бьющие о берег. Одни больные, пустолицые, тихие, сгорбившись бродят по дорожкам под присмотром охраны. Другие, скованные цепями, бессвязно кричат нам что-то из решетчатых загонов.
Ариадна вздрагивает почти по-человечески и ускоряет шаг. Ее глаза не отрываются от бетонной башни, растущей на краю острова, и ее закрытых стальными створками окон.
Я догоняю сыскной механизм и пытаюсь задать вопросы, но Ариадна отвечает молчанием. Фарфоровые пальцы сжимают виски.
– Что, сбоит машинка? – Покуривающий на крылечке сторож сочувственно посмотрел на Ариадну. – Знаете, господин полицейский, механизмы-то такие гульбу здесь хреновенько переносят. Но ничего, дайте ей минут десять постоять – и все пройдет.
– Что у вас там такое? – Я кивнул на бетонную башню.
– Операционные и палаты реабилитации, – отчеканила Ариадна уже привычно-спокойным голосом.
– И все? – Я обернулся к сторожу. – У вас там выздоровевшие после сумасшествия?
Сторож рассмеялся в желтые от табака усы.
– Нет, ваше благородие, если сюда билет выписан, так это уж считай до конца жизни. А ре-а-блитации, это не для людей. Там Инженерная коллегия машины держит в первые дни, пока в них куски мозгов приживаются, что они у наших доходяг вырезают.
Сторож снял фуражку и перекрестился на купол небольшой часовенки, стоящей над одним из корпусов.
– Подождите, вы что, делаете это с ними заживо? Я думал, материал берут лишь после того, как пациент скончается в лазарете.
– Виктор, судя по выражению вашего лица, вы неверно поняли уважаемого сотрудника. – Ариадна со щелчком улыбнулась мне. – Фрагменты мозга забирают лишь у тех больных, чей разум был окончательно уничтожен душевной болезнью.
– Это все равно больше похоже на убийство.
– Человек – это разум, а не тело. Если разум потерян окончательно, то телу уже не требуется жить, верно?
Я нахмурился.
– А с тобой… Когда ты была человеком, они поступили так же? Кем ты была до этого?
– Никем. Пустотой. Виктор, я механизм. И от человека во мне есть лишь четыреста двадцать грамм: часть головного мозга, необходимая для функционирования вычислительных систем, срезы спинного, немного нервов и ткани для механизированных органов, но это не то, о чем вы меня спрашивали. Вы хотите узнать, чей мозг во мне? Не знаю, я не имею памяти с него. Иногда, когда я отключена, среди электронных вспышек я вижу отрывки воспоминаний. Иногда вместо них приходят ощущения. Импульсы электричества, кодирующие людские чувства. Но, увы, мне не доступно их понимание. Вот и все, что я могу сказать о себе прошлой, Виктор. Не более.
Я обнял Ариадну. Она посмотрела на меня совершенно непонимающе и аккуратно отстранила от себя.
11010
Мы вошли внутрь лечебницы. Длинные, крашенные мелом коридоры и отделенные от них решетками узкие одинаковые кельи. Нестерпимо пахнет потом, мочой и кислой капустой. Кто-то кричал нам вслед, кто-то тянул руки, пытаясь схватить меня за одежду, но дубинка сторожа тут же била по прутьям, и руки отдергивались прочь.
Наконец, сторож отпер решетку в одну из келий. Шесть женщин. Четверо просто сидели на деревянных нарах, тупо смотря на плесневые разводы на стенах. Еще одна лежала и постоянно стонала на высокой ноте, держась за распухший зоб.
Шестая… На секунду я затаил дыхание от красоты сидящей на полу девушки. Рассветова. Зачарованный ею, я шагнул вперед, но стоило подойти ближе, как первое впечатление рассыпалось. В царящей в палате полутьме я, наконец, разглядел ее глаза. Блекло-зеленые, они были абсолютно, стеклянно пусты. На ее лице не читалось никакого движения мысли.
Сгорбившись, она напевала что-то бессвязное, роясь в стоящем перед ней грубо сколоченном ящике. Ящик был полон того мусора, что приносило море на берег лечебницы. Камешки и ржавые болтики, полустертые, зеленые от времени шестеренки и тяжелые гайки. Тонкие пальцы девушки вытаскивали их один за другим. Смотря на них остекленелыми глазами, она брала кусочки газеты и, точно в конфетные фантики, заворачивала в них мусор. Закончив, она аккуратно укладывала газетные леденцы в отдельную коробочку, после чего опять повторяла свои операции. Снова и снова. Снова и снова.
Я, наконец, решился шагнуть к ней и аккуратно сел на грязный пол.
– Лиза, мне нужно с вами поговорить, – начал я, но девушка лишь смотрела сквозь меня и продолжала свою работу. – Лиза, пожалуйста, это очень важно. – Она посмотрела на меня, но в глазах ее ничего не было. Ни разума, ни движения мысли.
– Она такая всегда, вы время не тратьте, ваше благородие. Совсем повернутая баба. Только мусор собирает да конфекты вертает, и ничего больше, – вмешался сторож.
Я медлил, смотря на девушку. Ариадна безмолвствовала, похоже, не понимая, чем она может здесь помочь. Девушка же так и продолжала делать свою бессмысленную работу. Внезапно она захныкала, протягивая мне один из грязных газетных листков. Он был таким старым, что порвался под ее пальцами, когда она пыталась завернуть в него очередную гайку.
– Испортила. Штраф. Штраф опять будет. Испортила. – В ее глазах стояли слезы.
Мне было жаль ее, хоть и сделать здесь я уже ничего не мог. Я порылся в карманах и вытащил блокнот, купленный мной на свой же день рождения. В нем не было записей, так как он был слишком хорош для того, чтобы я портил торопливыми пометками его отменные синие страницы из дорогой бумаги. Покосившись на сторожа, я вырвал листы и отдал Лизе.
Ее глаза удивленно расширились. Пальцы жадно сжали бумагу. На лице девушки впервые проступила улыбка, и она прижала их к себе.
Я попытался встать, но она остановила меня и вдруг проворно подползла к одной из половиц, поднимая ее край.
Я грустно посмотрел на спрятанные там вещи, которые, кажется, казались ей дорогими и важными. Обточенные водой стекляшки разбитых бутылок, серебряная монетка с полустертым профилем императора Константина Первого, медное колечко с обколотой синей эмалью и погнутая расческа из дешевой меди с длинной острой ручкой. Когда-то ее украшала позолота и дешевые камни, но море и время хорошо поработали над ней, почти полностью очистив металл.
Тронув мои волосы, девушка неуверенно улыбнулась, протягивая ее мне. Я попытался встать, но она удержала меня неожиданно крепко, требовательно протягивая подарок. Грустно улыбнувшись, я убрал расческу в карман мундира, и Лиза вдруг прижалась ко мне, обнимая. Я с дрожью почувствовал, как мало она весит.
Я уже собирался снова заговорить с ней, но стоило отпустить ее, как глаза девушки вновь потухли. Больше не видя меня, она вернулась к бумажкам на полу.
Из палаты Рассветовой я вышел мрачным донельзя.
– Кроме нас кто-то к ней приходил? Есть журнал посещений? – спросил я ждущего сторожа.
– Да кому он нужон? Посещения мы в здании, где благородных держат, пишем. А тут зачем? Много к ней кого таскалось, всех не упомнишь. Работяги все как один… А, да, сестра к ней еще ходит, еду приносит. Как на фабрике выходной, она всегда тут. Баба хорошая, ладная. Веркой звать, а фамилию не помню, она у нее другая, баба-то замужняя.
– Мокротова, – сказал я, только сейчас осознав, насколько чертами лица Лиза была похожа на вечно заплаканную жену ветеринара.
Ариадна шагнула к выходу, а я задержался на минуту, протягивая сторожу пять рублевых монет.
– Купите цветной бумаги и еды. И позаботьтесь о ней. Я буду проверять.
Сторож задумчиво взвесил монеты и со вздохом отдал мне две.
– Три рубля возьму, ваше благородие. Пять пропью.
11011
– Итак, что мы имеем, – задумчиво проговорил я, отправляя локомобиль прочь от лечебницы. – Вера Мокротова наверняка винит Кошкина в том, что случилось с ее сестрой.
– Но имеются ли против нее улики? Тем более что, проанализировав дело, я точно могу сказать, что ее компетенции не хватит для диверсий.
– Я тоже думаю, что простая упаковщица конфет не выведет из строя такую вещь, как жаротрубный котел. Да и паропровод – пусть железо трубы было старым и горячим, но его могла бы взять не всякая кислота.
– Этот факт, кстати, позволяет нам исключить из подозреваемых огромную массу фабричных рабочих.
– Что, конечно, огромный плюс для нас. Однако вопрос у меня к Мокротовой все же есть.
В этот момент из клубов дыма наконец появилось здание сыскного отделения, и я дернул рычаг, направляя локомобиль в гараж. Чувствуя, как расследование подходит к концу, я спешно переоделся в рабочую одежду и направился на фабрику.
С Верой Мокротовой мне удалось встретиться один на один, когда она забежала в пустую каморку, чтобы взять приготовленный обед.
– Я знаю, что произошло с Лизой. Приношу соболезнования.
Вера обернулась, бесконечно устало смотря на меня.
– Если вам нужно чем-то помочь…
Девушка лишь покачала головой.
– Справимся сами.
– Ответьте лишь на один вопрос. Почему вы здесь еще работаете после этого? Вы тоже на годовом контракте и не можете уволиться?
Она кивнула и заплакала, а затем, не дав мне ничего сказать, выбежала прочь. Я остался один. Нет, точно не Вера. Не тот характер. Тогда кто? Лакрицина? Маловероятно, она Рассветову ненавидела. А если муж Веры? Я вздрогнул, поняв, что не знаю, какие у фабричного ветеринара были отношения с ее сестрой. В тот же момент в голове вспыхнул образ листка на флакончике с ядом. Аккуратно нарисованный кошачий череп. Вскочив, я кинулся к грубо сколоченному столу ветеринара, принявшись перерывать учебные пособия. Наконец в руках учебник по анатомии домашних животных. Я спешно пролистал страницы: лошади, собаки. Кошки. Череп насмешливо смотрел на меня с листа учебника. Абсолютно такой же, не отличающийся даже черточкой от того, что был на подброшенном Кошкину рисунке. За моей спиной раздались шаги.
– Виктор, что вы здесь делаете? И почему Верочка в слезах? – Мокротов нехорошо посмотрел на меня, но я к этому моменту уже сидел на собственной постели, держа учебник под грудой тряпья.