— Больше твоего, — вздохнул Боб. — Но ненамного. В основном почерпнутое из слухов и сказок.
— Хоть что-либо из этого похоже на правду?
— Почти ничего. Есть несколько моментов, на которых сходятся различные источники.
— Валяй.
— Они не совсем смертные, — сказал Боб. — Это потомки священной собаки Фу и земной суки. Они очень умны, очень преданы, выносливы и при необходимости могут здорово надрать кому-нибудь задницу. Однако основная их функция — сторожевая. Они следят, не проникают ли в наш мир темные духи или темная энергия, они охраняют людей или их территорию, а также предупреждают их и всех остальных об опасности.
— Что ж, тогда ясно, почему Древняя Мэй отрядила на помощь Стражам изваяния этих храмовых собак. — Я достал метелку, сделанную из рябиновой палочки и связки совиных перьев, и начал осторожно смахивать пыль с миниатюрного города. — А что насчет этого лая?
— Их лай обладает некоторой сверхъестественной силой, — ответил Боб. — Во многих преданиях говорится о том, что его слышно на расстоянии до пятидесяти или даже шестидесяти миль. Его свойства не ограничиваются физическими: он способен проникать в Небывальщину, и его улавливают даже бестелесные создания. Они боятся его; большинство из них бежит от него как от огня, — кстати, при необходимости Мыш может запросто запустить в них зубы, даже несмотря на то что они духи. Я думаю, этот лай-будильник, о котором ты говоришь, является частью его сторожевых свойств, этаким оповещением о грозящей опасности.
— Суперсобака, — хмыкнул я.
— Но не пуленепробиваемая. Храмовые собаки смертны.
Это стоило обдумать. Интересно, можно ли найти кого-нибудь, кто изготовил бы Мышу кевларовый бронежилет.
— Ладно, Боб, — сказал я. — Заводи и проверь системы.
— Слушаюсь, босс. Надеюсь, ты отметишь, что я делаю это, не повторив еще раз жалобы на то, как несправедливо, что ты видел эту пышку в костюме Евы, а я нет.
— Отмечу в протоколе, — буркнул я, снял с полки череп и поставил его на лист голубого прозрачного пластика, обозначавший озеро Мичиган. — Проверь, все ли в порядке, пока я настроюсь для работы.
Череп повернулся лицом к городу, а я сел на пол в позе лотоса и закрыл глаза, сосредоточиваясь и замедляя сердцебиение. Дышать я старался реже, глубже, чтобы с каждым выдохом меня покидали тревоги, эмоции — все, кроме того, что нужно для работы.
Помнится, как-то раз, обсуждая со мной боевые искусства, Мёрфи сказала, что рано или поздно наступает момент, когда никто уже не сможет научить тебя ничему новому. И что стоит тебе достичь этого состояния, как единственным способом продолжать совершенствоваться остается передавать свои знания кому-то еще. Именно поэтому она занималась с детьми и вела курсы самообороны для женщин.
Тогда это прозвучало для меня расплывчатой мудростью вроде тех, на которые так горазд буддизм, но, адские погремушки, она оказалась совершенно права. В свое время у меня уходил целый час на то, чтобы настроиться на нужный лад. Зато в процессе обучения Молли медитации я сам поневоле повторил азы этой науки и, к удивлению своему, понял их лучше и глубже, чем мне это удалось в ее возрасте. Даже не знаю, кто из нас двоих получил больше от наших совместных занятий — она или я.
Сейчас у меня уходило на сосредоточение десять-двенадцать минут. Когда я встал и вернулся к столу, во всем мире не осталось больше ничего, кроме меня, Маленького Чикаго и необходимости найти убийцу.
— Боб? — прошептал я.
— Все в порядке. Зеленый свет, капитан, — добавил он, довольно удачно изобразив шотландский акцент.
Я кивнул, не говоря ничего в ответ. А потом напряг волю, и огоньки в глазницах у черепа разом съежились до размеров булавочной головки. Свечи тоже померкли. Между оловянными зданиями вытянулись, перечеркнув улицы, черные тени. В лаборатории сделалось еще на пару градусов холоднее — это я буквально высасывал энергию из окружавшего меня воздуха; температура же моего тела, напротив, повысилась примерно на столько же, отчего кожа моя слегка горела. Я медленно выпустил воздух из легких, и у лица моего повисло маленькое облачко выдоха.
Медленными, осторожными движениями взял я спичечную коробку, открыл ее и, достав из нее кусочек зеленой эмали, положил ее на крышу крошечной копии моего дома.
— Reperios. Invenios, — повторил я несколько раз шепотом, положив одну руку на карту города, а пальцем другой прижав зеленое пятнышко эмали.
На мгновение ощущения затуманились, а потом Маленький Чикаго стремительно надвинулся на меня. Его здания росли на глазах, превращаясь в небоскребы, и пару мгновений спустя я стоял на улице перед оловянной копией моего дома в натуральную величину.
Еще секунда-другая ушла на то, чтобы оглядеться по сторонам.
Внешне все напоминало Чикаго. Вокруг ощущалось движение. Неясные силуэты листьев, трепетавших на оловянных деревьях, призрачные образы настоящих листьев на деревьях настоящего Чикаго. Слабый свет пробивался сквозь занавески в обозначенных нишами оловянных окнах. Призрачные автомобили шуршали шинами по улицам. До меня доносились приглушенные звуки города, слабые запахи.
Конечно, я мог задрать голову и увидеть себя самого, мое физическое тело, возвышавшееся над миниатюрным городом, подобно этакому двоюродному брату Годзиллы. В небе над Маленьким Чикаго мерцали огни: отсветы лабораторных свечей, оранжевые глаза Боба — слишком большие для звезд. Наверное, примерно так видится Солнце с дальних планет системы.
Я коснулся краски, чуть напряг волю, и зеленое пятнышко, вспыхнув крошечным клубком зеленого света, взвилось в воздух, на мгновение замерло над моей рукой, а потом крошечной кометой устремилось на север.
— Может, тебе и удалось выйти сухим из воды в других городах, Серый Плащ, — пробормотал я. — Но Чикаго — мой город.
Моя плоть тоже превратилась в комок мерцающего серебряного света, и я почувствовал, что лечу сквозь призрачные образы ночного Чикаго — таким же духом, как те, что окружали меня в созданной мною модели.
Поисковое заклятие привело меня в точку, расположенную в полутора кварталах южнее парка на Гауди-сквер — небольшого островка зелени, который городу удалось сохранить в обступивших его каменных джунглях. Яркая светящаяся искра догнала призрачный образ едущего по улице автомобиля, и тот разом сделался отчетливым и материальным.
— Попался, гад, — выдохнул я и подобрался ближе к машине, держась рядом с ее задним бампером и сосредоточив внимание на водителе.
Призрачный образ, черт его подери, оставался расплывчатым. Стальной кузов машины сдерживал мое заклятие, и это мешало мне разглядеть водителя лучше. Возможно, мне и удалось бы добавить энергии и добиться большей четкости изображения, но я оставлял это на крайний случай. Малейший перебор — и все заклятие могло полететь ко всем чертям, оставив меня слишком изможденным, чтобы восстановить связь. Гораздо более разумным представлялось держаться вплотную к нему и слушать. Уловить звук проще — тем более что тесный интерьер салона только усиливал его.
Машина остановилась в трех шагах от парка. Странное это место: образ у него какой-то раздвоенный. Парк пытается совместить в себе изысканную работу ландшафтного дизайнера и детскую площадку, и всякий раз, когда я вижу его, у меня складывается впечатление, что побеждают детки. Что ж, я за них рад. В возрасте четырех, шести или даже восьми лет думаешь не об эстетике итальянского Возрождения, а о том, где бы лучше поиграть. Я, во всяком случае, в свое время думал именно об этом.
Я сосредоточился чуть сильнее, и звуки ночного города ожили вокруг меня, превратившись из невнятного ропота в реальный городской шум — словно я сам стоял на этом месте. Шум уличного движения. Далекая полицейская сирена. Почти неслышный шелест шин по расположенной почти в миле магистрали. Похожее на стрекот кузнечика щебетание далекой сигнализации. Все это представлялось мне звуками оркестра, пробующего инструменты перед увертюрой.
Быстрые, уверенные шаги приближались к машине. Занавес поднимался.
Отворилась правая, пассажирская дверца машины, и рядом с первой призрачной фигурой возникла другая. Дверца захлопнулась — громко и резко.
— Ты с ума сошел, — спросил пассажир, — назначив встречу здесь?
— Чем это место плохо? — осведомился Серый Плащ.
Голос его оказался тенором, хотя слышался мне отдаленным, словно из радиопередачи с помехами. И акцент… какой-то восточноевропейский. Трудно сказать.
— Самое что ни на есть гнездо чертовых зажиточных белых англосаксонских американцев, — буркнул пассажир. Голос его звучал ниже, так же приглушенно, и ни намека на иностранный акцент я не услышал. Ни дать ни взять телеведущий со Среднего Запада. — Здесь пруд пруди их частных охранников. Полиции. Стоит кому-то что-то заподозрить — и не успеешь оглянуться, как окажешься в центре внимания.
Серый Плащ негромко рассмеялся:
— Поэтому мы в полной безопасности. Глубокая ночь. Все эти милашки спят сладким сном. Нас никто не увидит.
Второй недовольно буркнул что-то в ответ. На пассажирском сиденье вспыхнул и погас язычок пламени, и до меня с легким запозданием дошло, что он просто зажег сигарету.
— Ну?
— Нет.
— Нет? — переспросил пассажир. — Ни телок? Ни чародея? Что значит «нет»?
— И то и другое, — произнес Серый Плащ. В голосе его послышался лед. — Ты говорил, он боится огня.
— Боится, — подтвердил пассажир. — Ты бы видел его гребаную руку.
Левая моя рука невольно сжалась так, что хрустнули суставы, и эхо реального звука в лаборатории донеслось до воссозданного магией города.
Голова Серого Плаща резко повернулась, как на звук выстрела.
— Что? — не понял пассажир.
— Ты это слышал?
— Что именно?
— Что-то… — неопределенно произнес Серый Плащ.
Я затаил дыхание, заставив пальцы разжаться.
Несколько секунд пассажир оглядывался по сторонам.
— Ты его боишься, — хмыкнул он наконец. — Только и всего. Ты его упустил, потому и боишься.