Марконе вошел в палату. Я наблюдал за ним с улицы. На бумажной табличке, висевшей на двери, виднелась сделанная черным маркером, выцветшая от времени надпись: «ДЖЕЙН ДОУ». В палате стояла единственная кушетка, и на ней лежала девушка.
Она была совсем еще молода. Я бы дал ей лет восемнадцать — двадцать… впрочем, я мог и ошибиться: слишком искажала ее черты ужасная худоба. Она лежала, не подключенная к какому-либо агрегату жизнеобеспечения, но на безупречно чистой простыне не было видно ни морщинки. Я решил, что она в коме.
Марконе придвинул к изголовью ее кушетки стул. Потом достал из рюкзака плюшевого мишку и положил ей на сгиб локтя. Следом за мишкой он вынул какую-то книгу и начал читать ей вслух. Он читал ей не меньше часа, потом заложил страницу и убрал книгу обратно в рюкзак.
А потом он снова сунул руку в рюкзак и вытянул Плащаницу. Он аккуратно сдвинул одеяло к ногам девушки и осторожно накрыл ее плащаницей, подобрав свисавшие углы, чтобы они не касались пола. Он накрыл ее одеялом поверх плащаницы и сел на стул, низко опустив голову. Я плохо представлял себе Джона Марконе молящимся, однако губы его повторяли одно и то же слово: «Пожалуйста».
Так он прождал еще час. Потом, с осунувшимся и усталым лицом, он встал и поцеловал девочку в лоб. Уложив мишку обратно в рюкзак, он закинул его на плечо и вышел из палаты.
Я вернулся к его машине, уселся на капот и принялся ждать.
Марконе вышел из дверей больницы и застыл как вкопанный, увидев меня. Я сидел молча. Он осторожно подошел к машине и остановился рядом со мной:
— Как вы меня нашли?
— Это было нелегко, — отозвался я.
— С вами кто-нибудь есть?
— Нет.
Я буквально видел, как вращаются в его голове колесики. Я увидел, как на мгновение его охватила легкая паника. Я увидел, как он подумывает, не убить ли меня. Я увидел, как он усилием воли заставляет себя успокоиться, а мозг, перебрав возможные варианты, принимает решение воздержаться от опрометчивых действий. Он кивнул:
— Чего вам нужно?
— Плащаницу.
— Нет, — сказал он, и в голосе его прозвучала нотка досады. — Я только сейчас ее привез сюда.
— Я видел, — кивнул я. — Кто эта девушка?
Лицо его утратило всякое выражение, и он не ответил.
— Ладно, Марконе, — сказал я. — Вы можете вернуть плащаницу мне или объяснить все это полиции, когда они приедут сюда с обыском.
— Вы не можете, — ровным голосом возразил он. — Вы не можете так с ней поступить. Это может представлять угрозу для нее.
Мои глаза расширились.
— Так она ваша?
— Я убью вас, — произнес он все тем же ровным голосом. — Если вы хотя бы вздохнете в ее направлении, я вас убью, Дрезден. Своими руками.
Я ему поверил.
— Что с ней? — спросил я.
— Постоянное вегетативное состояние, — буркнул он. — Кома.
— Вы хотели вылечить ее, — тихо предположил я. — Поэтому и украли плащаницу.
— Да.
— Я не уверен, что это действует именно так, — заметил я. — Это ведь не настолько просто, как, скажем, лампочку включить.
— Но может и сработать, — возразил он.
Я пожал плечами:
— Может и сработать.
— Я попробую, — сказал он. — Это все, что у меня есть.
Я оглянулся на окно и помолчал немного. Потом принял решение.
— Три дня, — сказал я.
Он нахмурился:
— Что?
— Три дня, — повторил я. — Это магическое число. И предположительно, именно столько времени Христос лежал завернутый в нее. Через три дня — точнее, три рассвета — вы будете знать, поможет она или нет.
— А потом?
— А потом плащаницу, завернутую в простую упаковочную бумагу, вернут отцу Фортхиллу в церковь Святой Марии Всех Ангелов, — сказал я. — Никаких записок. Ничего. Просто вернут, и все.
— А если нет, вы расскажете о ней.
Я покачал головой и встал:
— Нет. Этого я делать не буду. Придется довериться вам.
Он пристально посмотрел на меня, потом выражение его лица немного смягчилось.
— Хорошо.
Я оставил его там и уехал.
Когда мы только познакомились с Марконе, он обманом заставил меня заглянуть в его душу. Подробностей я тогда не узнал — только то, что у него имеется тайна и эта тайна дает ему столько воли и внутренней силы, сколько нужно, чтобы править одной из крупнейших преступных империй в стране. Что-то такое, что заставляет его быть безжалостным, практичным, смертоносным.
Теперь я знал, что это за тайна.
Марконе был и остался паршивой овцой. То преступное государство, которым он правил, строилось на боли и людских страданиях. Возможно, он делал это и из благородных побуждений. Я мог понять такое, но это ничего не меняло. Благие намерения Марконе только мостили новую полосу на дороге в ад.
Но, черт подери, я больше не мог его ненавидеть. Я не мог ненавидеть его, потому что не был уверен, что не сделал бы такой же выбор на его месте.
Ненавидеть проще, но мир не прост. Было бы проще ненавидеть Марконе.
Не мог я этого — и все тут.
Несколько дней спустя Майкл устроил прощальный обед по поводу Саниного отъезда — теперь, когда плащаницу вернули отцу Фортхиллу, ничто не мешало молодому Рыцарю возвратиться в Европу. Меня тоже пригласили, поэтому я побрился, пришел и умял сотни полторы гамбургеров. Покончив с гамбургерами, я зашел по делу в дом, но задержался, чтобы заглянуть в прихожую.
Саня сидел в кресле и с несколько озадаченным видом смотрел на телефон.
— Опять, — сказал он.
Рядом с ним сидела на диване, закинув ногу на ногу, Молли. На коленях ее лежала телефонная книга, из которой торчал листок бумаги, — я узнал в нем список покупок, забытый мною в домике на дереве. Выражение лица ее оставалось совершенно серьезным, но в глазах плясали чертики. Она подчеркнула строчку в телефонной книге красным карандашом.
— Как странно, — сказала она и продиктовала еще один номер.
Саня набрал его.
— Алло? — произнес он в трубку. — Здравствуйте, сэр. Не могли бы вы сказать, продается ли у вас табак «Принц Альберт» в бан… — Он снова недоуменно моргнул, потом повернулся к Молли. — Опять повесили трубку.
— Жуть, — согласилась Молли и подмигнула мне.
Я вышел, прежде чем начал хрюкать от сдерживаемого смеха. В палисаднике перед крыльцом играл в траве маленький Гарри. Наверное, считалось, что сидевшая в прихожей старшая сестра присматривает за ним.
— Привет, парень, — окликнул я его. — Не играл бы ты здесь один. А то обвинят в аутизме, не успеешь и опомниться.
Что-то негромко звякнуло в траве рядом с маленьким Гарри. Он подскочил от неожиданности и тут же потянулся к упавшему предмету.
Я запаниковал и, опередив его прыжком, которому позавидовала бы иная лягушка, накрыл маленькую серебряную монетку ладонью. Руку кольнуло, как электрическим разрядом, и у меня возникло внезапное неуловимое ощущение, словно кто-то неподалеку проснулся после долгого сна и потягивается.
Я поднял взгляд и увидел на улице у калитки машину с опущенным со стороны водителя стеклом.
За рулем сидел, лениво улыбаясь, Никодимус.
— Увидимся, Дрезден.
Он тронул машину с места и уехал. Я отнял дрожащую руку от монеты.
Потемневший знак Ласкиэль лежал в траве у меня перед глазами. Я услышал за спиной скрип открываемой двери и, повинуясь инстинкту, сцапал монету и сунул в карман. Оглянувшись, я увидел Саню — он стоял на крыльце и, хмурясь, осматривал улицу. Он принюхался, раздувая ноздри, подошел ко мне и принюхался еще раз. Потом опустил взгляд на ребенка.
— Ага, — пророкотал он. — От кого-то у нас попахивает. — Он взял мальчугана на руки и несколько раз подкинул в воздух, отчего тот восторженно заверещал. — Не будете возражать, Гарри, если я украду вашего приятеля на минутку?
— Валяйте, — кивнул я. — Я все равно собирался уходить.
Саня улыбнулся и протянул мне руку. Я пожал ее.
— Приятно было с вами работать, — сказал он. — Что ж, возможно, еще увидимся.
Монета в кармане казалась холодной и тяжелой.
— Угу. Очень даже возможно.
Я ушел с обеда, не попрощавшись, и направился прямиком домой. Всю дорогу кто-то едва слышно нашептывал мне на ухо всякое… разное. Я заглушил это громким, не слишком музыкальным пением и принялся за работу.
Десять часов спустя я отставил в сторону лопату и заступ и окинул критическим взглядом двухфутовую яму, которую вырыл, продолбив бетонный пол своей лаборатории. Шепот у меня в голове сложился в роллинговскую «Жалость к дьяволу».
— Гарри, — шептал нежный и вкрадчивый голос.
Я бросил монетку на дно ямы. Потом положил туда же стальное кольцо дюйма три в диаметре — так, чтобы монета лежала в самом его центре. Пробормотав заклинание, я направил в кольцо энергию, и шепот разом оборвался.
Я вылил в яму два ведра цементного раствора и заровнял так, чтобы верх ее был вровень с полом. Потом поднялся из лаборатории и закрыл за собой люк.
Мистер подошел ко мне, требуя толики внимания. Я плюхнулся на диван, и он разлегся пузом кверху у меня на ногах. Я погладил его, глядя на стоявшую в углу трость Широ.
— Он сказал, я должен жить в мире серых. И чтобы я верил сердцу.
Я почесал Мистеру его любимое место за правым ухом, и он одобрительно мурлыкнул. Что ж, по крайней мере, на данный момент Мистер согласился, что сердце у меня настроено как надо. Впрочем, возможно, он не совсем объективен.
Подумав немного, я взял трость и полюбовался гладкой, отполированной временем деревянной поверхностью. Энергия Фиделаккиуса чуть покалывала кончики моих пальцев. На ножнах темнел один-единственный японский иероглиф. Когда я спросил у Боба, что он означает, тот перевел это одним словом: «вера».
Не дело слишком упорно цепляться за прошлое. Нельзя прожить всю свою жизнь, оглядываясь. Нельзя, даже если ты не видишь, что ждет тебя впереди. Все, что можно делать, — это продолжать свой путь и стараться верить, что завтра будет то, что будет, даже если ты и ожидал другого.
Я снял с каминной полки фотографию Сьюзен. Убрал ее и открытки в конверт из коричневой крафт-бумаги. Снял с полки маленькую коробочку с обручальным кольцом, которое предлагал ей и от которого она отказалась. А потом засунул все это в шкаф.