– Я не позволю ей сидеть там одной, – заявил Кинкейд.
– Да ладно вам, – возмутился я. – Он же, черт подери, Рыцарь Креста. Он не причинит ей вреда.
– Не имеет значения, – сказал Кинкейд. – А как насчет того, если кто-нибудь обстреляет ее по дороге? Он готов заслонить ее своим телом от пуль?
– Я… – начал Майкл.
– Еще как, черт вас побери, готов, – огрызнулся я.
– Гарри, – произнес умиротворяющим тоном Майкл. – Я был бы рад защищать ребенка. Но мне будет несколько затруднительно делать это и одновременно вести машину.
Мыш издал негромкий, встревоженный звук, и это привлекло мое внимание к тому, что Архив непривычно для себя тиха. Она стояла рядом с Кинкейдом, дрожа; глаза ее закатывались.
– Черт, – всполошился я. – Сажайте ее в кабину. Кинкейд, Майкл, поезжайте, живо!
Кинкейд схватил ее в охапку, и они с Майклом сели в кабину пикапа.
– В-ваш д-дом д-далеко отсюда, С-страж? – спросила меня Люччо.
Выглядела она неважно. Точнее, с учетом обстоятельств она выглядела неплохо. Однако при этом она промокла до нитки и изрядно замерзла – она опустилась обнять Мыша за шею, вроде как лаская его, а на деле вытираясь о его мех. Я-то видел, какова Люччо, командир корпуса Стражей Белого Совета, в бою, поэтому мое мнение о ней давно сформировалось. Глядя на женщину, которая, не моргнув глазом, встречалась один на один с учениками Кеммлера, которую я как-то видел стоявшей под шквальным огнем из автоматического оружия, чтобы защитить своих подопечных, – в общем, глядя на нее, я как-то обычно забываю, что роста в ней пять футов четыре дюйма, веса – сто тридцать или сто сорок фунтов, и все насквозь промокшее.
Именно такой она сейчас и была.
В самом эпицентре метели.
– Это недалеко, – ответил я. Потом приблизился к пассажирской двери пикапа. – Посадите ее на колени, – сказал я Кинкейду.
– Она пристегнута ремнем безопасности, – возразил Кинкейд. – Она и так под угрозой заболеть, постояв на морозе.
– Люччо весит ненамного больше, чем Ива, – заявил я ровным тоном. – И опасность схватить пневмонию грозит ей почти так же, как девочке. Поэтому вы сажаете Иву на колени и освобождаете место в кабине моей начальнице – как и подобает джентльмену.
Кинкейд все так же спокойно посмотрел на меня своими ледяными глазами.
– Или что?
– Я вооружен, – сказал я. – А вы нет.
Не меняя выражения лица, он посмотрел на меня, потом на мои руки. Одна из них оставалась в кармане пальто.
– Вы думаете, я поверю, что вы меня убьете?
– Если вы попытаетесь заставить меня выбирать между вами и Люччо, – ответил я с колкой улыбкой, – я совершенно не сомневаюсь, кому мне спеть гавайскую колыбельную.
Зубы его блеснули в неожиданной волчьей улыбке. Он подвинулся, пересадив замерзшую девочку себе на колени.
Когда я вернулся за Люччо, она держалась на ногах только потому, что Мыш сидел на морозе как вкопанный, поддерживая ее. Она вяло пробормотала какие-то возражения, даже пыталась сохранить командный тон, но, поскольку она произнесла это по-итальянски, я постановил, что ее мозг тоже замерз, и принял командование местными силами корпуса на себя, что было несложно, поскольку силы эти состояли из одного меня. Я сунул ее в кабину пикапа и пристегнул ремнем рядом с Кинкейдом. Он даже помог мне с этим – мои пальцы слишком закоченели, чтобы справиться с этим быстро.
– Гарри, – произнес Майкл.
Он повернулся назад, вытащил из-за спинки сиденья одеяло с электроподогревом и кинул его мне. Я поймал его и благодарно кивнул: холод уже начал подбираться к моему желудку.
Вот так мы с Мышом оказались в кузове пикапа – промокшие насквозь, посреди зимы, в разгар бурана. С желудка холод переполз мне на грудь, и я свернулся калачиком, поскольку ничего другого мне просто не оставалось делать. Прибегать к магии я не мог. Мой шар солнечного огня плохо сочетался бы с движущимся пикапом, особенно с учетом того, как меня трясло. Я хотел согреться, а не изжариться заживо.
– П-порой гал-галантность – отс-тстой, – буркнул я Мышу, стуча зубами.
Мой пес, чья пышная зимняя шуба мало помогала, поскольку тоже промокла, прижимался ко мне с такой же силой, как я – к нему под одеялом. В кабине пикапа тем временем делалось все теплее, судя по тому, как запотевало заднее окно. Я ощущал себя персонажем Диккенса. Я подумал, не объяснить ли это Мышу, хотя бы для того, чтобы занять время и мысли, но ему, бедолаге, и без Диккенса плохо приходилось. Поэтому мы провели поездку в жалком, сострадательном молчании. По идее, нам навстречу должны были бы мчаться, вспыхивая мигалками, полиция, пожарные и «скорые». Не знаю, я был слишком занят, развлекаясь непроизвольными ритмичными сокращениями всех мышц моего многострадального тела, чтобы обращать на это внимание.
Спустя тридцать секунд после начала поездки я исполнился уверенности, что вырублюсь и очнусь через пятьсот лет в будущем, но оказалось, что мне пришлось страдать всего каких-то жалких двадцать минут или около того, прежде чем Майкл затормозил перед моим домом.
Обе дверцы кабины распахнулись одновременно, и до меня донесся усталый, но властный голос Люччо.
– Доведите его до дверей, чтобы он смог дезактивировать обереги!
– Я в порядке, – сказал я, поднимаясь.
Правда, вслух у меня вышло что-то вроде «М-м-м-м-м-гх», и когда я сделал попытку встать, я едва не выпал из кузова. Меня подхватил Майкл, и Кинкейд быстро подскочил, чтобы помочь ему спустить меня на землю.
Я смутно ощутил, как рука Кинкейда скользнула мне в карман пальто и вынырнула обратно пустой.
– Вот сукин сын, – произнес он с ухмылкой. – Так я и знал.
Из кабины пикапа выбралась Люччо, неся на бедре и прижимая к себе одной рукой совершенно безвольную фигурку Архива. Руки и ноги у девочки болтались как тряпичные, рот приоткрылся во сне, щеки изрядно порозовели.
– Поднимайтесь, Дрезден! – скомандовала капитан Стражей. Голос ее звучал жестко, как всегда, но, хотя за время поездки она немного отогрелась, одежда оставалась почти такой же мокрой, и я видел, как она ежится на морозе. – Живее.
Я вяло шаркал ногами, пока не вспомнил, что их полагается переставлять поочередно. Это заметно ускорило наше продвижение. Мы подошли к двери, и кто-то сказал что-то насчет опасных оберегов.
Это не шутки, подумал я. У меня здесь такие обереги, что от вас разве что жирные пятна на асфальте останутся. Но это все ерунда: видели бы вы, на что способна Гард…
Люччо брякнула еще что-то про обереги, и я подумал, что вид у нее совсем замерзший. У меня дома есть камин, возле которого она могла бы, возможно, отогреться. Я дезактивировал-таки обереги и хотел отворить ей дверь, как и положено поступать с дамой, но проклятую железяку заклинило, и она отказывалась открываться до тех пор, пока Майкл, пробормотав что-то нелицеприятное насчет любительской работы, не двинул ее плечом.
Потом все как-то смешалось, только руки и ноги ужасно болели.
Я успел еще подумать: а все-таки классный у меня диван.
Мыш подышал мне в лицо, а потом едва не раздавил меня, уложив башку и верхнюю часть туловища поперек моего тела. Я подумал, не обругать ли его за это, но вместо этого просто уснул на своем замечательном диване.
Наступила темнота.
Я проснулся в комнате, освещенной только огнем в камине. Я согрелся, хотя пальцы рук и ног неприятно щипало. На теле ощущался некоторый вес, который на поверку оказался почти всеми имеющимися в доме одеялами. Глубокий, негромкий, ровный звук дыхания моего пса доносился с коврика перед диваном, и одна из моих рук, свесившись, зарылась в теплую, сухую шерсть у Мыша на спине.
Где-то рядом капала вода.
Люччо сидела на табуретке у камина, лицом к огню. На крючке над огнем висел чайник. Рядом с ней стоял таз с горячей водой. Пока я наблюдал, она окунула в таз полотенце и, перекинув его через плечо, протянула вниз по всей длине руки, повернувшись ко мне в профиль. Глаза ее были закрыты от удовольствия. Отблески огня играли на ее обнаженной по пояс спине, и мокрая кожа, под которой играли мускулы, блестела как слиток золота.
До сих пор эта мысль ни разу не приходила мне в голову.
Люччо была прекрасна.
О, она не напоминала девиц с глянцевых журнальных обложек, хотя при некоторой подготовке, подозреваю, разрыв мог бы сильно сократиться. Черты ее и раньше казались мне привлекательными, особенно рисунок ее губ с этими ямочками на щеках, контрастирующими с довольно жестким, почти мужественным подбородком. Ее темные глаза имели обыкновение вспыхивать, когда она сердилась или удивлялась, и ее каштановые волосы были длинными, вьющимися и блестящими. Она явно ухаживала за ними; но для традиционных, условных представлений о красоте в ее лице было слишком много силы.
Но красота-то заключается не только в этом. Она намного глубже.
В ней была какая-то невыразимая женственность, чрезвычайно влекущая, которая вдруг открылась мне в этот момент, – некая потрясающая смесь нежных изгибов, спокойной грации и гибкой силы. Как-то не совмещалось это у меня прежде с главой Корпуса Стражей. А может, еще важнее оказалось то, что я знал качества человека, одетого в эту кожу. Я знал Люччо не первый год, побывал с ней не в одной переделке и думал о ней как об одной из немногих Стражей-ветеранов, по отношению к кому я одновременно питал уважение и симпатию.
Она перебросила волосы на другое плечо и так же медленно вымыла влажным полотенцем освободившиеся плечо и руку, явно получая от этого нескрываемое удовольствие.
Если подумать, прошло уже довольно много времени с тех пор, когда я в последний раз видел обнаженные женские плечи и спину. В моей жизни подобные зрелища случаются гораздо реже, чем связанные с моей работой всякого рода кошмары. Конечно, даже среди кошмаров рано или поздно мелькает что-то из прекрасной мечты – хоть на мгновение, да мелькает. И, несмотря на неприятности, в которых я погряз по самые уши, в ту минуту, лежа под всеми этими одеялами, я видел нечто действительно прекрасное. Я даже пожалел, что у меня нет таланта запечатлеть это зрелище углем, тушью или маслом. Все, что я мог сделать, это впитывать глазами это простое зрели