Голова ее дернулась вверх так резко, что мне даже померещился хруст.
— А? Что?
— Водить машину с механической коробкой умеешь?
Секунду она молчала, потом так же порывисто кивнула.
— Тогда я хочу, чтобы ты, когда мы выйдем, села за руль и не выключала мотор. Если увидишь кого-нибудь, направляющегося туда же, посигналь. Если увидишь убегающую женщину в свитере с высоким воротом, я хочу, чтобы ты сбила ее машиной и задавила.
— Я… Но… но…
— Ты хотела помочь. Вот я и говорю тебе, как это сделать. — Я снова повернулся и посмотрел вперед. — Выполняй.
На этот раз она ответила как хороший солдат, рефлекторно:
— Да, сэр.
— А как насчет Серого Плаща с Мадригалом? — поинтересовалась Мёрфи. — Даже если мы уберем Скави, они только и ждут, чтобы прыгнуть на его место.
— Всему свое время, — буркнул я. — Веди машину.
Затем я закрыл глаза, сосредоточился и приступил к делу, надеясь, что мне удастся докричаться до Элейн и что она еще жива, чтобы меня услышать.
Глава 31
Я закрыл глаза и по очереди, одно за другим отключил чувства. Первыми исчезли запахи машины и Мёрфиного дезодоранта. Хорошо еще, что Молли все-таки извлекла урок из первой попытки прятаться под завесой, поскольку во второй раз духами уже не пользовалась. Затем исчезли звуки. Старый раздолбанный движок «жучка», скрежет шин по неровностям дороги, свист встречного ветра — все стихло. Огни вечернего Чикаго тоже перестали давить на мои закрытые веки. Исчез и противный привкус страха во рту. Я целиком сосредоточился на чуть видоизмененном, но давно знакомом заклятии.
Элейн.
Я обращался к образу, ничем не отличающемуся от тех, старых. Элейн, какой она была, когда мы с ней впервые заглянули в душу друг другу, только теперь на образ школьницы, в первый раз раздевшейся перед любимым, наложился образ женщины сильной, грациозной и бесконечно хладнокровной. Я уже тогда догадывался, что этот угловатый, заливающийся краской по любому поводу подросток превратится в воплощение достоинства, уверенности, красоты и мудрости. Положим, насчет последнего тогда и могли бы возникнуть сомнения — судя по выбору первых бойфрендов; впрочем, мне-то с моим умением наступать на грабли почти по любому поводу вообще лучше помолчать.
О чем мы тогда не знали — так это о боли.
Конечно, мы в детстве имели дело с такими вещами, о которых большинство детей и не подозревают. Конечно, Джастин за свои педагогические методы вполне заслужил почетную грамоту имени маркиза де Сада. И все равно мы тогда не догадывались, что вся взрослая жизнь будет состоять из боли. Из ее преодоления. Тебе больно. Ты справляешься с болью и идешь дальше. И очень велик шанс, что тебе снова будет больно. Но каждый раз ты узнаешь что-то новое.
Каждый раз ты выходишь из испытания чуть сильнее, и в какой-то момент понимаешь, что у боли больше оттенков вкуса, чем у кофе. Есть боль маленькая, пустая, которую испытываешь, оставляя что-то за спиной — делая новый шаг, уходя от чего-то знакомого и безопасного в неизведанность. Есть большая ревущая боль жизни, сметающей все твои планы и ожидания. Есть мелкие, острые боли от неудач — и менее острые от удач, которые не принесли тебе того, что ты от них ожидал. Есть яростные, оглушительные боли от разбитых надежд. Есть даже приятные боли, когда ты находишь людей, даришь им свою любовь, радость, счастье. Есть ровная боль сочувствия, когда ты стоишь рядом с раненым другом, помогая ему справляться со своей болью.
И если тебе очень-очень сильно повезет, ты испытаешь редкую, обжигающе горячую боль, какая случается в момент наивысшего торжества, счастья или славы, — понимая, что это не продлится долго, хотя и запомнится на всю оставшуюся жизнь.
Люди обыкновенно боятся боли, поскольку забывают одну очень важную вещь: боль — признак жизни. Не больно только мертвым.
Боль — это часть жизни. Иногда значительная, иногда не очень — но в любом случае это часть большой мозаики, мелодии, игры. Боль делает две вещи: она учит тебя и говорит о том, что ты жив. Потом она проходит, оставив тебя изменившимся. Иногда она делает тебя мудрее. Иногда она делает тебя сильнее. Так или иначе, боль оставляет отметину, и все важное, что случается с тобой в жизни, в той или иной степени связано с ней.
Добавить боль к образу Элейн вовсе не означало воображать себе всякие ужасы, картины насилия, страдания и муки. Это мало чем отличалось от работы живописца, добавляющего новый цвет, чтобы изображение приобрело глубину и резкость, которых ему недоставало для жизненности. Поэтому, взяв за основу знакомую мне когда-то девушку, я добавил к ней всю ту боль, с которой пришлось столкнуться женщине, чьего ответа на мой зов я жаждал услышать сейчас. Она вернулась в мир, который оставила больше десяти лет назад, и вынуждена была встретиться с этой жизнью, не полагаясь ни на чью помощь. Раньше у нее были я и Джастин, а когда она лишилась нас, она обратилась за поддержкой и защитой к женщине-сидхе по имени Аврора. Когда исчезла и та, у нее не осталось никого: я любил другую, а Джастин погиб много лет назад.
Она оказалась одна в большом городе, не похожая на всех остальных, но сумевшая выжить и обосноваться в нем.
И конечно, я добавил боли, хорошо знакомой мне. Кулинарных ляпов, которые все равно пришлось съесть. Постоянно ломающегося оборудования, требующего починки и внимания. Безумных налогов и постоянной борьбы с нависающим финансовым кризисом. Просроченных платежей. Глубоко противных поручений, от которых ноги отваливаются. Косых взглядов, которые бросают на тебя люди, когда происходит нечто не совсем обычное. Ночей, когда одиночество давит на тебя так сильно, что заставляет плакать. И встреч со знакомыми, когда тебе так хочется вернуться домой, что готов сбежать через окно ванной. Боли и усталости, каких ты не знал в молодости, раздражения по поводу совсем уже зашкаливших цен на бензин, противных соседей, безмозглых телеведущих, а также разномастных политиков, без исключения попадающих в спектр между двумя характеристиками: «мошенник» и «идиот».
В общем, сами понимаете.
Жизни.
Ее образ у меня в сознании делался глубже, отчетливее, индивидуальнее. Это трудно объяснить, но такое ни с чем не спутаешь, увидев. Так настоящий художник вряд ли сможет объяснить вам, как ему удалось вдохнуть жизнь в улыбку девушки по имени Мона, но результат-то всем известен, правда?
Образ Элейн обретал оттенки, тени, блики, характер и силу. Я плохо знаю, что ей довелось пережить — по крайней мере, подробности мне неизвестны, — но и того, что знаю, вполне хватало, да и угадывать умею неплохо. Этот образ в моем сознании притягивал меня, как привлекал когда-то образ юной, еще не созревшей Элейн. Я мысленно коснулся его и осторожно вдохнул в него жизнь, прошептав ее Истинное Имя, — она сама подарила мне его в те далекие дни, и я все эти годы хранил его в памяти.
— Элейн Лилиан Мэллори.
И образ ожил.
Лицо Элейн наклонилось вперед, так, что распущенные волосы упали на него, но я все равно разглядел на нем чудовищную усталость и отчаяние.
— Элейн, — прошептал я. — Ты меня слышишь?
Ее мысли долетели до меня неясно, словно сквозь марево помех, как в кино, когда режиссер пытается сбить зрителя с толку звуковыми эффектами.
— …Верить, что смогу что-то изменить. В одиночку этого не сделать. В одиночку не изменить. В реальном мире — никак. Господи, ну и заносчивость! Они за это поплатятся.
Я подлил в свои мысли больше энергии.
— Элейн!
Она на мгновение подняла взгляд и устало огляделась по сторонам. Образ ее медленно становился четче. Она находилась в ярко освещенном, почти пустом помещении. Большая его часть, похоже, была окрашена в белый цвет. Потом ее голова снова упала вперед.
— Доверил мне охранять их… С таким же успехом я могла бы сама нажать на спуск. Нет, я для этого слишком труслива. Я просто сижу. Я устроила все так, что ничего не случится. Мне ничего не надо делать. Ни о чем не нужно беспокоиться. Достаточно просто сидеть.
То, как все это звучало, мне совсем не понравилось.
— Элейн! — крикнул я изо всех сил у себя в мозгу.
Она снова подняла голову и медленно заморгала. Губы ее зашевелились в унисон с теми мыслями, которые я слышал.
— Не знаю, о чем я думала. Одна женщина. Женщина, которая всю свою жизнь спасалась бегством. Сломленная. Надо было покончить со всем этим раньше, чтобы не тащить их всех за собой.
Губы перестали шевелиться, но до меня донеслась — слабо-слабо — мысль:
— Гарри?
И вдруг до меня дошло: те, прежние мысли отличались от этой.
— Просто сидеть, — бормотала она. — Еще недолго. Я больше не буду обузой. Посидеть, подождать, и от меня никому больше не будет вреда. Никого не подведу. Все кончится, и я отдохну.
Это мало напоминало голос Элейн. Имелась маленькая, почти неуловимая разница. Это звучало как… как если бы кто-то изображал голос Элейн. Очень похоже, но не она. Слишком много крошечных несовпадений.
И тут я понял.
Это Скави нашептывал ей в голову мысли об отчаянии и безнадежности — точно так же как Рейты нашептывают про страсть и похоть.
На нее напали.
— Элейн Лилиан Мэллори! — закричал я, и голос мой грохотал у меня в голове, как гром. — Я Гарри Блэкстоун Копперфилд Дрезден, и я умоляю тебя услышать меня! Услышь мой голос, Элейн!
Последовала потрясенная тишина, а потом голос-мысль Элейн произнес, отчетливее чем в прошлый раз:
— Гарри?
Одновременно с этим ее губы шевельнулись.
— Какого черта? — произнес голос не-Элейн.
Взгляд Элейн метнулся ко мне, встретился с моим — и помещение вокруг нее вдруг обрело кристальную четкость.
Она находилась в ванной комнате гостиничного номера, раздетая, в ванне.
В воздухе клубился пар. Кровь шла из глубокого пореза у нее на запястье. Вода в ванне покраснела. Лицо ее было ужасно бледным, но взгляд еще не затуманился. Пока не затуманился.
— Элейн! — заорал я. — На твою психику напали! Присцилла — Скави!