Краем сознания я понимал, что солнце садится. Впрочем, откуда именно это стало мне известно, я не знаю: темнота стояла уже такая, какой и обычной ночью-то не бывает. Солнца я сквозь плотно обложившие небо дождевые облака, разумеется, видеть не мог, впрочем это ничего не меняло. Я буквально чувствовал, как скользит вниз по небосводу светило, ощущал его тепло, хотя делал это наверняка не органами физических чувств, а чем-то другим. Я ощущал, как тепло это слабеет, а противостоящие ему магические энергии, напротив, усиливаются.
Энергия ночи отличалась от дневной. Не то чтобы она казалась изначально враждебной, скорее просто дикой, опасной, непредсказуемой. Ночь – время завершения, а эта ночь, Самхейн, канун Всех Святых, Хеллоуин, – в особенности. В эту ночь силы мира духов, дикие твари, что охотятся в Небывальщине, неся смерть и разложение, вольны перемещаться туда и обратно по своему хотению. Души усопших ворочаются в своих могилах или шатаются по нашему миру – в основном невидимые глазу смертного. Дикие звери боятся приближения этой ночи, да и их городские родичи тоже съеживаются, ощущая угрозу, витающую в воздухе. Собаки со всего квартала дружно начали выть, сначала одна, затем две, следом подхватили десятки; их протяжные голоса, долгие, низкие и скорбные, поднимались во тьме давящей волной.
До наступления ночи оставались считаные мгновения, и я, стянув с левой руки кожаную перчатку, опустился на колени у круга из колючей проволоки. Потом я наклонился и, прижав изуродованную ожогом – за исключением знака Ласкиэли – левую ладонь к ближайшему шипу проволоки, осторожно надавил. Я даже не почувствовал укола, но символу на ладони вдруг сделалось горячо, и моя кровь – черная в зеленом химическом свете – капнула на проволоку, передавая сооруженному мною кругу мою волю, мою энергию.
Что ж, вот она, выстроенная мною тюрьма, расставленная западня. Жаль, конечно, что у меня не было времени для того, чтобы подобрать атрибуты более тщательно. Окажись у меня в распоряжении несколько месяцев, я наверняка поработал бы над этим с Бобом. Возможно, я использовал бы тогда более редкие и дорогие материалы – из подобного круга даже такое существо, как Эрлкинг, не смогло бы убежать без труда.
Однако времени у меня не было, так что, если я хотел, чтобы мой построенный на скорую руку Алькатрас исполнил свою функцию, я не мог не вложить в это всю свою волю и силы.
Поэтому я запер свои сомнения и страхи в чулан в дальнем углу моего сознания. Я стоял на коленях под дождем, продолжая сжимать посох правой рукой и медленно, глубоко дыша. Я представлял себе, как с каждым новым вдохом прибавляется во мне сил, как каждый выдох уносит прочь слабость и рассеянность. Я чувствовал, как завихряется вокруг меня магия, как она проникает в меня, сгущаясь и сосредотачиваясь, и я подогревал этот процесс, наращивая ее концентрацию до тех пор, пока трава вокруг меня не заискрилась золотистыми огоньками, а волосы на шее не встали дыбом.
Я сделал последний глубокий вдох, а во время выдоха наступила ночь.
Я открыл рот и начал выкликать строфы заклинания. Мой голос звучал под дождем, на ветру глухо, но уверенно, и я добавлял в слова толику своей воли до тех пор, пока воздух у моих губ не завибрировал от скрытой в них силы. Стоя на маленьком островке света в окружении кромешной тьмы, я тянулся в мир духов, чтобы призвать из него одно из самых смертоносных созданий фэйри.
И Эрлкинг отозвался.
Только что круг был пуст, а потом блеснула вспышка, грянул гром, и на траве внутри круга возникла бестелесная тень – тень высокой, стоящей фигуры. Вот только самой этой фигуры, отбрасывающей тень, я не увидел.
Я с трудом удержался от того, чтобы вздрогнуть и прервать заклинание, – от ошибки, которая освободила бы Эрлкинга, дав ему возможность в лучшем случае просто вырваться в наш мир, а в худшем – убить меня на месте. Однако я вовремя спохватился и продолжил заклинание до самого конца. К этому времени голос мой гремел звонче трубы, и на последнем слове темноту снова разорвала ослепительная бело-зеленая молния. Она ударила в круг и разлетелась по проволочному кольцу шипящим потоком пара, электричества и магии. На мгновение над кругом вспыхнул цилиндр зеленого света, а потом все погасло.
Только теперь тень внутри круга была уже не одна.
Роста в Эрлкинге оказалось никак не меньше восьми футов. В остальных отношениях он более-менее напоминал человека в плотно облегающей кожаной одежде и кольчуге из какого-то темного, точнее, матово-черного материала. Лицо его закрывалось похожим на перевернутое ведро шлемом, из которого росли исполинские, ветвистые оленьи рога. В прорези шлема виднелись два пятна янтарного огня, и, когда взгляд этих жутких глаз уперся в меня, дикий, первобытный голод их обладателя словно обжег мне кожу. Я буквально слышал снедавшую Эрлкинга жажду безумной ночи, охоты, крови. Снова блеснула молния, и дождь припустил сильнее; Эрлкинг медленно поднял руки, словно отстраняясь от меня и вытягиваясь всем телом навстречу буйству стихии.
Пора, смертный. Освободи меня.
Эти слова внезапно отпечатались у меня в мозгу, минуя слух, – алые, сияющие, обжигающие. На этот раз я дернулся – с такой силой воля Эрлкинга острием метко пущенного копья вонзилась в мои мысли. Я постарался не думать об этом засевшем в мозгу копье и произнес ответ:
– Я не освобождаю тебя.
Светящиеся глаза под шлемом метнулись обратно ко мне, разгоревшись ярче.
Я не зверь, которого можно заманить и запереть, смертный. Освободи меня, и поохотимся вместе.
На этот раз вместе со словами в мозгу отпечатались и образы: порывы ветра и дождя в лицо, ненасытный голод в желудке, мощь моего тела и скакуна подо мной, восхитительное возбуждение погони за убегающей, как ей и положено, добычей – погони, требующей предельного напряжения моих сил, воли, выносливости. К моему удивлению, я не ощутил в его мыслях ни ненависти, ни горькой мстительности – только дикое, свирепое веселье, адреналиновый шторм возбуждения, страсти, дикой гармонии когтей и зубов.
Я с трудом удержал под контролем собственные мысли, стиснул зубы и напомнил себе, что я не преследую дичь по древним лесам, а стою на коленях на мокрой траве во дворе у Мёрфи. Может, Эрлкинг и не воплощение вселенского зла, но из этого не следовало, что выпускать его на волю не опасно.
– Нет, – сказал я. – Я не освобождаю тебя.
Его огненно-янтарные глаза сощурились, и он присел, словно готовясь к прыжку: колени присогнуты, кончики пальцев легко касаются травы у самой проволоки. Теперь его глаза находились на расстоянии каких-то трех футов от моих, и он рассматривал меня в молчании, которое вскоре сделалось невыносимым, мучительным.
Ты – это он, – промыслил мне Эрлкинг. – Тот, который бросал вызов Зимней Королеве. Тот, который убил Летнюю Леди.
И с этими его мыслями я снова увидел стоявшую надо мной Мэб. Я лежал, оглушенный, рядом с трупом Летней Леди, а Мэб протягивала мне руку. Я ощутил кровь Авроры, высыхавшую на моей коже, чувствовал ее резкий, сладкий вкус на языке. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не сплюнуть, – так силен был этот фантомный вкус у меня во рту.
– Я это он, – подтвердил я.
Мы не враги, – пришла ко мне его мысль. И… ему самому это казалось странным. Даже озадачило. Помимо его мыслей, до меня долетали всплески его эмоций. – Ты часть Охоты. Хищник. Зачем ты звал меня, если не для того, чтобы охотиться со мной?
– Чтобы не позволить другим освободить тебя сегодня ночью.
Эрлкинг склонил голову набок. На этот раз он не послал мне мысли, но я достаточно ясно понял его жест.
Зачем?
– Затем, что твое присутствие будет означать тогда страдания и смерть для людей, которых я защищаю.
Человек страдает. Человек умирает. Так устроено.
– Только не сегодня, – ответил я.
Охотник, – промыслил Эрлкинг. – Ты недостаточно силен, чтобы удержать меня. Освободи меня, пока я не обратил Охоту на тебя.
И вдруг я ощутил ту же Охоту с другой стороны. Я почувствовал, как буквально воют мои ноги от сводящего их ужаса. Я ощутил огонь в задыхающихся легких, ощутил свое тело, несущееся с изяществом и мощью, какие придает ему только настигающая смерть. Я несся не разбирая дороги, ломясь через заросли, как олень, и все это время понимал, что спасения нет.
– В третий раз, и последний раз говорю! – хрипло и вызывающе рявкнул я. – Я. Не. Освобождаю. Тебя.
И Эрлкинг поднялся, а ночь прорезал неземной вопль. Эхом ему отозвался собачий вой со всех сторон. Вой крепчал, становился громче и громче, а гроза полосовала ночь порывами ветра и вспышками молний. Звук оглушал, вспышки слепили глаза, и вся чертова земля начала трястись, когда Эрлкинг обрушился на мой круг своей волей.
Я не сдавался, стоя лицом к лицу с Эрлкингом, направляя в круг свою волю, не давая ему вырваться, несмотря на все его усилия. Жуткая это была борьба и почти безнадежная. Я ощущал себя человеком, толкающим в гору заглохший автомобиль. Сам груз казался мне неподъемным, к тому же стоило мне податься назад хотя бы на дюйм, и он, набрав инерцию, сокрушил бы меня.
И я бился за этот чертов дюйм, отказываясь уступить его. Эрлкинг не был злобным существом – но, как порождение природы, энергии и насилия, он не терпел ограничений.
Он опять закричал, и рев ветра, грохот дождя и звериный вой сделались еще громче. Он снова ударил в выстроенный моей волей барьер, и снова я удержал его. Разъяренный Эрлкинг, словно обезумевший зверь, тряхнул головой, и рога на шлеме, ударив в невидимую стену, высекли сноп зеленых искр. Он потянулся рукой к поясу и выхватил из ножен черный меч. Зеленая молния, сорвавшись с низко нависших туч, ударила в острие поднятого клинка и окутала его ослепительным светом. Затем он взялся за рукоять обеими руками и, замахнувшись, ударил им по барьеру.
Мне почти не запомнилось, на что был похож третий удар. Он отложился в памяти примерно так же, как момент, когда я сжег себе левую руку. Слишком много оказалось света, энергии, боли, страха. Глаза почти ослепли от белой вспышки, и мне пришлось упереться посохом в землю, чтобы не упасть.