— Подожди-подожди. Часть моей души пропала?
Боб вздохнул:
— Люди почему-то очень возбуждаются, когда слышат это слово. Та часть тебя, которая менее материальна, но от этого не менее существенна. Называй ее как хочешь. Так вот, ее части недостает, и совершенно не обязательно ударяться в панику по этому поводу.
— Часть моей души пропала и мне не стоит из-за этого волноваться? — возмутился я.
— Такое случается сплошь и рядом, — утешил меня Боб. — Скажем, ты поделился частью своей души со Сьюзен, а она с тобой. Именно это защитило тебя от Лары Рейт. Вы с Мёрфи тоже, сдается мне, недавно обменялись, — должно быть, ты добился-таки от нее объятия или чего-то в этом роде. Право же, Гарри, тебе давно пора трахнуть ее и покончить с…
Я сунул руку под рабочий стол, взял молоток и многозначительно посмотрел на Боба.
— Гм… да, — спохватился он. — Так, о чем это мы… Э-э, твоя душа. Ты все время отдаешь немножко себя. Все это делают. Магия тоже забирает некоторое ее количество. Она отрастает заново. Расслабься, босс.
— Если в этом нет ничего особенного, — спросил я, — тогда что в этом интересного?
— О, ну да, — ответил Боб. — Пойми, это ведь все энергия. И я задаюсь вопросом, что, возможно… возможно… подумай, Гарри. В тебе имелось некоторое, очень небольшое количество энергии Ласкиэли, поддерживавшее ее отражение, открывавшее тебе доступ к Адскому Огню. Теперь этого нет, но, пока оно было, отражение использовало часть энергии, чтобы действовать вопреки источнику этого отражения.
— Значит, оно питалось моей душой? Словно я батарейка какая или аккумулятор?
— Эй! — одернул меня Боб. — Не строй из себя невинно оскорбленного. Ты сам дал это ей. Ты поощрял ее делать свой собственный выбор, бунтовать, проявлять свободную волю. — Боб покачал верхней частью черепа. — Ужасная это штука — свобода воли, поверь мне, Гарри. Я рад, что у меня ее нет. Фу, нет, спасибо, не надо. Но ей ты немного дал. Ты дал ей имя. Воля приходит с этим.
С полминуты я молчал.
— И она использовала волю, чтобы убить себя, — произнес я наконец.
— Вроде того, — согласился Боб. — Она вычислила, какой части мозга достанется больше всего. Она приняла на себя психическую пулю, предназначавшуюся тебе. Я думаю, это практически то же самое, что выбрать смерть.
— Нет, не то же самое, — тихо возразил я. — Она выбрала не смерть. Она выбрала свободу.
— Может, поэтому это и называется свободой воли, — заметил Боб. — Эй, скажи мне, что ты, по крайней мере, прокатился на пони, прежде чем цирк уехал. Я хочу сказать, она ведь могла заставить тебя увидеть и чувствовать почти все что угодно, и… — Боб осекся, и огоньки в его глазницах мигнули. — Эй, Гарри. Ты что, плачешь?
— Нет, — отрезал я и поднялся по лестнице из лаборатории.
В доме было… пусто как-то.
Я взял гитару, сел на диван и попытался привести в порядок мысли. Это давалось нелегко. Я испытывал все разновидности гнева, смятения и печали. Я продолжал убеждать себя в том, что это все эмоциональные последствия психического нападения Мальвора, но одно дело твердить это себе снова и снова, а совсем другое — сидеть и ощущать себя ужасно.
Я тронул струны и начал играть.
Великолепно.
Не то чтобы идеально — идеально играет компьютер. И пьесу я выбрал не особенно сложную. Мои пальцы не обрели вдруг особой ловкости — но музыка ожила. Мои руки прикасались к струнам уверенно и чутко, как случалось лишь в периоды вдохновения, продолжавшиеся, как правило, не дольше нескольких секунд. Я сыграл вторую пьесу, потом третью, и каждый раз в нужном ритме; я пробовал новые нюансы, варианты аккордов, придававших простым мелодиям глубину и цвет — красивую грусть минорным, мощь мажорным, акценты и чувственность, которые я всегда слышал в уме, но не мог отразить в жизни. Словно кто-то отворил дверцу у меня в голове. Или помогал мне.
Я услышал тихий, очень тихий шепот, похожий на эхо голоса Лаш:
Все, что в моих силах, хозяин дорогой.
Я поиграл еще немного, прежде чем осторожно отставил гитару в сторону.
Потом встал, позвонил отцу Фортхиллу и попросил его приехать и забрать почернелый динарий, как только я выкопаю его из-под своего подвала.
Я засек Томаса у его дома и, держась в отдалении, проследил его путь по городу. Он направился по Эль в сторону Петли, потом свернул на параллельные улицы. Он казался бледнее и напряженнее обычного. Он потратил чертову уйму энергии, сражаясь с вурдалаками, и я знал, что ему необходимо кормиться — возможно, с опасностью для кого-то, — чтобы восстановить утерянное.
Я позвонил ему на следующий же день после битвы и попытался поговорить с ним, но он отвечал сдержанно, отстраненно. Я сказал ему, что беспокоюсь о нем, утратившем столько энергии. Он повесил трубку. Два следующих звонка он обрубал, едва сняв трубку.
Поэтому, раз я такой смышленый и чувствительный тип, щадящий чувства брата, я двигался за ним хвостом, пытаясь выяснить, какого черта он избегает разговоров со мной. Что ж, если ему так трудно сказать, узнаю обо всем самостоятельно. Я же сказал: я чувствительный. И внимательный. И возможно, немного упрямый.
Томас не слишком скрывался. Я ожидал, что он станет перемещаться по городу, как осторожный кот по спинкам кресел-качалок, но он просто дефилировал вперед, чертовски стильный в темных брюках и свободной малиновой рубахе, сунув руки в карманы, а лицо его по большей части скрывала шевелюра.
Даже так он привлекал к себе женские взгляды. Он напоминал ходячую рекламу одеколона — с той лишь разницей, что даже молча и не двигаясь он заставлял женщин оглядываться на него через плечо и будто невзначай поправлять прическу.
В конце концов он дошагал до Парк-Тауэр и зашел в модный салон-кофейню под названием «Кубок прически». Я покосился на часы и прикинул: а не последовать ли мне за ним. В окно я разглядел несколько человек, сидевших за стойкой в кафе. Пара довольно симпатичных девушек раскладывала что-то на прилавке, но ничего больше не было видно.
Я обнаружил точку, откуда просматривалась дверь, встал там и сделал вид, что меня нет, — это проще, чем можно подумать, даже если рост у вас как у меня. Чуть позже в «Кубок» явились две женщины, чьи волосы и ногти которых беззвучно кричали о кропотливой работе косметолога. Салон открылся через несколько минут после того, как туда вошел Томас, и в нем сразу же закипела жизнь. Основную клиентуру составляли явно состоятельные, ужасно привлекательные и по большей части молодые женщины.
Это поставило меня перед дилеммой. С одной стороны, я не хотел, чтобы кто-либо пострадал из-за того, что мой брат потерял ради меня столько сил. С другой — мне не слишком улыбалось войти и застать брата, царящего над толпой готовых молиться на него женщин, словно какой-нибудь темный бог похоти и тени.
Я пожевал губу и в конце концов решил зайти. Если Томас… если он превратился в такого же монстра, как остальные члены его милой семейки, я должен был хотя бы попытаться вразумить его, чтобы он немного одумался. Или хлопнуть по мозгам. Как получится.
Я толкнул дверь в «Кубок», и мне в нос немедленно ударил восхитительный аромат кофе. Внутри громко играла какая-то техно-музыка, настраивающая на бездумно-позитивный лад. В первом зале располагались кофейный бар, несколько столиков и маленький подиум рядом с тяжелым занавесом. Стоило мне войти, как одна из юных дам покинула стойку бара и, приблизившись, одарила меня искристой, с большим содержанием кофеина улыбкой.
— Привет! — произнесла она. — Вы записаны на сегодня?
— Нет, — ответил я, косясь на занавес. — Эм… мне только поговорить кое с кем надо. Секундочку.
— Сэр, — запротестовала она и попыталась заступить мне дорогу.
Мои ноги длиннее. Я улыбнулся ей в ответ и, опередив ее на пару шагов, отдернул занавес в сторону.
Техно-музыка сделалась немного громче. Задняя комната заведения пахла так, как обычно пахнет в салонах красоты — разнообразной химией. Дюжина парикмахерских кресел, занятых все до единого, выстроилась вдоль боковых стен; у дальней стены на невысоком подиуме располагалось еще одно парикмахерское кресло, больше и разнообразно оснащенное. У основания подиума стояло кресло для педикюра, и молодая женщина в грязевой маске, с огуречными кружками на глазах как раз подвергалась этой процедуре. Выражения лица ее я, разумеется, не видел, но поза ее выражала расслабленное наслаждение. С противоположной стороны под феном сидела другая молодая женщина и, явно пребывая в блаженной неге, какая нередко охватывает после удачной и приятной стрижки, читала журнал. И наконец, еще одна женщина в главном, люксовом кресле с видом такого же блаженства запрокинула голову назад, пока ей мыли волосы.
Волосы ей мыл Томас.
Он по-приятельски болтал с ней за работой, и она легко смеялась, когда я вошел. Он, пригнувшись, прошептал ей что-то на ухо, и, хотя я не смог разобрать ни слова, тон его не оставлял ни малейших сомнений в том, что разговор велся «между нами, девочками», и она рассмеялась еще раз.
Томас со смехом шагнул к столику с… инструментами для укладки, наверное. Он вернулся к ней с полотенцем и — ей-богу, не вру! — дюжиной зажатых в губах шпилек. Он еще раз прополоскал ей волосы и принялся закалывать их.
— Сэр! — еще раз возмущенно окликнула меня девица из бара, ворвавшаяся следом за мной.
Все замерли и уставились на меня. Даже женщина с огурцами на глазах сняла один, чтобы посмотреть.
Томас застыл как вкопанный. Глаза его сделались большими, как дамские зеркальца. Он поперхнулся, и шпильки выпали у него изо рта.
Женщины переводили взгляды с меня на него и обратно, возбужденно перешептываясь.
— Ты надо мной издеваешься, — сказал я.
— О-оф! — произнес Томас. — Ар-ри.
Одна из стилисток — назвать ее «парикмахершей» у меня язык не поворачивается — оглядела нас обоих с ног до головы.
— Томас, — проговорила она, произнося это как «Тоу-мосс». — Кто этот твой дружок?