уэс первым решается заговорить:
– Эй!
– Что?
– Ты сможешь когда-нибудь оправиться от этого?
Я закрываю глаза:
– Не знаю, Уэс. Все так болит. Не знаю, как избавиться от этой боли. Болит, когда дышу. Болит, когда пытаюсь думать. Я чувствую, что тону, и по своей собственной вине. Я не знаю, как все это пережить. Не знаю, смогу ли оправиться. Не знаю, заслуживаю ли того, чтобы оправиться.
Уэсли прижимается ко мне плечом.
– Мы – команда, Мак, – говорит он. – Мы это преодолеем.
– Какую часть «этого»? – спрашиваю я.
Он улыбается:
– Все без исключения.
И я улыбаюсь в ответ, искренне желая, чтобы он не ошибся.