Инквизиторы по всей деревне зачитывали что-то с пергаментных свитков, но Берта почти их не слушала, по временам лишь выхватывая отдельные слова. Она шарила взглядом по улице, по лицам тех, кто был в зоне видимости. Старуха Беата была спокойна, как и сама Берта, почти улыбалась, и взгляд ее говорил: «Все правильно, все так, как надо». Кривой Ханс злобно зыркал на церковников единственным глазом, но стоял спокойно, не дергаясь. А вот Ханна, его сноха, отчаянно рвалась из веревок, аж столб сотрясался, и смотрела куда-то вниз. Берта проследила направление ее взгляда и обомлела: у ног Ханны лежал младенец — надо понимать, малыш Вилли, родившийся по весне. Его-то зачем? Он же маленький совсем, ему еще не от чего очищаться!..
— …погрязшие во грехе и ереси… — достиг сознания Берты голос инквизитора, выводившего их из дома этим утром.
В какой ереси? О чем он говорит? Берте стало почти смешно. Она не вслушивалась в дальнейшую речь церковника — она была неважна. Вот если бы напутственное слово им произнес отец Бернхард…
Девушка выискивала священника всюду: и среди толпившихся инквизиторов и солдат, и среди стоящих на кострах, но нигде не видела его. Должно быть, он где-то у церкви, отсюда не увидать…
Инквизитор дочитал свой свиток, скатал его и куда-то дел, а в следующую минуту в его руках заалел факел. Берта так и прикипела взглядом к огненному цветку, который качнулся в направлении костра у соседнего дома. Сухой хворост вмиг занялся, и инквизитор шагнул к следующему столбу и следующему костру. В других частях улицы так же двигались его собратья, и там тоже вспыхивал огонь. Его становилось все больше, загорались новые костры, а зажженные раньше крепли и поднимались, понемногу скрывая людей. Берта вздрогнула, когда и без того не тихое утро прорезал пронзительный детский визг. Костер Ханны уже во всю горел, и первым пламя добралось до лежащего у ее ног младенца. От этого крика Берте стало не по себе; однако в следующую минуту огненный цветок факела коснулся дров и хвороста под ее ногами, и все внимание переключилось на разгорающееся вокруг пламя.
Оно поднималось все выше с каждым мгновением, с треском пожирая сухие дрова, и подступало все ближе. Жар ощутился менее чем через минуту, и Берта застыла, одними губами шепча первую пришедшую на память молитву и чувствуя, как зачастило сердце в преддверии Очищения и Обновления.
Когда огонь первый раз лизнул ее ступню, Берта не сразу даже поняла, что это; почудилось, что ногу обожгло холодом. Лишь в следующий миг этот холод обернулся жаром и болью. Девушка тихо ахнула, сбившись с молитвы.
«Ты знала, что так будет, — напомнила она себе строго. — Спасение через страдание — не этому ли учил нас Господь?»
Берта зажмурилась, пытаясь дышать ровно, но пламя все плотнее обступало ее, облизывая уже лодыжки, и терпеть становилось вовсе невмоготу. Она коротко вскрикнула, и ее голос потонул в хоре других стонов и воплей: костры пылали уже по всей деревне, и многие были зажжены раньше ее. Кое-где взметнувшиеся алые языки скрывали человека уже полностью, ненадолго опадая и вскидываясь снова.
— Et apparuerunt illis dispertitae linguae tamquam ignis seditque supra singulos eorum, — почудился шепот, исходящий словно бы разом отовсюду, —et repleti sunt omnes Spiritu Sancto[37]…
Эти слова, смысл которых Берте был почти непонятен, неожиданно придали ей сил. Она выпрямилась, упираясь спиной в жесткий столб, и вдохнула полной грудью раскаленный воздух, еще несколько мгновений сопротивляясь боли, охватывавшей все сильнее и сильнее. Жаркий воздух пах горящим деревом и жареным мясом.
Вдруг пламя облекло Берту разом со всех сторон; одежда вспыхнула и прогорела, поняла она, задохнувшись от объявшей все тело боли. Даже закричать не вышло — горло будто пережало. Мыслей не осталось, они будто бы тоже сгорели, обратились в пепел под натиском невыносимой боли, раздирающей кожу, плоть, выгибающей все тело в бессильной попытке вырваться, убежать, спастись… Она уже ничего не могла видеть ослепшими от жара, дыма и боли глазами, но ей казалось, что она чувствует, как лопается и сворачивается кожа, как обугливается плоть, как вот-вот треснут от жара кости…
А потом боль ушла, и Берта с удивившим ее саму спокойствием поняла, что умерла. Это было таким невыразимым облегчением, какое не удалось бы передать словами. Не было ни боли, ни жара, ни страха, только неописуемая легкость и покой.
Потом Берта огляделась по сторонам — и увидела догорающую деревню. Кое-где огонь уже опадал, подергиваясь пеплом, и у почерневших столбов не осталось никого и ничего; кое-где пламя еще доедало уже мертвые останки. В одном из таких костров Берта с ужасом узнала собственное тело — почерневшее, со съежившейся кожей и оголенным черепом. Она не стала смотреть, как то, что прежде было ею, обратится в прах.
Затем она почувствовала, что не одна здесь. Вокруг было множество других душ — все те, кто сегодня прошел через огонь. Берта возликовала: все, что говорил отец Бернхард, оказалось правдой! Она и прежде в этом не сомневалась, но ощутить это на себе, испытать въяве — это куда больше, чем просто понимать и верить.
«Ну что, теперь поняла? Поняла?!» — безмолвно и бессловно закричала она Марте, которую почувствовала совсем рядом.
Сестра не ответила; то ли не захотела, то ли не поняла, как это сделать теперь, то ли не услышала.
Костры догорали и гасли один за другим. Когда потух последний, люди в черно-белых одеяниях быстро собрались и покинули опустевшую деревню. Сторонний наблюдатель мог бы сказать, что сделали они это слишком уж поспешно, но сторонних наблюдателей не нашлось, а освобожденные от телесных оболочек крестьяне не задумывались о таком.
Палящее солнце стояло еще высоко, когда люди выехали за границу селения. За их спинами остались опустевшие домики, почерневшие столбы и пепел, гонимый ветром по улицам…
Ветер гонял по безлюдным улицам серый, холодный пепел. Вот и все, что осталось от шумной некогда деревни: пустые домики, почерневшие столбы и пепел.
Еще здесь была тишина. Ее не нарушал ни щебет птиц, ни шелест листвы, ни журчание воды.
Воды здесь вовсе не было. Ни капли дождя не упало на иссушенную землю с того дня, когда по всей деревне пылали костры.
Единственным звуком, что порой нарушал мертвую тишину этого места, был еле слышный шепот. Верней всего, то был шорох ветра, поднимающего горсти пепла, чтобы снова бросить их на землю чуть поодаль — но никогда не вынести за границы деревни.
Впрочем, несколько человек, попытавшихся поселиться на пепелище, покинули его спустя день или два, не в силах вынести этот шепот. Им казалось, что кто-то будто бы пытается говорить с ними. Или не с ними…
Пепел не знает времени; и даже тот, кто в нем заключен, утрачивает ощущение текущих мгновений, часов, лет…
Та, что когда-то звалась Бертой, не могла бы сказать, сколько дней или веков минуло с того момента, как она сгорела в огне и обратилась в серый прах. Тогда в серый прах обратился и весь мир вокруг нее: в нем не осталось иных красок, не осталось ощущений, вкусов и запахов, и даже звуки скорее мнились по старой привычке, чем слышались. Были ли и вправду голоса у обитателей сожженной деревни? Быть может, это лишь ветер шуршал остывшим пеплом, а слова друг друга они понимали просто так…
Большую часть бесконечного времени она проводила в неподвижности, глядя на опустевший дом, возле которого чернели три обгоревших столба. Поначалу она мечтала о том, что уж теперь-то, получив истинную свободу и обновление, сможет посмотреть хоть на весь мир; однако оказалось, что ни один обитатель деревни не в силах покинуть ее пределы. Будто незримая нить удерживала их, не давала переступить границу серого пепла и зеленой травы.
Эта же нить не давала унестись в небо, куда так тянуло по временам. Та, что некогда звалась Мартой, говорила (думала?), что это неправильно, что они должны уйти туда, куда их тянет.
Ее сестра уже ничего не думала об этом. Она лишь смотрела на опустевший дом, некогда бывший ее жилищем.
Порой что-то словно бы толкало ее, и она скользила по улицам, окутанная завесой из пепла. Обычно это означало, что в деревню сунулись чужаки. Ей не было дела до них, но непреодолимая сила влекла ее им навстречу.
А однажды она снова видела огонь. Два костра были сложены у высохшего колодца, и она вместе с другими обитателями деревни помогала складывать в них дрова, повинуясь повелениям единственного живого человека в этом мертвом мире — когда-то она звала его отцом Бернхардом. Происходящее взволновало ту, что была Бертой, всколыхнув в душе забытые чувства, давно подернувшиеся таким же серым пеплом. Она смотрела на разгорающееся пламя и двоих над ним и не знала, хочет ли, чтобы они присоединились к ней и всем остальным, или чтобы они исчезли, ушли навсегда туда, куда рвалась и она сама, куда ее не отпускали…
А потом мир вокруг будто вздохнул, и с неба полилась вода. Тяжелые струи прибивали пепел к земле, превращая его в жидкую грязь.
Первая капля, упавшая на ту, что звалась когда-то Бертой, обожгла не хуже пламени в далеком прошлом, пробив пепельную плоть. Успел даже нахлынуть леденящий страх — страх новой смерти, однако он отступил в следующий же миг.
Дождь обжигал неживую плоть, но не запертую в ней душу. Зато нить, прочно удерживавшая эту душу в сером плену, зазвенела и лопнула.
Она уносилась вверх, чувствуя невероятное облегчение. И яркий свет, льющийся с небес и вовсе не похожий на солнечный, отнюдь не слепил ее.
Penny and Dime
Автор: Александр Лепехин
Краткое содержание:в своем расследовании Мартин сталкивается с безжалостным и загадочным наемником
Мартин видел, как убийца зашел в дом.
«Убийца» в данном случае было не обвинением. Скорее, профессией — почетной, уважаемой, достойно оплачиваемой; в определенных кругах общества, конечно. Пожелай того юный следователь Конгрегации — он мог бы передать objectum слежки патрициату Фрайбурга