Остальные согласно забормотали себе под носы. Это тоже не укрылось от церковника. Поправив свой бело-чёрный хабит[55], так и норовивший задраться на ветру, он кашлянул и угрожающе повысил голос:
— Также сказано: «Я преследую врагов моих и настигаю их, и не возвращаюсь, доколе не истреблю их». Вот враг наш, — снова поднялся указующий перст. Девушка на костре беспомощно и жалко смотрела куда-то себе под ноги. — И вот я несу ему истребление.
Мечники стояли между селянами и местом казни. Один из них тоже поднял ладони, но не призывая к вниманию, а чтобы оттолкнуть подошедшего близко рыбака. Толчок вышел резкий, мужик попятился, запнулся и упал. Воины захохотали.
— А вчера этот меня лапал, — раздался откуда-то сзади женский шепот. — Да, вон тот, что Франца уронил. Подошел, паскуда, пока я сеть на просушку вывешивала, и как хватит за зад! Я браниться, а он только ржет. Чтоб ему ржалка отсохла, рукоблуду…
Солнце падало за волны. Оно уже почти скрылось, и лишь осколок стремительно багровеющего диска продолжал дырявить небо. С востока наползала лиловая тьма, на фоне которой столб с девушкой смотрелся особенно одиноко и безысходно. Лау поймал себя на том, что поглаживает кадык; в горле стало сухо, несмотря на влажный бриз, еще не сменивший направления.
— «У Меня отмщение и воздаяние, когда поколеблется нога их; ибо близок день погибели их, скоро наступит уготованное для них», — продолжал обвинительно вещать инквизитор. — Вам, может, кажется, что за прелестной внешностью живёт безвинная душа? Может, хочется заткнуть уши, закрыть глаза и спрятать головы в песок? Да, говорится также: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Но без скорби нет радости, а без боли — очищения. Истинная вера требует истинных жертв.
«Только почему-то всегда чужих, — хмыкнул про себя Лау. — А как спокойно жилось, пока де Гиш где-то махал себе мечом и не вспоминал про родовой лен! Да и Инквизиции до нас дела не было».
Он собирался вздохнуть — в очередной раз, почти дежурно, с терпеливым «ничего не поделаешь», вложенным в звук. Но его опередили.
Фигурка у столба подняла голову. Нет, она не озарилась нездешним сиянием, не спустились к ней с небес ангелы, не выпрыгнули из-под песка сердитые черти. Девушка просто окинула людей печальным, сожалеющим взглядом. И Лау почему-то показалось, что сожалеет она не о себе. Что печалится не о своей участи. Комок за кадыком упал на сердце, а сердце рухнуло куда-то за море, вслед за окончательно остывшим солнцем.
— Ерунда, — сказал кто-то громко, так, что ближайший мечник положил ладонь на оголовье оружия. — Хотите сказать, без чёрного белое не бело? Вот уж дудки. Скорбь существует лишь сама по себе, но и радость тоже. Аристотель посвятил смеху книгу — вторую книгу своей «Поэтики». И если философ столь великий отвёл смеху целую книгу, смех, должно быть, серьёзная вещь.
Люди вокруг оборачивались и смотрели в его сторону. С ужасом и незнакомым задором Лау осознавал, что сказанное звучало его голосом. Выражало его мысли. Он хотел было захлопнуть рот и дать стрекача, но кто-то другой, лихой и бесшабашный, словно выпрыгнул на язык и не давал сомкнуть зубы; не давал ногам пуститься в заячий пляс.
— А представления о ведьмовстве — лишь суеверия и страх перед незнаемым! Пифагор говорил, что мир устроен согласно математической гармонии. Платон утверждал, что всё состоит из первоэлементов. Есть люди, которые учатся применять одно к другому, открывать новые закономерности, умножать знание. Даже Гвацци писал, что в определении «ведьмы» латинское «femina saga» означает лишь «умудрённая женщина», «женщина знающая».
Внимательно слушавший эту горячую, путаную речь Карл покачал головой, хохотнул и хлопнул в ладоши. Люди вокруг зашевелились, забормотали. Инквизитор, переглянувшись с рыцарем, двинулся в сторону оратора.
— Где ты читал Платона, парень?
Голос церковника, когда тот не вещал и не провозглашал, оказался внезапно тихим и ироничным. Совсем не собачьим. Да и сам он выглядел… человеком. Лау фыркнул, смутился и ощутил, как похолодел ветерок, обдувающий щеки. Да нет, это просто сами щеки нагрелись от прилившей крови.
— Я… Мы с отцом сами не местные. Приплыли из Армора[56]. Там война…
Инквизитор кивнул. Кивнул и Маркус де Гиш, и на мгновение юноше показалось, что эти двое схожи между собой, как это бывает только у близкой родни.
— На корабле был старик. Он не доплыл до Зееланда[57]: дряхлый оказался совсем. Помер на следующий день после выхода в море… Я почитал ему по его просьбе. Когда он отходил в мир иной — сказал, что книги теперь мои. Там всякое…
— Всякое, — ровно заметил рыцарь. Ведьма, висевшая на столбе прямо за ним, снова мазнула бирюзовым взглядом. От жалости к ней и к себе Лау окрысился:
— Да, всякое! Мы здесь тоже считались пришлыми, как она! Ни кола ни двора, чужие книги, голодные рты! Но нас не прогнали, не побили камнями, не отправили на костер! — он всхлипнул и яростно смахнул рукавом нечаянную влагу с век. — Мой отец работал вместе со всеми; ловил рыбу, как все; пил, смеялся и танцевал на праздниках, как все. Он даже погиб так, как погибают здешние рыбаки… И мы стали своими! Хотя я помню, как некоторые поначалу косились на Лау-чудака, на Лау-бретонца!
Подошедший ближе Карл смущённо кашлянул. Селяне снова заворчали, но не сердито, а неловко. Глубоко втянув воздух и обретя в этом вдохе неожиданное, решительное спокойствие, Лау тихо, но звучно произнес:
— Девушка не виновата, что она чужая. Не виновата, что знает больше других. А вы…
— А я тоже знаю больше других, — отрезал инквизитор. Словно пёс челюстями клацнул. Человечность развеялась. — Факел мне. Быстро!
Среди мечников произошло движение. Они сдвинулись, стали плотнее, откуда-то действительно взялся факел — взмыл ярким пятном из-за спин. Де Гиш отошел чуть назад, рука протянулась к огню.
Лау оскалился. Удивившись поначалу, почему никто не скомандует заткнуть наглеца, он понял: ждали, пока выдохнется. Выговорится, утратит запал. Но это слова закончились, а вот сил хватало с избытком. Силы шумели в голове и чесали кулаки изнутри. Видимо, не ему одному.
Из-за толпы вылетел камень. Обычный булыжник-голыш, сотни тысяч раз обкатанный морем. Такими рыбацкие дети сбивали неосторожных чаек, а повзрослев — лупили глиняные кружки: на спор, после кабака или на ярмарке. Навык пригодился, когда не ждали.
Один из мечников ловко скинул щит со спины на предплечье. Камень ударил в доски, упал с глухим стуком. Но это оказался лишь первый из снарядов. Кто-то зачерпнул песка из-под ног и попытался запорошить глаза противнику, кто-то метнул рыбацкий гарпун, кто-то, звучно крякнув, попёр врукопашную. Драка вскипела, как морская гладь в налетевшем шторме. И некоторые уже оседали на землю.
Но инквизитор действительно умел считать. Он что-то пролаял де Гишу, тот зычно рявкнул: «Отход!» Мечники разорвали дистанцию, и группа устремилась к дальней усадьбе, поставленной на холме. Факел закашлялся и зачадил на издыхании, затоптанный десятком сапог.
Подобно медведю пошатываясь из стороны в сторону, Карл надвинулся на столб с ведьмой. Скрипнул лезвием здоровый рыбацкий нож, верёвки посыпались на хворост. Девушка упала прямо в подставленные руки.
— Спасибо… Как же вы… Спасибо…
Первые слова, что она произнесла за вечер. Лау снова почувствовал на скулах слезы. Вытирать не стал: вокруг него многие так же блестели ресницами. Костер раздёргивали, кто-то домовитый уже поволок вязанку-другую в сторону хаты.
Наконец ведьма смогла стоять сама. Впрочем, она тут же опустилась на колени: у одного из рыбаков текла кровь по бедру, темня штанину. Тонкий, ласковый голос повелел:
— Холста принесите. В доме у меня… Да, сумка. Не побейте стекло только.
Вертевшиеся рядом мальчишки взбили пыль босыми пятками. Тем временем стоны раненых перекрыли гул победы. Всех несли — или сами шли — к ведьме. Она же, закусив губу, осматривала, промывала, заматывала, требовала выпить то и приложить это. Пальцы так и порхали.
Остальные мялись вокруг. Видно было, что краткий, злой бой не истощил желания крови. Желания наказать тех, кто пришел в их покойный мир со своими повадками. Без уважения, без почитания правил и обычаев. С каким-то нездоровым азартом внутри Лау смотрел, как у людей в руках появляются всё те же гарпуны, вёсла, топоры и даже ухваты. Женщины стояли наравне с мужчинами, подростки нагребали камней в карманы.
Нестройная толпа, убедившись, что раненых пользуют, потянулась к усадьбе. Оттуда раздался звук рога — заносчивый, но испуганный. Так выл бы озадаченный пёс, если бы подотчётные овцы вдруг обернулись стаей голодных волков. Над холмом полетели первые вестники боя: охотничьи луки селян и самострелы рыцарских воинов обменялись плевками.
Мимо энергично протопали четверо мужиков. В руках у них подпрыгивала приставная лестница. Карл, подхвативший самый тяжелый конец, выдохнул в лицо юноше:
— А то! Славно они у нас погуляли, славно и проводим. Ужо… — он чертыхнулся и унесся дальше. Лау стоило серьёзных усилий не побежать следом.
«Какого?.. — попытался он собрать мысли в кучу. — Что за придурь?! За такое точно по головке не погладят! Ведьма ведьмой, а хамить инквизитору… Поднять руку на сюзерена…» Но кипучий, нутряной восторг смывал все сомнения. Зуд неизбежного действия начинался с пяток, скребся в груди́ и толкал под локти.
От усадьбы вскрикнули. Лестницу перекосило и занесло в сторону: один из штурмующих получил болт под колено и упал на песок. К нему тут же бросились и оттащили назад, а толпа оскорблённо заревела и устремилась ближе к стенам. Казалось, потеря бойца только подогрела бунт.
Карл с остальными тоже бросил лестницу. Мужики вернулись к костру, поплевали на ладони, расставили ноги пошире. Столб, которому полагалось сгореть вместе с ведьмой, зашатался и гулко ухнул об землю. Подбежали еще четве