И бросил его в шахту.
Секундой спустя он вспыхнул ярким пламенем — это встречный поток воздуха раздул тлевшее внутри его тела пекло. Я смотрел ему вслед, слышал его полный боли и ужаса вой. Потом, где-то далеко-далеко внизу, он ударился обо что-то. На мгновение он расцвел огненным цветком, затем пламя медленно погасло. Разглядеть детали я уже не мог; во всяком случае, там ничего не шевелилось.
Я оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть пробиравшегося через остатки деревянной перегородки Рамиреса. Мгновение он пристально смотрел на меня, стоявшего в дымящемся плаще над шахтой, в глубине которой что-то еще багрово светилось. В воздухе стоял острый запах серы.
Рамирес редко не находится что сказать.
Так вот, мгновение он смотрел на меня. Потом взгляд его переместился на мертвых детей, и он коротко, резко охнул. Плечи его дрогнули. Он припал на колено и отвернулся от меня.
— Dios…[3]
Я подобрал с пола посох и побрел к выходу из шахты.
Рамирес догнал меня, когда я спустился по склону на несколько шагов.
— Дрезден, — произнес он.
Я не обернулся.
— Гарри!
— Шестнадцать, Карлос, — прохрипел я. — Шестнадцать лет. И эта дрянь убила их меньше чем за восемь минут.
— Гарри, подожди.
— О чем я, черт подери, думал? — огрызнулся я, щурясь на солнечный свет. — И посох, и жезл, и вся моя гребаная амуниция лежали в палатке. Война ведь, чтоб ее!
— Все было спокойно, — возразил Рамирес. — Мы здесь уже два дня. Ты никак не мог предугадать того, что случилось.
— Мы с тобой Стражи, Карлос. От нас ждут защиты. Я мог хоть немного быть начеку.
Он обогнал меня и заступил дорогу. Я остановился и, прищурившись, посмотрел на него.
— Ты прав, — сказал он. — Это война. И всякие пакости случаются с людьми, даже когда никто не делает ошибок.
Не помню, чтобы я сделал это сознательно, но руны на моем посохе снова начали наливаться багровым светом.
— Карлос, — тихо произнес я. — Уйди с дороги.
Он стиснул зубы, но отвел взгляд. Он не отошел в сторону, когда я обошел его, но не делал попыток остановить меня.
В лагере я мельком увидел Люччо — она помогала укладывать раненого курсанта на носилки. Потом шагнула в переливавшееся всеми цветами радуги марево — открытый проход в Небывальщину — и исчезла. Прибыло подкрепление: Стражи с аптечками первой помощи, носилками и прочей медицинской утварью хлопотали над ранеными. Оставшиеся невредимыми курсанты с потрясенным видом бродили по лагерю, косясь на две фигуры, неподвижно лежавшие на земле и накрытые с головой спальными мешками.
Я вихрем ворвался в кузницу.
— Forzare! — рявкнул я, вложив в заклятие всю свою ярость, всю свою волю.
Невидимый вихрь ударил в пленных вурдалаков и, обрушив попутно остаток стены, вышвырнул их на относительно ровный отрезок улицы. Я не спеша направился следом. Если честно, я еще успел взять с подвернувшегося по пути стола пакет апельсинового сока и, открутив крышку, сделал на ходу несколько глотков.
Воцарилась полнейшая тишина.
Подойдя к ним на несколько шагов, я новым зарядом энергии вырыл в песчаном грунте воронку футов шести в диаметре. Ногой я спихнул того вурдалака, что почти сохранил человеческий облик, в воронку и несколькими новыми зарядами обрушил стенки, похоронив его по шею в песке.
Затем я переключился на огонь и запек песок вокруг торчавшей головы вурдалака, превратив его в стеклянную корку.
Он вопил не переставая, но я не обращал на это никакого внимания. Жар от расплавленного песка изуродовал его лицо, уже почти утратившее человеческие черты. Я перевернул пакет с соком. Часть его вылилась вурдалаку на голову, часть зашипела на слое запекшегося стекла вокруг нее. Я зашагал прочь от головы, продолжая лить сок на землю, пока влажный след не уперся в большущий муравейник, в который один особенно ловкий курсант ухитрился провалиться ногой еще в самый первый день в лагере.
Почти сразу же первые муравьи-разведчики двинулись по этому следу в направлении вурдалака.
Я повернулся ко второму вурдалаку.
Не издавая ни звука, он попытался отползти от меня. Тишину нарушали только едва слышные всхлипы первого вурдалака.
— Я не собираюсь тебя убивать, — сказал я вурдалаку очень-очень тихим голосом. — Ты расскажешь об этом своим сородичам. — Я уперся ему в грудь концом посоха и пристально посмотрел на него. Несколько завитков сернистого дыма сорвались с посоха, обвив его голову. — Передай им вот что. — Я придвинулся вплотную к нему. — Никогда. Так и скажи. Ни-ког-да больше. Этого не повторится. Или сам ад не поможет тебе укрыться от меня.
— О великий, — всхлипнул вурдалак. — Великий.
Я взревел и начал пинать вурдалака со всей силы. Я не останавливался до тех пор, пока он не бросился от меня в пустыню — на одной руке и одной ноге, но довольно быстро.
Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из вида.
К этому времени муравьи уже добрались до его приятеля. Некоторое время я стоял и молча смотрел на то, что сотворил.
Рамирес приблизился, остановившись около меня; я ощутил его присутствие, не оборачиваясь.
— Dios! — воскликнул он.
Я промолчал.
— Ты же сам говорил, что не испытываешь к ним ненависти, — произнес Рамирес, выждав немного.
— Все меняется.
Рамирес не пошевелился, только понизил голос так, что даже я едва слышал его:
— Как ты думаешь, много ли уроков потребуется детям, чтобы усвоить все это?
Гнев снова начал закипать во мне.
— Одно дело — бой, — продолжал Рамирес. — А это что-то другое. Посмотри на них.
Я вдруг ощутил на себе тяжесть нескольких десятков взглядов. Повернувшись, я обнаружил, что курсанты, побелев от потрясения, молча смотрят на меня. Вид у них был перепуганный.
Я поборол досаду и гнев. Рамирес говорил дело. Разумеется, он говорил дело. Черт бы его побрал.
Я достал пистолет и разрядил в вурдалака.
— Dios! — снова прошептал Рамирес и покосился на меня. — Ни разу еще не видел тебя таким.
Руки и лицо начало щипать от ожогов. Солнце понемногу превращало Кэмп-Бубум в огромный противень.
— Каким?
— Ледяным, — произнес он, помолчав.
— Это блюдо только так и подают, — буркнул я. — Ледяным.
Ледяным.
Холод…
Я очнулся. Нью-Мехико куда-то исчезло. Вокруг царили темнота и холод. Такой лютый холод, что обжигал кожу. Грудь сдавливало.
Я находился в воде.
Грудь сводило болью. Я все-таки смог поднять голову и посмотреть вверх.
Солнце играло на обломках льда толщиной добрых восемь дюймов. Я вспомнил. Бой на борту «Жучка-плавунца». Вурдалаков. Озеро. Лед треснул, и я провалился в воду.
Вода была мутная, и я заметил проплывавшего мимо вурдалака, когда он оказался на расстоянии вытянутой руки от меня. Он плыл по-крокодильи, расположив руки по швам, и, увидев меня, отвернул в сторону.
Никогда больше.
Я выбросил вперед руку и схватил его за пояс джинсов. Он ударился в панику, замолотил ногами и нырнул глубже, в холод и темноту, в надежде, что я испугаюсь и отпущу его.
Умом я понимал, что мне надо вздохнуть и что я начинаю уже терять сознание. Я отмахнулся от этого как от несущественного. Этот вурдалак уже никому не причинит вреда. Никогда больше, даже если мне придется для этого умереть. В глазах начинало темнеть.
И тут в воде возникла еще одна неясная фигура. Она приблизилась, и я разглядел Томаса — голого по пояс, с ножом в зубах. Он устремился к вурдалаку, который в ужасе извивался с такой силой, что мои слабеющие пальцы отпустили пояс.
Я безвольно болтался в воде. Что-то холодное обвилось вокруг моего правого запястья. Свет сделался ярче, ярче — до боли в глазах.
А затем мое лицо вдруг вынырнуло из ледяной воды, и я из последних сил глотнул воздуха. Чья-то рука поддержала меня за подбородок, а потом меня потянули куда-то в сторону. Элейн. Прикосновение ее кожи к моей я ни с чем не спутаю.
Мы вынырнули на поверхность, она перевела дух и повлекла меня в сторону причала. С помощью Оливии и остальных женщин Элейн вытащила меня из воды. Я лежал на боку, жадно глотая воздух. Меня колотил озноб. Мир понемногу обретал привычные очертания, но я слишком устал, чтобы реагировать на это.
Не знаю, сколько времени прошло, но, когда вернулся и выбрался из воды Томас, сирены раздавались уже довольно близко.
— Уходим, — скомандовал Томас. — Он может идти? Он не ранен?
— Нет, — откликнулась Элейн. — Должно быть, это шок. Не знаю точно. Наверное, ударился головой обо что-нибудь.
— Нельзя здесь оставаться, — сказал Томас.
Я почувствовал, как он поднимает меня и закидывает на плечо. Он сделал это настолько осторожно и мягко, насколько вообще возможно.
— Верно, — согласилась Элейн. — Идем. Так, всем держаться вместе и не отставать.
Я ощутил, что меня несут. Голова болела. Еще как болела!
— Я здесь, — шепнул Томас мне на ухо. — Все в порядке, Гарри. Все в безопасности. Мы вывели всех. И я держу тебя.
Что ж, если брат говорит мне так, мне этого достаточно.
Я закрыл глаза и перестал пытаться следить за происходящим.
Глава 24
Меня разбудило прикосновение очень теплых, очень нежных пальцев. Голова болела даже сильнее, чем после плюхи, полученной от Коула накануне вечером, если такое вообще возможно. Я не хотел приходить в сознание, не хотел проверять, может ли голова болеть еще сильнее.
Но эти мягкие, теплые, несомненно женские, пальцы продолжали настойчиво трогать меня, и понемногу боль начала спадать. Это имело обычное последствие: когда боль уходит, ее отсутствие сравнимо почти с действием наркотика.
Но в этих прикосновениях было кое-что еще. Я испытывал от них почти первобытное наслаждение. И от мысли о том, что кто-то близкий хочет касаться меня. Прикосновение человеческой руки вообще дарит ощущение безопасности, подтверждая на самом глубоком, рефлекторном уровне, что кто-то рядом, кто-то заботится о тебе.