– «Плутовка», – заметила Надя.
– Я устала, пойду спать, – зевнула Ирина Аркадьевна. – А вы попейте чай, там у нас осталось еще много еды.
Суворов три дня не видел Инессу. На четвертый без всякого предлога зашел к профессору Караваеву и поинтересовался у него, где находится сейчас его аспирантка Инесса Рембо. Он так и спросил:
– Дорогой профессор. Мне край как интересно узнать координаты Инессы Рембо.
– Вам край интересно, сударь? Координаты Рембо? – картаво прокричал Караваев. – Прелестной Инессы Рембо? Она, как каравелла, из географических координат Саргассова моря провалилась, дорогой профессор, к чертовой матери, в Мар-р-ракотову бездну! Говорят, она в Караканском бору, с приятелем!
– Хорошо, не в Карибском море, с пиратами! – проглатывая р, произнес Суворов. У него это прозвучало так: «Хо-ошо, не в Ка-а-ибском мо-е, с пи-атами!»
Караваев гулко расхохотался.
– Хорошо! – проорал он.
«Весельчак», – подумал Суворов. Они с первого дня знакомства подкалывали друг друга, и им обоим это доставляло удовольствие.
– Рембо дома, пишет третью главу, – шепнула секретарша. Суворов ей каждый раз дарил две шоколадные конфеты.
С бьющимся сердцем Суворов постучал в дверь. Инесса открыла, хмуро взглянула.
– Проходи… те, профессор. Милости просим. Извините, не прибрано. Дела всё, недосуг.
Суворов вынул из-за спины ее любимые трюфели и бутылку «Гурджаани». Инесса расплылась в улыбке.
– Мир? – Суворов протянул ей вино и конфеты.
– Мир, – сказала Инесса, принимая дары.
– Когда бог войны приходит к богине любви, наступает мир.
– А в душе рождается гармония. Что же не приходил три дня, черт?
– Повод искал. Караваев прокаркал, ты в Караканском бору. С приятелем.
Инесса расхохоталась:
– Что бы я там делала с ним в сугробах? Ты знаешь, где это?
– Нет, – Суворов вспомнил горы, Тифлис, земляничную поляну во сне.
– Летом свожу. Там солнце режет сосны, а из голубого мха торчат шляпки грибов.
Когда Суворов в первом часу ночи пришел домой, в гостиной и столовой горел свет. В гостиной сидела Ирина Аркадьевна. Надя, видимо, спала.
– Почему не спите? – спросил он у Ирины Аркадьевны.
– Вы не сдержали свое слово, Георгий Николаевич! – у нее дрогнул голос.
Суворов досадливо наморщил нос:
– Какое?
– Что дали мне в поезде. На фоне бесконечных белых степей. Я себя чувствую в связи с этим очень неважно и нахожу свое положение, а также положение моей дочери в вашем доме крайне двусмысленным.
– Не в моих правилах, Ирина Аркадьевна, забирать свое слово обратно. Я, кажется, не дал повода, чтобы усомниться в этом.
– Вы счастливы! Разве это не повод? – воскликнула Ирина Аркадьевна и ушла в свою комнату.
Суворов погасил свет, лег в постель, но долго не мог уснуть, анализируя свои чувства, поступки и ближайшие планы. Об отдаленных он не хотел даже думать. Странно, думая о своей женитьбе на Наде, он больше думал даже не об Инессе, а об Ирине Аркадьевне. В ней было то, что было в Софье, Лавре, Залесском. В ней была сдавленная обстоятельствами большая страсть. В ней угадывалась нереализованная и загубленная жизнью великая судьба. Она из тех немногих женщин, которые приносят свою любовь в жертву любимому человеку. И любовь не становится жертвой. А Надя? Что ж, умная девочка, не пустышка. Но она своего не упустит. С этими отнюдь не свадебными мыслями он и уснул, и снился ему бельэтаж и дама в красном платье, с веером в руке. И тревога была. Тревога от того, что рядом с этой дамой в красном платье никого больше не было!
XXXVI
«Рано или поздно им придется рассказать об архиве, – думал Суворов. – Как привезу, помещу его в этой комнате. Тут тупик, надо только врезать замок».
Началась война, и Суворова вызвали в Москву с тем, чтобы он вывез в Нежинск всё, что имело отношение к его прежней кафедре. С ним направлялись и сотрудники, которые не были призваны в Красную Армию. Новый коллектив должен был, помимо научно-методической и преподавательской деятельности, еще заняться изысканиями железнодорожной трассы севернее существующей, удаленной от границы более чем на тысячу километров.
Вместе с эвакуируемыми материалами, оборудованием, вещами, Георгий Николаевич и думал захватить свой архив. Его в какой раз уже охватило было уныние и желание сжечь архив, но приснился Лавр, а скорее всего – он услышал собственные мысли о том, что архив – это больше, чем его собственная жизнь. Суворов спорил во сне. «Чтобы спастись, – убеждал он самого себя, – надо сбросить с себя всё лишнее, как в море, всю лишнюю одежду». Во сне он таки сбросил с себя всё, но когда нагим вылез на берег, ему до того стало стыдно, что он кинулся в воду, чтобы утонуть…
Он верно рассчитал. Во всеобщей суматохе, охватившей Москву, разумеется, никому не было никакого до него дела, он выписал путевой лист, взял на вокзале контейнер, съездил в Перфиловку и за день управился с архивом, загрузил машину и стал прощаться со стариками. От усталости у него дрожали ноги.
Иван Петрович лежал у окна и не смог подняться. Они пожали друг другу руки, и Суворов с тяжестью в груди покинул дом, который помнил еще Софью. Баба Феня прослезилась, обняла его, трижды перекрестила:
– Христос тебя сохрани! Больше уж не увидимся. Хорошо, что ты едешь в Нежинск. Всё дальше от границы. Поцелуй Ирину, Надюшу. Они славные. Ты бы подумал, Георгий…
Георгий Николаевич не стал успокаивать бабу Феню, так как они оба прекрасно понимали, что наступают страшные дни, в которые покоя не будет никому.
Когда он завел машину и задом выезжал со двора, ему казалось, что он навсегда покидает огромную жизнь, в которой осталось его детство, юность, все родные, первая и единственная любовь. И покидал он всё это как-то несуразно, по-китайски, пятясь задом!
Маленькая сгорбленная старушка долго еще крестила воздух, в котором только что была машина с частью ее души.
На вокзале Суворову пришлось поволноваться не на шутку. Когда он уже оформил документы и контейнеры должны были опломбировать и увезти, появился капитан с солдатами.
– Ваши документы, – обратился он к Суворову. – Нет-нет, паспорт. И эти тоже.
Капитан был молод, очень молод, что говорило о его большом служебном рвении. «Пропал», – подумал Суворов. Капитан цепко изучил каждую букву.
– Откройте! – указал он на контейнер, в котором был архив.
Контейнер открыли. В это время к капитану подошел штатский и стал тихо говорить что-то, кивая на Суворова и на контейнер. Георгий Николаевич разобрал лишь слово «тот». «А может, не тот», – успокоил он себя.
– Что тут?
– Институтский архив.
– Тут? А это? – было заметно, что капитан потерял интерес к Суворову и его контейнеру.
«Значит, не тот», – успокоился Суворов.
Капитан, скучая, велел открыть для проформы любой ящик. Как назло, крайними были ящики с документами и фотографиями. «А, была не была», – решил Георгий Николаевич.
– Это кто? – капитан ткнул в портрет князя Святополка-Мирского, назначенного министром внутренних дел России после убитого террористом Плеве. Портрет написал дед Георгия Николаевича то ли в Вильно, то ли в Гродно в самом начале века.
– Нарком путей сообщения, – сказал Суворов.
– Каганович? – насторожился капитан. – Не похож.
– Мирский. Вон написано. («Хорошо, только одна фамилия, без титулов и званий, и год не указан. Почему он в нашем архиве?») Это до Кагановича еще.
– А, – сказал капитан. – Отправляйте!
Он козырнул и удалился с солдатами. Пружинистая походка заметно выделяла его из прочих военных. Он шагал стремительно и собранно, словно видел перед собою цель. Так гепард гонит и нагоняет антилопу. «Тому, кто ему нужен, здорово не повезет», – подумал Суворов.
В Нежинск контейнеры из Москвы прибыли только в августе. Суворов уже отчаялся их получить. Взяв в институте машину, он завез один контейнер домой, а остальные привез в институт, где до вечера разгружал их вместе с сотрудниками кафедры.
Поздно вечером он пришел домой. Дворник Егорыч помог ему перетащить мебель и коробки из контейнера, получил свой пузырь и удалился на отдых. Уже за полночь Георгий Николаевич сел на стул и с трудом перевел дыхание. Ноги его противно дрожали, а руки и поясница ныли и тянули. «Совсем отвык от физических нагрузок, – подумал он. – А если сейчас в окопы?»
– Что там? – спросила Ирина Аркадьевна, которая в этот день недомогала и лежала в своей комнате. Надя поступила в институт и была на сельхозработах в одном из районов области.
– Оборудование и материалы для экспедиции. Ирина Аркадьевна, я об одном попрошу вас. Убирать в этой комнате не надо, хорошо?
– Хорошо, я понимаю. Вы лучше закройте комнату на ключ. Все-таки военное время, а там материалы экспедиции.
«Для архива еще настанет его время, – думал Суворов. – Настанет прекрасный день, и его выложат из коробок на столы и полки. Опишут, присвоят идентификационные номера, реставрируют, расставят на полках хранилища музея или выделят для него целый зал. И там, в витринах и на подиумах он предстанет гражданам как живое свидетельство той жизни, которая была до них, но в которой уже было место всем им. И они увидят, в каких условиях зарождалась их собственная жизнь, и, может быть, поймут немного больше в самих себе».
По радио вдруг вспомнили о полководце Суворове, жаль прослушал, что именно.
XXXVII
Вскоре с сельхозработ вернулась Надя. Она загорела и повзрослела. Суворов невольно обратил внимание, как ревниво перехватила Ирина Аркадьевна их встретившиеся после долгой разлуки взгляды. Во взгляде Нади Георгий Николаевич увидел глубокое чувство, а в глазах Ирины Аркадьевны то, чего боялся увидеть больше всего, – отчаяние преданной любимым человеком женщины. О своем взгляде он ничего не знал, так как находился в страшном смятении.