— Скажите, после того как вы расстались с остальными членами Ордена, вы им звонили?
— Мы с вами снова в тупике, — тихо произнесла она, — абсолютно так же, как прежде. Вне зависимости от того, что я вам отвечу, вы явно мне не поверите.
— Вы им звонили? — повторил я.
Она смотрела на меня спокойно, бесстрастно. Взгляд ее был настолько тусклым и пустым, что ее элегантный черный костюм производил впечатление похоронного. Не знаю, кому он подошел бы больше — скорбящим или самому покойнику. Потом она чуть прищурилась и кивнула:
— А-а… Вы хотите, чтобы я посмотрела вам в глаза. На мой взгляд, определение страдает избыточным драматизмом, но, если я не ошибаюсь, это называется «заглянуть в душу».
— Да, — подтвердил я.
— Я не догадывалась, что это детектор лжи.
— Это не он, — сказал я. — Но это поможет мне понять, что вы за человек.
— Я знаю, что я за человек, — возразила она. — Дееспособный, но наполовину сумасшедший. Я бессердечна, расчетлива, пуста и питаю очень мало симпатии к человечеству. Вам этого достаточно?
Секунду или две я молча наблюдал за ней.
— Нет, — очень тихо произнес я наконец. — Боюсь, мне этого мало.
— Я не намерена ничего вам доказывать. И не допущу подобного вторжения в мое «я».
— Даже если это означает смерть еще одной или нескольких ваших подруг из Ордена?
Она ответила, чуть помедлив, словно колебалась:
— Мне так и не удалось защитить их. Как бы я ни… — Она осеклась и тряхнула головой. Голос ее снова обрел уверенность. — Анна проследит, чтобы с ними все было в порядке.
Секунду я не сводил с нее взгляда, и она спокойно смотрела на меня — в точку над моими бровями, избегая прямого зрительного контакта.
— Анна для вас что-то значит? — спросил я.
— Насколько это вообще возможно для кого-либо, — сказала она. — Она проявила доброту ко мне, хотя ее никто не обязывал. Она не имела в этом никакой корысти. Она достойный человек.
Я внимательно смотрел на нее. Я давно уже работаю — и профессиональным чародеем, и профессиональным сыщиком. Работа чародея чертовски полезна и увлекательна, но она совершенно не обязательно учит вас разбираться в людях. Гораздо больше она учит вас разбираться в себе.
Зато работа сыщика целиком состоит из анализа чужих характеров. Ты разговариваешь с людьми, задаешь им вопросы, выслушиваешь их ложь. Большинство дел, с которыми приходится разбираться сыщику, буквально напичканы ложью. Я навидался лжецов всех видов, размеров и цветов. Я набрался лжи большой, маленькой, чистой, глупой — какой угодно. Хуже всего, когда ложь молчалива — или представляет собой правду, в которую подмешано чуть-чуть обмана. Чуть-чуть, но достаточно, чтобы она прогнила до основания.
Хелен не лгала мне. Она могла быть опасной, могла заниматься черной магией, чтобы отомстить кому-то, могла быть холодной и бездушной — но она ни на мгновение не пыталась скрыть это или отрицать то, что случилось.
— О господи! — тихо сказал я. — Вы не знаете.
Она нахмурилась — а потом лицо ее дрогнуло и побелело.
— Ох! — Она закрыла глаза. — О, Анна! Бедная дурочка.
Не прошло и секунды, как она открыла глаза.
— Когда? — спросила она, прокашлявшись.
— Несколько часов назад. В гостиничном номере. Самоубийство.
— А остальные?
— В безопасности. В убежище и под охраной. — Я сделал глубокий вдох. — Я должен знать точно, Хелен. Если они вправду не безразличны вам, прошу вас, помогите мне.
Она кивнула, глядя в никуда.
— Ради них, — сказала она.
И посмотрела мне в глаза.
Феномен заглядывания в душу — вещь достаточно загадочная. До сих пор никому точно не известно, как он действует. Лучшие описания этого явления скорее поэтические, нежели научные.
Глаза — окно человеческой души.
Позвольте чародею заглянуть вам в глаза — и вся ваша суть окажется для него открытой. Каждый воспринимает это по-своему. Рамирес как-то говорил мне, что слышит это как мелодию, соответствующую тому, в чьи глаза он смотрит. Другие видят в чужой душе серию застывших изображений. Боюсь, что в моем случае заглядывание в душу носит самый непредсказуемый и запутанный характер из всех, о которых мне приходилось слышать. Я вижу другого человека в виде символов и метафор, иногда в объеме и со стереозвуком, иногда расплывчато, с едва слышным шепотом.
Однако и тот, в кого ты заглядываешь, получает взамен отличный обзор твоей души. Какие бы вселенские силы ни заправляли этим процессом, они явно решили, что игра в одни ворота здесь недопустима. Ты видишь других. Другие видят тебя — причем с той же устрашающей четкостью.
Для меня заглядывать кому-либо в глаза всегда рискованно. Пожалуй, тут меня поймет любой. Попробуйте сами: подойдите к кому-нибудь и, ничего не говоря, загляните ему в глаза. В первые секунды ничего особенного не происходит. А потом вы ощущаете внезапный контакт, связь. Нормальный человек на этом месте неловко кашлянет и отвернется. Но чародей доведет дело до конца.
С учетом всего этого мне не стоило удивляться, что едва Хелен заглянула мне в глаза, как уже через секунду это приобрело до неуютного интимный характер и…
…И я стоял в Чикаго, в одном из парков на берегу озера. Парк Калюмет? Возможно. Я не видел домов за деревьями, поэтому не мог сказать наверняка.
Зато я видел семью Беккитов. Мужа, жену, дочь — девочку лет десяти-одиннадцати. Очень похожую на мать, женщину с морщинками в углах улыбчивых глаз и белозубой улыбкой, почти ничем не напоминавшую ту Хелен Беккит, которую я знал. Впрочем, это была она.
Они приехали сюда на летний пикник. Золотой закат уступил место сумеркам, и они возвращались к своей машине. Мать и отец шли по обе стороны от девочки, держа ее за руки.
Я не хотел видеть того, что произойдет. Но и выбора у меня не оставалось.
Стоянка. Шум подъезжающей машины. Приглушенные ругательства, страх, а потом машина вильнула с дороги, и из заднего окошка с опущенным стеклом грянули выстрелы. Раздались крики. Кто-то бросился на землю. Большинство — включая Беккитов — оцепенели от неожиданности. Новые выстрелы, громче первых, послышались в считаных футах от меня.
Я оглянулся через плечо и увидел совсем молодого Марконе.
В те времена он даже еще не носил костюм. Тогда на нем были джинсы и черная кожаная куртка. Волосы у него в те времена были длиннее, слегка растрепанные, и на подбородке темнела щетина, которая должна была, по идее, нравиться девицам, мечтавшим общаться с плохими мальчиками.
Взгляд его зеленых глаз был более ярким, умным, хищным. Более… смешливым, что ли. Более живым. Марконе выглядел стройнее нынешнего, хотя и ненамного. Все это сущие мелочи, но удивительно, насколько моложе они его делали.
Марконе пригнулся к земле рядом с другим юнцом — давно уже погибшим громилой, которого я несколько лет назад прозвал для себя Ежиком. Ежик палил из пистолета по удалявшейся машине. Ствол его «кольта» модели «1911» поворачивался вслед за машиной — и уперся точно в семью Беккитов.
Марконе рявкнул что-то и оттолкнул ствол в сторону от семьи. Ударил выстрел, и пуля ушла куда-то по направлению к озеру. Из машины выстрелили по нам в последний раз, и она рванула прочь. Марконе и Ежик прыгнули в свою машину, и та тронулась с места. За рулем сидел Ежик.
Марконе оглядывался через плечо.
На земле осталось лежать бесформенной грудой окровавленное тело девочки.
Хелен увидела это первой, посмотрев на свою руку, продолжавшую сжимать руку девочки. Она вскрикнула и опустилась на колени рядом с ребенком.
Наступившая после выстрелов тишина казалась оглушительной.
Я не хотел видеть того, что последует. Опять-таки выбора у меня не оставалось.
Девочка находилась в сознании. Кровь продолжала заливать ее одежду и землю. Отец с криком рухнул на колени и попытался остановить кровотечение. Сорвав рубаху, он прижал ее к животу девочки. Потом сказал что-то Хелен и бросился к ближайшему телефону-автомату.
Белая рубаха почти мгновенно пропиталась кровью. Хелен продолжала прижимать ее к слабеющей девочке.
Это было хуже всего.
Девочка испытывала ужасную боль. Она кричала. Я ожидал, что крик выйдет диким, нечеловеческим, но это оказалось не так. Она кричала так, как кричит любой ребенок, когда ему впервые в жизни по-настоящему больно.
— Ой! — повторяла она охрипшим от боли голосом. — Ой, ой, ой!
— Детка, — сказала Хелен, заливаясь слезами. — Я здесь. Я здесь.
— Мамочка, мамочка, мамочка! — говорила девочка. — Ой, ой, ой!
Она повторяла это снова и снова.
Она повторяла это без перерыва примерно минуту.
Потом она замолчала.
— Нет! — сказала Хелен. — Нет, нет, нет! — Она наклонилась и пощупала горло дочери, потом в отчаянии прижалась ухом к ее груди. — Нет, нет, нет…
Голоса у них, я заметил, звучали почти одинаково — с теми же отчаянием и неверием в то, что произошло.
Я наблюдал, как Хелен раскачивается, пытаясь, почти ослепнув от слез, делать неподвижному тельцу искусственное дыхание. Все остальное расплылось в дымке. Призрачные фигуры ее мужа, полицейских, медиков из «скорой». Приглушенные голоса и сирены, церковный орган.
Я знал, что Беккиты жаждали растерзать Марконе в отместку за то, что сделали с их дочерью враждующие гангстеры; но знать — это одно дело. Видеть душераздирающую боль, которую причинила смерть дочери ее беспомощной матери, — совсем другое.
И вдруг все снова прояснилось. Хелен и ее семья опять смеялись. Через несколько секунд они вновь двинулись к стоянке, и я услышал шум машины, из которой будут стрелять по Марконе, но убьют маленькую девочку.
Я с трудом оторвал взгляд от происходящего, пытаясь разомкнуть связь.
Я не мог пройти через это еще раз, не мог оставаться взаперти внутри этой жуткой сцены, превратившей Хелен в то, чем она стала теперь.
Я очнулся, стоя, наполовину отвернувшись от Хелен, тяжело опершись на посох, низко опустив голову.
Долгое мгновение мы молчали.