— Эй! А ну вставай! — неприятный теткин голос ознаменовал окончание долгой минуты пребывания между сном и явью.
— Уже иду! — неохотно отозвался он. Отмолчаться было нельзя. Иначе любящая тетушка через минуту заявилась бы в его конуру с тяжелой скалкой. Уворачиваться от скалок, сковородок и другой утвари было привычно. Только не в махоньком чулане. Тут захочешь — не попрыгаешь. Зажмет в угол и выдаст от всей души. Размазывай потом сопли и отмывай кровищу.
Он поднялся и вышел на кухню.
— Посмотри за завтраком. И чтоб ничего не сгорело! — приветствовала его тетка, скрываясь в жилых комнатах.
На столе уже стояли четыре тарелки, и он от удивления чуть в самом деле не забыл убрать снедь с огня. Когда тетка была в добром расположении духа, она, бывало, кормила его. Но чтоб вот так, со всеми, за столом, из тарелки? Многажды битая спина сразу подсказала: не к добру это.
— Хлеба порежь, — велела возвратившаяся на кухню тетка. Сама она принялась раскладывать еду.
Он послушно взялся за хлеб и нож, но то и дело оборачивался поглядеть, кому сколько положат. Может, ему и не дадут ничего. Даже наверняка не дадут. Посадят у пустой миски смотреть, как другие трескают. Надо бы не пялиться на тетку, а стащить кусок хлеба, пока та не смотрит.
Не успел. Загляделся, расслабился, разинул хлебало да и смахнул горбуху недорезанную на пол. А тут как раз тетка возьми да обернись. Будто глаза у ней на затылке. И он понял: сейчас будет бить. Вот что в руке есть, тем и будет. Аж подобрался весь.
— Криворукий паршивец! — закричала тетка, но даже не замахнулась. Только руками всплеснула, обратясь к как раз вошедшему на кухню дядюшке: — Ты видел? Мы его, неблагодарного, кормим, а он хлебом швыряется! Что родители непутевые, что сын под стать! Сам теперь ешь тот кусок, что по полу повалял!
Он замер, не зная, что и сказать. Чтоб тетка его ничем не огрела да еще кусок хлеба отдала? Уж она б скорее хлеб выбросила, а его голодным оставила. Про еду в тарелке он не то что заикаться, подумать боялся. Хотел лицо спокойное удержать, чтоб не дать повода взъяриться, да не вышло. Очень уж некстати стрельнуло болью над переносицей, будто тетка все-таки огрела его по башке, а он и не заметил. Лицо поневоле скривилось.
— Ты мне тут покривляйся еще! — тут же взъелась тетка, но отвлеклась. На кухню вышел кузен.
Крупный, толстый мальчишка больше всего напоминал зачем-то вставшего на задние ноги борова. А любил он больше всего бить тех, кто слабее. Прямо как уличные мальчишки. Странно, что он до сих пор не научился уворачиваться от их тумаков с таким-то кузеном.
Боль над переносицей снова вспыхнула, на этот раз не спеша пропадать; мысли в голове будто в ответ на эту боль задрожали, начали путаться. Странным в первую очередь казалось то, как он мог забыть про кузена. Ведь и тарелки посчитал, и ничему не удивился. То есть удивился, конечно, но не тому, чему следовало бы: ведь он готов был поклясться, что у его дяди и тети не было детей.
— Гаррик-хлюпарик опять что-то натворил, — прошипел ему в ухо кузен, проходя мимо с противной гримасой.
За словами последовал ощутимый толчок, но он не увернулся; он вообще едва замечал теперь, что творится вокруг. Разум зацепился за странное имя, которым назвал его толстый кузен. Он откуда-то знал, что мальчишку зовут Дадли, но вот с собственным именем возникали сомнения. Он совершенно точно не был Гарри. Его так никогда не дразнили и не обзывали. У этого странно звучащего слова с придыханием на первом звуке вообще не было значения. А его зовут… ну, тетка зовет его сучонком, поганцем, мерзавцем и прочими бранными словами. А мама… мама, которая умерла всего год назад, а вовсе не когда ему был год, звала его… Куртом.
Курт проснулся в предрассветных сумерках в придорожном трактире. Реальность возвращалась к нему медленно и неохотно. В голове затихали остатки терзавшей во сне боли, за окном заорал первый петух. В соседней комнате за на всякий случай неплотно прикрытой дверью тихонько посапывала Нессель. В двух днях пути позади оставался полуразрушенный Бамберг… Сколько же еще ему будут сниться бесчисленные и разнообразные ветви и веточки Древа миров?
Убей дерево
Автор: Мария Аль-Ради (Анориэль)
Краткое содержание: злить юных ведьм опасно
Людей убивать нельзя. Так учила мама с самого детства. И в Божьих заповедях так сказано.
Папа добавлял, что иногда людей убивать все-таки можно и даже нужно. Например, если они пытаются убить тебя или твоих близких, если вообще творят зло. У папы работа такая.
Но просто так людей убивать нельзя. И из-за мелочей тоже нельзя. Даже за глупость нельзя. Просто нель-зя.
Но иногда так хочется. Особенно за глупость.
А как еще назвать то, что сказал Герхард о маме? Это ж додуматься надо было такое ляпнуть. «Удачно подцепила Молота Ведьм»… Фу. Глупость и мерзость. Как будто мама специально папу подманивала.
Альта так и сказала этому глупому мальчишке. И в глаз дала. Он не увернулся — не ожидал, наверное. Попытался дать сдачи, но Альта убежала, крикнув ему, чтоб не смел на глаза ей попадаться.
И лучше бы ему последовать ее совету. Потому что сейчас она чувствует, как внутри нее поднимается та волна, которую она так старательно училась контролировать с самого детства, чтобы не вырвалась случайно, мимовольно. Альта и теперь может загасить эту волну, загнать назад, заставить успокоиться, но именно сейчас загонять и гасить ее не хочется. Девочка точно знает, что если так сделать, сила подчинится и утихнет, но полностью не уйдет, а будет мешать и натирать, как камешек в башмачке.
И больше всего хочется направить удар в этого Герхарда, чтобы не говорил больше глупостей. Но нельзя, он ведь обычный мальчишка, вообще без способностей, его это убьет.
Девочка резко развернулась к высокому вязу. Его, конечно, тоже жалко, он тоже живой, но по-другому. Ей уже давно не приходилось так поступать: держать свои силы под контролем Альта научилась самое позднее годам к семи. Но и в четырнадцать помнила, как это делать.
Она ударила в полную мощь, послав всю темную волну в дерево. Обычный человек ничего бы и не заметил, кроме резкого взмаха руки девочки и внезапного шороха листвы, хотя ветра не было. Просто вяз словно встряхнулся, а потом на нескольких крупных ветках разом пожелтели листья, будто наступил октябрь. Прикасаться к веткам Альта не стала — и так знала, что они стали сухими и мертвыми.
— Прости, — шепнула она, легонько тронув ладонью ствол.
Маме она ничего рассказывать не будет. Та только расстроится и скажет, что мальчишки часто бывают глупыми — как будто Альта и так этого не знает. Расскажет отцу Бруно на исповеди, а больше никому об этом знать не надо.
Темные мысли
Автор:Мария Аль-Ради (Анориэль)
Краткое содержание: Мартин размышляет о допущенной им ошибке
Стригу не нужно столько же времени на сон, сколько человеку. Стригу вообще не обязательно спать каждую ночь.
Но людям отдых нужен ежедневно. К определенному часу лагерь имперской армии затихает, и Мартин остается один. Разумеется, спят в лагере не все: всматриваются и вслушиваются в темноту часовые, бдят у постели наиболее тяжелых пациентов сестры-целительницы, тихонько переговариваются редкие обитатели лагеря, которым почему-то не спится именно в эту ночь. Но все они не в счет; никому из них нет дела до следователя Конгрегации второго ранга Мартина Бекера, как и ему нет дела до них. У него в эти часы вообще нет дела.
А в отсутствие дела приходят мысли. Приходят они и днем, но тогда от них можно отгородиться участием в очередной стычке, допросом пленных, разговорами о текущих и грядущих делах с сослужителями, отцом, сестрой, Императором, командиром отряда — с кем угодно.
Ночью заняться нечем, и мысли захлестывают разум без остатка. Поначалу они вертятся вокруг событий минувшего дня и планов на день грядущий, и порой их оказывается довольно, чтобы заполнить бессонную или полубессонную ночь. Если же прошедший день не принес достаточной пищи для размышлений, разум помимо воли затягивает назад, в недавнее прошлое, пока он не упирается в ту самую ошибку, из-за коей переменилось столь многое.
За минувшие с того дня недели Мартин уже не раз обдумал и передумал все случившееся со всех сторон, но примириться с собою окончательно никак не выходило. Он отчаянно жалеет, что так и не привелось повидаться с отцом Бруно; духовник, должно быть, нашел бы те слова, которые помогли бы новообращенному стригу вырваться из замкнутого круга воспоминаний и сомнений. Отец и Альта поддерживают в меру сил, помогая устоять на краю бездны отчаянья, порою даже сделать шаг или два от этого края, но с наступлением ночи и вынужденного безделья все начинается сызнова.
Главное, что не дает примириться с собой и с произошедшим, — осознание того, что все было зря. Его обращение, последовавшая за этим смерть Александера, душевные терзания отца, отлично видимые, сколько бы тот ни пытался их скрыть, — ничего этого бы не случилось, если бы Мартин не поддался безумной надежде успеть спасти Фёллера. Это могло бы иметь какой-то смысл, если бы ему удалось-таки вытащить expertus’а живым (хотя не было никаких гарантий, что даже и тогда получилось бы вернуть к жизни его разум). Но беспамятный Фёллер погиб еще раньше своего незадачливого спасителя. И теперь выходит, что все жертвы были принесены зря, впустую, бессмысленно.
Эта мысль не дает покоя, сводит с ума, доводит до отчаянья с той самой ночи, когда стало ясно, какова расплата за его обращение. Он бы примирился и с собственной новой сутью (этот выбор он сделал добровольно и осознанно и, несмотря на некоторые непредвиденные осложнения, в целом на него не жаловался), и с тем напряжением, с каким смотрит на него отец после того, как выбор этот был сделан. Все бы довольно быстро свыклись с новым положением вещей.
Но смерти Александера он себе никак не простит. Альта может сколько угодно говорить о том, что его мастеру так лучше и об этом он и мечтал невесть сколько десятилетий, сути это не меняет. Если бы не совершенная Мартином глупость, Александер продолжал бы